Номенклатурные сатурналии

(ХХ съезд – мифология и реальность)

ХХ съезд КПСС – «спасибо партии за это»?

50 лет назад (14-25 февраля 1956 г.) состоялся ХХ съезд КПСС – одно из наиболее замифологизированных событий советской истории. В этой мифологизации активно поучаствовали и власть (господствующие группы советского общества), и либеральная совинтеллигенция (ЛСИ) (шестидесятники), и западные советологи. ХХ съезд стал началом большой лжи о советской истории – на смену сталинской школе фальсификации истории пришла хрущёвско-шестидесятническая, которую углУбили горбачёвцы, а развила медиа-буржуазия 1990-х годов. Так, пусть пунктиром прочерчивается линия (или протягивается цепь?) длиной в полвека. Пока мы не поймём реальные причины этого важного события советской истории, лежащего на полпути из 1917 г. в 1991 г. – ХХ съезда, выкованных им мифов, мы не сможем понять и нынешнюю нашу ситуацию. Как заметил Б. Мур, если людям будущего суждено разорвать цепи настоящего, они должны понять природу тех сил, которые выковали эти цепи в прошлом. Миф о ХХ съезде – это одно из главных звеньев, в идейной цепи, тянущейся из 1956 года в год 2006.

В ночь на 25 февраля на закрытом заседании съезда Хрущёв прочитал знаменитый доклад «О культе личности и его последствиях». Речь шла о Сталине, на которого и повесили весь негатив предыдущей истории СССР, прежде всего массовые репрессии.

На ХХI съезде КПСС (27 января – 5 февраля 1959 г.) тема Сталина, по сути, не возникала, хотя несколько положительных ремарок в адрес Вождя Хрущёв сделал – властная конъюнктура, в отличие от 1956 г., позволяла: на июньском (1957 г.) пленуме ЦК Хрущёв отправил в политическое небытие «антипартийную» группу «сталинцев» – прежде всего Молотова, Маленкова, Кагановича; на октябрьском (1957 г.) пленуме он избавился от Жукова, а в марте 1958 г. – от Булганина, став помимо первосека ещё и предсовмина, оставшись, по сути, единственным сталинцем у власти – нечего других сталинцев бояться, некому в пояс кланяться, как в сталинские времена. Как писал Гайдар-дед: «Живи да работай – хорошая жизнь».

Но… «Год, другой проходит мирно; / Петушок сидит всё смирно. / Вот однажды царь Дадон / Страшным шумом пробуждён». Действительно, через два года ситуация изменилась и срочно созванный XXII съезд (17-31 октября 1961 г.) стал во многом продолжением ХХ-го. Хрущёв повторил, сказанное пять лет назад, ужесточив формулировки и добавив тему роли Сталина в убийстве Кирова. В результате съезд постановил вынести тело Сталина, «нарушавшего ленинские заветы», из мавзолея и захоронить его у кремлёвской стены (что и было сделано поздним вечером – в 22 ч. 55 мин. – 31 октября).

Окончательный вариант антисталинской партийной версии ХХ и ХХII съездов выглядит так. Жили-были хорошие, правильные, высокоморальные большевики-ленинцы, победившие в революции и гражданской войне. Однако в середине 1920-х годов появился плохой Сталин, который отменил НЭП, поставил себя над партией («культ личности»), начал нарушать ленинские заветы, а затем взялся за самих ленинцев – героев революции и гражданской войны, номенклатуры 1930-х годов. В 1937 г. он устроил этим героям кровавую баню (спусковое событие – убийство Кирова в 1934 г.). Массовый террор 1930-х годов (и прежде всего 1937 г.), ошибки 1941 г., послевоенные репрессии – всё это дело рук Сталина и его ближайших подручных. В 1956 г. на ХХ съезде «культ личности» был разоблачён самой партией. Десталинизация – заслуга КПСС, партия выступила инициатором исправления накопившихся из-за культа одной, отдельно взятой личности, ошибок, вскрыла их, обнародовала, дала оценку и исправила, вернулись к ленинским нормам.

После снятия Хрущёва, а по сути уже с 1962 г. тема культа личности, репрессий, лагерей постепенно уходит. В брежневские времена о ХХ съезде вспоминали мало. И хотя осуждения культа личности и перегибов, допущенных при строительстве социализма, никто не отменял, Сталин в 1970-е годы начал опять появляться на экранах кинозалов (нередко приветствуемый аплодисментами), что позволило части ЛСИ обвинить Брежнева в реставрации сталинизма.

С середины 1960-х годов эстафету фальсификации советской истории, произведённую ХХ и XXII съездами КПСС и отодвинутую на второй план после XXIII съезда, подхватила наиболее активная часть ЛСИ, шестидесятники. Критикуя и осуждая (на кухне) власть за отход от линии ХХ съезда, они автоматически воспроизводили его версию ранней фазы советской истории, сведя её к «сталинским репрессиям», «сталинскому террору» и трактуя как отклонение от истинного, т.е. ленинского социализма.

Шестидесятники: коммунистический фундаментализм против коммунистического традиционализма

Поскольку с середины 1960-х годов темы репрессий, лагерей, сталинизма официально практически перестали подниматься, доклады Хрущёва на ХХ и ХХII съездах, официальная партийная версия советской истории «антисталинской пятилетки», т.е. хрущёвско-оттепельная фальсификация превращалась в запретную, а потому необычайно привлекательную и заслуживающую особого доверия правду о советском обществе, о 1930-х годах (причём здесь главное место занял 1937 г.). Так ложь ХХ съезда стала запретной правдой, на монопольное хранение которой претендовала ЛСИ. И для официальной идеологии эта «монополия» играла важную роль дополнительного, запасного оборонительного эшелона.

Иными словами, именно шестидесятники закрепили версию ХХ съезда, работая таким образом на Систему, на освящение её уже именем не Сталина, а Ленина и эпохи «комиссаров в пыльных шлемах». Провозглашение норм той эпохи идеалом и позволяет говорить о шестидесятничестве как реакционной (ретро) утопии советского общества. Советскому («сталинскому») традиционализму коллективизации, индустриализации и войны ЛСИ противопоставила советский же («ленинский») фундаментализм (революция, гражданская война, НЭП). Уход ещё дальше от традиции Система (выполняя это руками-мозгами фрондерского элемента) преподносила как возвращение к основам. А когда дело было сделано и миф о революции отработал своё, попыталась перейти к иным мифам – о войне, о Победе.

     Шестидесятнический миф о ХХ съезде интерпретировал не только прошлое, но и настоящее – 1960-е – 1970-е годы; в этом настоящем он трактовал не только советское общество, но и роль ЛСИ, причём в такой период, когда ЛСИ переставала быть элитарным слоем, превращалась в массовый, а потому переживала кризис идентичности и нуждалась в компенсаторных мифах.

В шестидесятническом мифе о ХХ съезде и об «оттепели» главные герои – Хрущёв и ЛСИ, противостоящие неким консерваторам. В мифе не оставалось места для либеральной номенклатуры и нелиберально настроенной части совинтеллигенции – они элиминировались, и главный конфликт изображался как борьба ЛСИ против консервативной власти за «курс ХХ съезда». Это примерно то же самое, как если бы в «Трёх мушкетёрах» основными противоборствующими сторонами были бы кардинал, Рошфор и миледи, с одной стороны, и слуги мушкетёров – Гримо, Мушкетон, Базен и Планше – с другой. Во потеха была бы. Но так – со слугами – в голову никому не приходит. А с совинтеллигенцией – пожалуйста.

И опять же, этот миф был выгоден не только ЛСИ, теша её нарциссизм и компенсируя социальную ущербность, но и власти: он позволял скрыть главные конфликты 1950-х годов и главный вектор – превращение номенклатуры в квазикласс и к тому же маскировал борьбу внутри самих властных групп, которые внешне, пропагандистски должны были всегда иметь облик монолита. И ещё одну задачу решал этот миф: он позволял скрыть, спрятать ту реальную силу, которая была субъектом демократической десталинизации снизу с начала 1940-х годов и страх перед которой заставил власть пойти на либеральную десталинизацию, лавры которой присвоила себе сначала партия, а затем – ЛСИ.

«Красненькие» и «зелёненькие»: результаты совместного труда

Поразительно, но версия ХХ съезда в исполнении ансамбля партийной песни и пляски «Шестидесятники» просуществовала почти сорок лет в качестве якобы альтернативы официальной партийной схеме 1960-х – первой половины 1980-х годов. Более того, миф о ХХ съезде и сталинизме, который начали ковать на ХХ съезде и дошлифовывали в салонах ЛСИ в 1960-е – 1970-е годы, стал важнейшим элементом мифов перестройки и 1990-х годов, демонизирующих и очерняющих всю историю советского общества. Его элементы хорошо различимы в «московских сагах», «арбатских детях» и прочей заказной чернухи, призванной доказать: самое страшное – это не наши дни.

В результате во многом на ХХ съезд, на Сталина, на советскую историю в целом мы смотрим глазами зрелой и сытой советской номенклатуры (и её обслуги), т.е. чужими, заинтересованными глазами «красненьких» и «зелёненьких», как сказал бы Э. Неизвестный. Заинтересованными в том, чтобы спрятать систему в людях, событиях, эксцессах; схоронить закономерное в случайном; укрыть лес за деревьями. Советская номенклатура как слой социально уже давно мертва, а мы продолжаем смотреть на прошлое широко закрытыми, мёртвыми чужими глазами, мы ловимся на фальсификацию, на ложь, на мифы, которые до сих пор блокируют реальное понимание советской истории вообще и того, чем был ХХ съезд в частности.

Более того, они оказываются настолько сильны и магнетичны, что порождают мифологические же антимифы. Появляются работы, в которых всерьёз утверждается, что именно ЛСИ – великая и ужасная, эдакий Майти Маус, реализовав антисоветский проект, разрушила систему и страну. Так меняются местами причины и следствия; шакал Табаки занимает место Шерхана, а бандарлоги – место удава Каа.

В других работах курс ХХ съезда объявляется курсом на реставрацию буржуазного строя, начало движения СССР по капиталистическому пути, и этот бред выдаётся за реальный теоретический анализ совсистемы. И вот что поразительно: фиксируемое ЛСИ как реставрация сталинизма, нынешние левые определяют как дальнейшее углубление курса на реставрацию капитализма! Т.е. для первых Брежнев – это почти (или нео-) сталинист, для вторых – почти (или нео-) каппутист. Впрочем, в сегодняшних спорах «левые» и «правые», «антимарксисты» и «марксисты» часто стóят друг друга интеллектуально и социально – как говорят в народе: «игра была равна, играли два г…». Споры эти ещё более запутывают картину сегодняшнего и вчерашнего дня, середины 1950-х годов.

Не менее поразителен, по крайне мере на первый взгляд, тот факт, что «исследователи» ХХ съезда рассуждают о демократизации, либерализации, десталинизации, восстановлении ленинских норм – о чём угодно, но словно заговорённые обходят макросоциальные основы и корни ХХ съезда, не пытаясь анализировать ситуацию с позиций и в терминах социальных систем и их системообразующего элемента – господствующих групп, исторической смены форм организации последних, социальных слоёв, социальных интересов и т.д. Иными словами, принимают акцию прикрытия за базовую операцию, работают на самом поверхностном уровне, уровне пены, который к тому же «исследуют» на языке пропаганды и контрпропаганды, а по сути – всё той же советской мифологии, продукта фирмы «Партия и ЛСИ».

Ниже ХХ съезд будет рассмотрен в контексте общей логики развития исторического коммунизма как системы, как результат и выражение:

- отношений господствующих групп советского общества и этого общества в целом и, прежде всего его наиболее активной, модальной части в период структурной перестройки (кризиса) групп и общества;

- решения базовых противоречий (и связанных с ними конфликтов внутри) номенклатуры как системообразующего элемента общества;

- превращения номенклатуры из слоя в себе в слой для себя, т.е квазикласс;

- борьбы за место в иерархии квазикласса основных оргсегментов номенклатуры и их лидеров («личная борьба за власть»);

- фиксации номенклатурой своего отношения как зрелой группы к генезисной и к ранней (харизматическими) стадиями, дистанцирование от них);

- фальсификации при этом истории таким образом, что суть системы и весь негатив ранней стадии прятались в деятельности одной личности, и это был прямой выход на решение первой задачи – регуляции отношений с обществом, выпускание пара безопасным для зрелой номенклатуры способом.

Главная ложь

Главной ложью ХХ съезда и о нём было то, что съезд этот якобы стал началом десталинизации, дал старт этому процессу, что всё делалось по инициативе партии, начавшей в 1956 г. исправлять ситуацию «культа личности». Во-первых, критика «культа личности» на съезде и «антисталинский курс» после него были не причиной, а следствием стихийной десталинизации снизу, родившейся в самом начале войны, из поражений 1941-42 гг. Во-вторых, что ещё важнее, съезд и «курс» сделали всё, чтобы эту низовую, демократическую по своей сути десталинизацию устранить, направив в безопасное для номенклатуры русло либеральных послаблений прежде всего для верхов.

«Антисталинская пятилетка» была не начальной, а затухающей фазой десталинизации (эта тема хорошо раскрыта А.А. Зиновьевым), причём курс ХХ съезда – это курс на сознательное приглушение («затухание») этого процесса сверху, на недопущение реальной демократизации, блокировании её верхушечной либерализацией в интересах господствующих групп. Именно поэтому так поют ХХ съезд представители ЛСИ, которые всегда были при начальстве, всегда были околономенклатурной фракцией либеральной номенклатуры, делали при ней свой гешефт.

Разумеется, ряд явлений эпохи борьбы номенклатуры за превращение в квазикласс для себя (1945-1964 гг. и особенно 1953-1962 гг.) в чём-то вышел за рамки либерализации, но подобного рода вещи характерны для периодов, когда верхушка, занятая выяснением отношений, по недосмотру не контролирует ситуацию полностью и, захваченная борьбой за место под солнцем, что-то упускает из виду и недосматривает. Нередко этот недосмотр, сбой, происходивший в 1950-е – 1960-е годы при «перезагрузке матрицы» ошибочно принимают за сознательный курс, а ещё чаще сознательно представляют его в качестве такового, чтобы на этой основе создать такую версию событий, выведя за скобки ту силу, давление которой и вынудило партию на «развенчание культа». Эта сила – единственное в советской истории поколение победителей, относительно молодые (на рубеже 1940-х – 1950-х им было по 30-40 лет) мужики, прошедшие фронт и по-пластунски отмахавшие пол-Европы.

Победители, не получившие ничего

Их было немало, тех, кто победил, а потому социально уверенных в себе, в своей правде, привыкших к самостоятельному принятию решений, к инициативе (иначе не выиграли бы войну), готовых – подготовленных опытом советской городской жизни, кроме которой они не знали никакой другой, – к аресту, и, в отличие от жертв репрессий 1930-х, если и не понимавших, то, по крайней мере, чувствовавших, за что могут взять и уже потому не являвшихся жертвами.

Я хорошо знаю людей этого типа. К нему относятся, например, мой отец, заканчивавший войну майором Дальней авиации и замкомдивизии, многие его друзья-однополчане, называвшие Сталина не иначе как «Ёськой» и демонстративно не горевавшие во время его похорон, немало других людей. Именно эти люди сломали хребет гитлеровской машине, многие из них стали антисталинистами, но не антисоветчиками! Они не только «смело входили в чужие столицы», но и без страха возвращались в свою. Эти серьёзные мужики, знавшие про себя, что они – победители, что своё главное в жизни дело они сделали как надо (этим главным делом была война: «Она запомнилась по дням. / Всё прочее? Оно по пятилеткам» – Б. Слуцкий), своей жизненной позицией, своими самостоянием и самостоятельностью поставили власть перед необходимостью выпустить пар и искать козла отпущения в лице Сталина. Именно они между 1945 и 1955 годами заложили фундамент десталинизации, став гарантией её необратимости – заложили и были забыты, отчасти сознательно, отчасти бессознательно, так как не успели, да и не могли по суровости окружающей жизни и по серьёзности своей жизненной сути заниматься саморекламой, характерной для героев более поздних времён. Именно они были первым советским, т.е. выросшим на основе советских, а не дореволюционных или революционных форм жизни и отрицания коммунистического порядка, сопротивлением – сопротивлением не крикливым, не апеллирующим к Западу (победителям это ни к чему), а неспешным, уверенным в своей социальной правоте по отношению к режиму и внутри него одновременно, а потому действительно опасным, страшным для режима – не только сталинского, но и для последующих.

Будучи антисталинистами, но не антисоветчиками, победители в войне объективно выступали как внутрисоветская демократическая оппозиция номенклатуре, вектору её превращения в квазикласс (т.е. либерализации). Эту оппозицию номенклатуре надо было нейтрализовать, загасив демократическую тенденцию, официализировав антисталинизм и присвоив как его, так и лавры истинных борцов с «культом личности», начавших эту борьбу. Что и было проделано на ХХ съезде, а затем закреплено в созданном о нём мифе.

Здесь просматривается аналогия с 1861 г.; за пять лет до освобождения крестьян Александр IIзаметил: «лучше, чтобы… это произошло свыше, нежели снизу». Либеральные реформы «царя-освободителя», непродуманные и непоследовательные, позволили самодержавию избежать революции по западноевропейскому образцу и продлили жизнь на несколько десятилетий, но зато закономерно привели к революции русского образца – сначала 1905-1907 гг. (в ней трудящиеся потерпели поражение), закрывшей XIX в., а затем – 1917 г., открывшей век ХХ. Через несколько десятилетий после либеральных реформ дети и внуки крестьян взялись за топоры и вилы, а ещё через 12 лет свергли царизм. «Либеральные реформы» Хрущёва тоже логически привели к социальной революции 1991-93 гг., в которой массы, как и в 1905 г., проиграли. Посмотрим, что будет дальше – история покажет.

Система и противоречия

Противоречие между наиболее активным сегментом советского народа, сформированным войной, и номенклатурой, возникшее на рубеже 1940-50-х гг. на фоне несбывшихся надежд послевоенного времени было основным, но далеко не единственным, обусловившим ХХ съезд и его решения.

Значительную роль сыграли внутренние противоречия системообразующего элемента совсистемы – номенклатуры, их развёртывание, достигшее остроты именно на рубеже 1940-х – 50-х годов.

Любая система складывается как комплекс отношений по поводу присвоения определёнными группами определённых факторов производства, объект присвоения определяет социальную природу присваивающего субъекта. Что присваивали господствующие группы в советской системе? Не вещественные факторы, это очевидно. Присваивались социальные и духовные факторы производства. Духовные факторы производства – это ценности, цели, образы, понятия. Провозглашение марксизма-ленинизма единственной и единственно верной идеологией отчуждало эти факторы. Социальные факторы производства – это возможность по своей воле и в своих интересах создавать коллективные формы (организации). Определение Уставом КПСС этой партии «высшей формой общественно-политической организации советского общества» ставило социальное поведение вообще и любые организации (и даже возможность их создании) под контроль. (Подробно социальный анализ базовых противоречий номенклатуры и советского социума представлен в моих работах начала 1990-х годов «Кратократия» и «Взлёт и падение перестройки».)

Отчуждение нематериальных факторов могло носить только коллективный характер, а вот присвоение на этой основе материальных факторов и их потребление было индивидуальным и носило ранжировано-иерархический характер. Но каждый номенклатурный работник хотел больше, чем это полагалось по рангу. Пока центроверх («государство») был силён, пока репрессивные структуры стояли над всем остальным, это хотение могло реализоваться разве что по щучьему велению. Однако по мере развития и укрепления номенклатуры как слоя, особенно во время войны, когда она прочно срослась с хозяйственными структурами, стремление к внеранговому потреблению становилось системной чертой.

Сообразно элементам, «краям» первого базового противоречия номенклатуры – между коллективным присвоением нематериальных факторов и индивидуальным ранжировано-иерархическим присвоением (потреблением) факторов материальных в номенклатуре сформировались тенденции (и воплощающие их группы): к развитию преимущественно коллективистско-внеэкономических и централизованных форм и аспектов (часто это ошибочно именуют «неосталинизмом», идеологизацией и т.п.), с одной стороны, и к развитию преимущественно индивидуально-потребленческих норм и аспектов, связанных с ослаблением внутрииерархического централизованного контроля – с другой (персонификаторов этой тенденции именовали «партийными либералами», «сторонниками экономических методов» и т.п.).

Ясно, что эта вторая тенденция, как правило, предполагала бóльшую открытость Западу (преимущественно потоку импортных вещей плюс загранкомандировки и т.п.), менее антизападный курс в «идеологии» и внешней политике. И в любом случае вторая тенденция требовала резкого ограничения репрессий, демонтажа репрессивного аппарата в целом, отказа от сталинского наследия. В начале 1950-х годов названное выше базовое противоречие достигло значительной остроты и требовало своего разрешения. Центроверх должен был либо лишиться своей репрессивности по отношению к номенклатуре, либо, наоборот, начать очередной тур репрессий по отношению к ней.

Второе базовое противоречие «исторического коммунизма» заключалось в следующем. Коммунистическая власть не была ни политической, ни экономической, ни идеологической, ни их суммой. Будучи однородной (гомогенной) социальной властью, она могла развиваться лишь путём сегментации, при которой каждый сегмент обладает полным набором её качеств в уменьшенном масштабе. При прочих равных условиях в ситуации однокачественности различных ячеек в силу вступает логика количества, т.е. средних величин, и в результате реальная власть имеет тенденцию к перемещению на средние уровни системы (ведомства, обкомы).

Сообразно «краям» этого противоречия формируются две тенденции и, соответственно, персонифицирующие их группы: центр и «центростремительные» силовые ведомства плюс ВПК, с одной стороны, и совокупность регионально-ведомственных групп – с другой. Очевидно, что тенденция к внеранговому потреблению коррелирует со «среднестремительной» (центробежной). По сути, это двойной блок, которому в разных своих ипостасях противостоит репрессивный центроверх.

Пока центроверх был силён и имел ярко выраженный репрессивный характер, среднестремительная тенденция не могла реализоваться полностью. Однако она постоянно усиливалась, что находило отражение, например, в росте числа в ЦК руководителей ведомств, обкомов, крайкомов КПСС и республиканских партий (с 20 % в 1939 г. до 50 % в 1952 г.).

ХХ съезд должен был решить все эти обострившиеся противоречия. На этом пути стоял репрессивный центроверх, возникший на ранней, сталинской фазе развития исторического коммунизма. Его демонтаж в интересах, прежде всего номенклатуры (обеспечение физической безопасности и укрепление социальных и экономических гарантий бытия, с одной стороны, и выпускание социального пара в условиях нарастания социальной сложности и напряжённости, с другой) и стал задачей № 1 ХХ съезда КПСС. Ну а уже её решение-исполнение «полночным ковбоем» (в «антисемиточке») от КПСС Хрущёвым в соответствии с его интеллектом, темпераментом и биографией – это уже конкретика. И именно эта конкретика определила и позицию Хрущёва после ХХ съезда и его дальнейшую властную судьбу.

Качество любой господствующей группы как господствующей определяется властными, социальными и экономическими гарантиями её бытия. И, разумеется, физическими. Последнее дополнение кажется странным, но именно этих гарантий не имела советская номенклатура вплоть до смерти Сталина. О каком превращении в слой для себя может идти речь без физических гарантий для отдельного представителя этого слоя и членов его семьи? В связи с этим первая фаза борьбы номенклатуры за превращение в квазикласс (1945-1953 гг.) развивалась как борьба за обеспечение физических гарантий. Что и было обеспечено смертью Сталина (или со смертью Сталина). Это роспуск «троек» (народу об этом сообщили только в 1956 г.), решение о том, что члена ЦК можно арестовать только по решению ЦК, ликвидация Особого совещания при МВД в сентябре 1953 г., пересмотр Ленинградского дела в 1954 г., начало реабилизации – 16 тыс. чел. в конце 1955 г. и т.д. Однако чтобы сделать это обеспечение необратимым, надо было, во-первых, демонтировать и ослабить репрессивный аппарат в целом, который при Хозяине играл относительно автономную роль по отношению к другим силам параллелограмма, поставить его под контроль партаппарата; во-вторых, официально осудить репрессии. Связанная с этим селективная реабилитация живых и мёртвых, разоблачение «культа», «бериевских» и «сталинских» палачей должны были придать процессу необратимый характер. ХХ съезд как раз и зафиксировал это публично, став ударом по реликтам ранней стадии, они же – личные конкуренты Хрущёва.

Конец подсталинского параллелограмма сил

Изменение положения репрессивных органов как необходимое условие превращения номенклатуры в слой для себя, было одним из необходимых условий, но не единственным и тем более недостаточным. Должна была произойти полная иерархизация всех основных оргсегментов номенклатуры. Трансформация требовала не просто решения структурных противоречий этого слоя, но решения в чью-то пользу и за чей-то счёт, т.е. в ущерб каким-то сегментам этого слоя. Только так, выстраивая иерархию сегментов, на основе иерархизации можно было превратиться в квазикласс. И это тоже предполагало изменения сталинского порядка с последующей фиксацией на съезде.

Сталинская конфигурация власти была «параллелограммом сил»: партаппарат, госбезопасность, исполнительная власть и армия. Над всем этим возвышался Сталин, игравший на противоречиях и равновесии различных «углов». Естественным кажется предположить, что главным углом был партаппарат, и во многом это действительно было так, особенно по мере срастания его с хозяйственными органами. Однако партаппарат «чистили» так же, как любую другую структуру, тем более, что в1940-е годы Сталин стал переносить центр тяжести власти в наркомы (министерства), т.е. в зону исполнительной власти, занимая должность предсовмина. Не случайно именно эту должность выбрал в 1953 г. и Маленков, полагая её более важной – и ошибся. Парт(хоз)аппарат набрал силу и нуждался в лидере. Таким лидером и стал Хрущёв, который в 1954 г. на жесточайшую критику Маленковым партаппарата, в повисшей тишине произнёс: «Всё это, конечно, верно, Георгий Максимилианович. Но аппарат – это наша опора». И бурные аплодисменты аппаратчиков.

Разумеется, борьба за власть – это всегда схватка личностей; но это – на поверхности. Как правило, за личностями стоят группы, слои, структуры, ведомства и т.д. Убирая своих личных конкурентов-противников, Хрущёв в то же время в их лице устранял социальных, системных конкурентов-противников партаппарата – «остальные» элементы подсталинского параллелограмма властных сил. Так, убрав Берия (1953 г.) и Маленкова (1955 г.), Хрущёв вывел из властной игры такие ранее автономные оргсегменты номенклатуры как службу безопасности (властная полиция) и исполнительную власть, которая при позднем Сталине набирала силу и которую он, по-видимому, действительно хотел вывести на первый план, оставив партаппарату пропагандистско-идеологические функции, так сказать «оральную власть». Таким образом, уже накануне ХХ съезда Хрущёв обеспечил партаппарату верхний этаж в иерархической пирамиде, сломав «подсталинский параллелограмм» и устранив двух из трёх конкурентов. Третий конкурент – армия – был устранён в 1957 г. со смещением Жукова.

Однако устранив всех потенциальных конкурентов парт(хоз)аппарата, Хрущёв загнал себя в ловушку: он стал заложником этого монстра, и у него не было ни фигур, ни пространства для игры на противоречиях. Цугцванг. А не играть (т.е. не дестабилизировать ситуацию) – с учётом его психофизиологии и в ещё большей степени властно-идейной ориентации – Хрущёв не мог. Начать с того, что он всё же оставался стихийным троцкистом, леваком – не случайно именно он окончательно подорвал русскую деревню. Но не это, естественно, волновало партхозкратуру. Будучи сторонником физических гарантий этому слою Хрущёв категорически выступал против социальных и экономических гарантий. Т.е. сказав «А», он не только категорически отказывался произносить «Б» и «В», но и не позволял это делать другим. Иными словами, он оказался на пути завершения превращения номенклатуры в слой для себя, в квазикласс, выступая против номенклатурных привилегий, против строительства индивидуальных дач, широкой продажи автомашин, дорогой мебели, ковров и драгоценностей, за установление партмаксимума и госмаксимума, за народный контроль и орабочивание школы и т.п. Постоянные реорганизации с физической переброской кадров с насиженных мест, с разрывом налаженных социальных связей работали в том же направлении (позднее это назовут «волюнтаризмом»).

Подковёрное сопротивление антисталинской линии Хрущёва на XXII съезде было обусловлено вовсе не сталинизмом будущих брежневцев – брежневский режим типологически был намного дальше от сталинского, чем хрущёвский. Сопротивление, о котором идёт речь, обусловливалось недовольством «волюнтаризмом» Хрущёва, стремлением к порядку, который венчает любую переходную эпоху. Парадокс, но продолжение критики культа личности Хрущёвым отдаляло наступление этого порядка, десталинизированного по своей сути.

ХХ съезд, или: прощай, харизматик

В том, как ХХ (и ХХII) съезд КПСС обошёлся со Сталиным, отразились не только противоречия внутри советского общества и номенклатуры, но и нечто общее, характерное для большинства возникающих молодых социумов и молодых господствующих групп.

Генезис и ранняя стадия любой социальной системы или империи – это всегда много крови на всех социальных уровнях. И кровавое укрощение этой крови: сначала придание хаотическому насилию более или менее организованного вида, а затем всё большее ограничение его в интересах новых господствующих групп и превращение его из общегоризонтального в селективно-вертикальное. Это – во-первых. Во-вторых, генезис и ранняя стадия большинства систем – это время, когда господствующие группы только формируются, когда они слабы, когда слаба внутренняя сцепка, структура и это может компенсировать только воля – воля Вождя. А потому социальный молодняк нуждается в Вожде, харизматическом лидере, полубоге, символе.

Именем Вождя (в силу групповой слабости) они (вместе с ним) возвышаются над обществом и присваивают факторы производства и сферу целеполагания. Именем Вождя выясняются-конструируются, нередко с кровью, отношения в самой новой правящей группе, т.е. происходит её формирование. Наличие харизматического лидера – при прочих равных – есть показатель социальной молодости господствующей группы и общества. Однако, встав на ноги, верхушка перестаёт нуждаться в харизматике, он всё больше и больше превращается для неё – если не физически, то социально – в маразматика, в помеху. Если харизматику везёт, то он успевает умереть (Тито, Мао Цзэдун), если нет, то его смещают (Сукарно) или просто уничтожают (как это, по-видимому, и произошло со Сталиным). За этим, как правило, следует той или иной степени жёсткости дистанцирование от вождя.

Оно решает задачи. Символическую – фиксация того, что группа новых хозяев обрела зрелость и главный хозяин может быть теперь только первым среди равных, и пусть он немного «равнее», но он уже не стоит над группой, он не демиург. А поскольку генезисная и ранняя стадии тесно связаны с насилием и кровью и поскольку стадия эта ассоциируется с Вождём, то именно на него одного – умершего, отстранённого или умерщвлённого – легко повесить все групповые грехи социально-слоевой молодости: «Вожак-то сволочью оказался».

Либерализацией по демократизации, или воспоминания о будущем

ХХ съезд действительно многое изменил к лучшему в советской жизни: были реабилитированы (впрочем, селективно) тысячи людей (кстати, процесс реабилитации стартовал раньше ХХ съезда, хотя после него интенсифицировался). Не став прологом к настоящей свободе, ХХ съезд позволил свободнее дышать; он оказался началом либерализации общественной жизни (причём, в большей степени верхов – так и задумывалось), но заблокировал возможность реальной демократизации советского общества. В 1987-1993 гг. такой же трюк – либерализацией по демократизации произведёт горбачёвско-ельцинская верхушка – разумеется, в ином масштабе и с катастрофическими последствиями, но метóда, технология власти та же – á la 1956.

Для полной квазиклассовой победы, т.е. обретения трёхмерности (социальные и экономические гарантии помимо физических), номенклатуре оставалось устранить Хрущёва, тем более, что главное дело – выпуск пара таким образом, что стихийная демократизация снизу была приглушена, а её потенциал был свёрнут и использован для либерализации бытия верхов и их обслуги, слоёв-прилипал – он сделал. Превращение номенклатуры в слой для себя с либерализацией фасада и отношений внутри самой номенклатуры, требовали приглушения всех демократических форм. И тех, которые были характерны для ранней, послереволюционной стадии исторического коммунизма, когда любого начальника можно было подвергнуть критике, спросить с него и поставить к стенке как простого работягу, а то и прежде этого работяги в результате критики снизу (такая социальная дисциплина была элементом «горячей» (1918-1921) и «холодной» (1921-1939) гражданских войн, служила средством жестокого отбора в господствующие группы и в то же время блокировала их превращение в квазикласс; с Хрущёвым «пирамида наказаний» перевернулась: наказание стало тем мягче, чем выше ранг; наказания ужесточались для рядовых граждан – «винтиков», как называл их Хрущёв). И тех форм, которые возникли в советском обществе во второй половине 1940-х – первой половине 1950-х годов в результате войны и уже в само послевоенное время. Номенклатуре надо было не только перехватить инициативу, но и направить процесс в безопасное и выгодное для себя как группы русло, сконцентрировать социальный гнев на одной персоне.

Таким образом, либерализация в духе ХХ съезда стала средством недопущения уже не только революционной, но и молодой, системной советской демократии, пусть и потенциальной. Со всей отчётливостью результаты курса ХХ съезда проявились в брежневское время, когда переходный период (1945-1964) от ранней (сталинской) к зрелой (брежневской) модели исторического коммунизма завершился, когда «антисталинская пятилетка» была выполнена, а самого Хрущёва отправили на пенсию, а не расстреляли (прогресс среди людоедов?). В 1960-е – 1970-е годы («Большая черепаха – ползучая эпоха» – так называл это время Б. Чичибабин) либерализация режима (а брежневский режим с его принципом «к людям надо мягше, а на вопросы смотреть ширше» был намного либеральнее хрущёвского, особенно по отношению к верхней половине социума) развивалась параллельно с его дедемократизацией. Собственно, то были две стороны одной медали. В этом плане ельцинский режим, окончательно раздавивший демократию в 1993 г., есть полная реализация брежневского «застойного» курса плюс окончательное решение качественно нового вопроса о собственности. Так прочерчивается линия от 1956 г. к 1991 г. и далее.

В то же время, курс ХХ съезда ни в коем случае не был буржуазным и не ставил целью реставрацию буржуазных порядков. Полагать так могут только люди необременённые серьёзной подготовкой в области социальной теории и полагающие – в полном соответствии с советской пропагандой, продуктами которой они являются, – что социалистическое общество есть общество без неравенства, иерархии, господствующих групп и эксплуатации. Таких обществ вообще не бывает. У реального социализма – свои формы и типы неравенства, иерархии, господствующих групп и эксплуатации, отличные, скажем, от феодализма или капитализма.

Развитый (зрелый) социализм и должен был отличаться от раннего превращением господствующих групп в слой для себя, усилением неравенства и т.д. (но без какой-либо буржуазификации и введения частной собственности). Тем не менее, на путь, который привёл к 1991 г., номенклатура вступила именно в 1956 г., на ХХ съезде КПСС, который поэтому будет оставаться «красным днём календаря» для властных групп постсоветского социума. Но ведь писал же В.В. Набоков: родина и власть – не одно и то же.

Источник