Излом коммунизма (часть 2)

Часть 1

VII

Это действительно очень сложные проблемы. То, что в социальных революциях огромную роль играют низы, – это факт. Без их участия речь может идти лишь о верхушечных, дворцовых переворотах, “политических революциях” (это хорошо понимали, например, теоретики кадетов, отвергавшие социальную революцию и принимавшие революцию политическую, которую они связывали прежде всего с реформами).

В то же время, движение низов, которое не сопровождается и которому, что еще важнее, не предшествует борьба, сдвиги, изменения вверху, остается на уровне бунта, мятежа, самое большее – восстания. Настоящие социальные революции начинаются с брожения на верху, с борьбы в верхах за то, кто и как оседлает процесс перемен. Вот как описывает типичные ситуации системных кризисов и кануна социальных революций И.Валлерстайн: “Причина неточности предсказаний (кризиса капитализма в последние 150 лет. – А.Ф.) заключается в том, что они основывались на анализе того, что делают низшие классы, тогда как истинной причиной крушения порядка в исторических системах является упадок духа защитников этого порядка.

Когда… приближается стадия крушения порядка и становится очевидным, что возникает новая историческая система или системы, вот тогда и только тогда начинается настоящая борьба. Когда изменения (истинно фундаментальные изменения) неизбежны, тогда все, или почти все, хватаются за них, и это очень опасный момент. Крушение порядка становится одновременно крушением идеологии. Когда каждый говорит на языке изменений, трудно отделить благородных овец от паршивых коз, приверженцев старых привилегий – от оппонентов, герольдов большей эгалитарности от сторонников меньшей эгалитарности”[i].

Хочу сразу же обратить внимание на правильность установления Валлерстайном причинной связи: приближающееся крушение – стремление монополизировать изменения – крушение идеологии (а не наоборот). Валлерстайн представил реальную схему-картину революций и смут: борьба всех против всех за билет в будущее, который по определению “one-wayticket”, за место под солнцем, за идеалы, за жизнь. В таком контексте действие всех сил так или иначе направлено против уходящего строя (ни “белые”, ни “путчисты-91” не стремились к реставрации “старого порядка”; в истории – прав Людовик XVIII – нельзя реставрировать прошлое, содержание, в лучшем случае – форму). 

Похожую картину смуты конца XVI – начала XVII в. – главного, наряду с опричниной, элемента Великой Самодержавной революции (1517/65-1649) – рисуют В.О.Ключевский и С.Ф.Платонов. Как заметил Ключевский, в Смуте “последовательно выступают все классы русского общества, и выступают в том самом порядке, в каком они лежали в тогдашнем составе русского общества, как были размещены на социальной лестнице. На вершинах этой лестницы стояло боярство, оно и начало Смуту”[ii]. Отсюда – три этапа смуты, как социально-политической революции. Платонов тоже выделял три схожих этапа: династический, связанный с боярством; (обще)социальный, связанный с выступлениями дворянства, казачества, крестьянства; национально-религиозный, связанный с борьбой, прежде всего, против поляков.

Не только смуту в России начала XVII в., но также смуты начала XX в. и 80-х годов начинало “боярство”. Так, некоторые историки началом революционных событий, приведших к октябрьскому перевороту, установлению большевистской диктатуры и Гражданской войне, считают событие, произошедшее 1 ноября 1916 г. – знаменитую речь П.Милюкова “Глупость или измена?” с последующей подготовкой дворцового переворота. Смута, начавшаяся в 80-е годы, тоже стартовала в форме нескольких “дворцовых” или “боярских” переворотов (андроповского, горбачевского), переросших постепенно в смуту (революцию – антикоммунистическую, в конечном счете, но, естественно, вовсе не буржуазную – в России вообще не было, да и не могло быть буржуазных революций, но это отдельный вопрос).

Правда, в отличие от двух предыдущих смут, в последней, нынешней, верхи и средние слои удержали ситуацию и не допустили перерастания смуты в гражданскую войну, последняя приняла “холодную” форму, хотя распада империи, превращения новых границ в полупрозрачные (особенно по всей южной линии), а не в limes, резкого ослабления власти и экономики избежать не удалось. А вот “горячей гражданки” удалось избежать. Конечно, дело здесь не только и даже не столько в социальном мастерстве верхов, сколько в эпохе. Во-первых, как заметил Э.Хобсбоум, в отличие от большей части XX в., в его конце, чтобы победить, революция должна быть городской. Ситуация в городах во время перестройки и постперстройки контролировалась. Во-вторых, необходимо отметить огромную роль ранее незначительного фактора – значение электронных средств информации, контроля над ними, манипуляции ими, создание виртуальной реальности и использования ее в качестве оружия. Кто-то назвал события 1968 г. в Западной Европе и США первой постиндустриальной революцией, и отчасти это так, но только отчасти, по интенции. По-видимому первой, по-настоящему постиндустриальной – информационной – социально-политической революцией была, как это ни парадоксально, русская антикоммунистическая, 1989-1999 гг. (от телетрансляции I съезда народных депутатов СССР до передачи власти Ельциным Путину).

Когда-то Оруэлл заметил, что если бы не футбол, не радио и не пабы, то Англии в 30-е годы не миновать бы революции. Перефразируя “святого Георгия” правых, можно сказать: если бы не ТВ с его политическим спектаклями и образами друзей и врагов “демократии и реформ”, с его “Санта-Барбарами”, “Просто Мариями” и прочей мутью – Россия могла бы угодить в самую что ни на есть горячую гражданскую войну, и третья смута в этом отношении оказалась бы похожа на первую и вторую.

Вообще, говоря о русских смутах, нужно отметить определенное типологическое сходство результатов первой и третьей смут. Это, на мой взгляд, проливает дополнительный свет на гибель русского коммунизма, позволяет взглянуть на нее в рамках и с позиций долгосрочных тенденций развития России (Русской Системы), поместить сам коммунизм в контекст русской истории в целом – “bigstructures, largeprocesses, hugecomparisons”, что, помимо прочего, позволяет увидеть его в динамике, долгосрочной исторической динамике, как динамику, а не как сумму, череду статичных картин.

Чем была, чем и как закончилась первая русская смута? Замечательный дореволюционный историк А.Е.Пресняков писал, что “с социальной точки зрения Смута была схваткой казачества, крестьянства владельческих земель, холопов и низшей прослойки дворянства, с одной стороны, и среднего дворянства, средних служилых людей, купечества, – с другой. Эти последние были организованы в земства. Разрушение самодержавной системы в результате социальных конфликтов и вмешательства иностранцев грозило им утратой их социального и экономического положения. Поэтому-то они и выступили за восстановление прежнего властного порядка и общественных низов и смуты; победа над нею государственного порядка была поражением для этих разрядов (социальных низов. – А.Ф.) населения, которые в дальнейшие два века отвечали на давившую их тяготу побегами и бунтами, то местными, то широкими разносившими потрясения, как в эпоху Разиновщины и Пугачевщины.

Так смута завершилась победой средних социальных сил над общественным верхом и низом”[iii].

Ну а кто победил во второй смуте? Низы и низшая часть господствующих групп, т.е. если забыть о “боярстве”, – те, кто проиграл в первой смуте, кому не удалось потеснить дворянство с позиций главного защитника страны и занять его место, те о ком в начале XVII в. патриарх Гермоген писал, что они “велят боярским холопам побивать своих бояр… и жены их и вотчины и поместья сулят”, и обещают “давати боярство и воеводство и окольничество и дьячество”.

Наконец, третья смута – cuibono? Кто слетел, кого опустили, обобрали, словно задавшись целью проиллюстрировать пастернаковское “история не в том, что мы носили, а в том, как нас пускали нагишом”?  Слетели самые верхи – коммунистические “бояре” – те, кто персонифицировал империю и державность. Опустили огромную часть населения – низы, нижнюю часть советского “среднего класса” (инженерно-технические работники, учителя, врачи, среднее офицерство, научные сотрудники и т.п.), превратив их по сути в underclass. Выиграла, как в начале XVII в., середина – середина номенклатуры, советских и хозяйственных структур, “теневики” и т.п. Приватизировав власть распадающегося исторического коммунизма, они присвоили и имущественную его составляющую, по сути – присвоили исторический коммунизм, но – прав Зиновьев – под приветственные крики огромной части населения.

Иными словами, смута конца XX в. по своим результатам во многом повторяет смуту начала XVII, сходна с ней. Я бы сказал, исторически является эквивалентно-нишевой. Похоже, завершился некий макропериод, и выход из него похож на вход. Перед нами – эволюция крупной системы, в которой ясно просматривается определенная логика; так же совершенно очевидна закономерность возникновения исторического коммунизма по логике как истории Русской Власти, Русской Системы (господствующая группа без собственности на вещественные факторы производства), так и истории мировой Капиталистической Системы (антикапитализм). Уже этого достаточно, чтобы усомниться в справедливости “предательской интерпретации”.

Теперь вернемся к тезису о том, что революции без активного участия низов невозможны. Это правильно. То, что низы в результате революции оказываются победителями, не получающими ничего – тоже правильно, регулярность. Причем: не получают ничего – это в краткосрочной перспективе, тогда как в среднесрочной перспективе многие и многое теряют; снижение жизненного уровня, ухудшение жизни – характерная черта большинства послереволюционных периодов. Пример России после всех трех смут (и петровской полусмуты) это подтверждает. О ситуации 90-х годов и говорить нечего – мы это видим, имеем, хлебаем полной ложкой. Ситуации после Октябрьского переворота и Гражданской войны, а также после революции 1917-1929/33 гг. тоже известны. Ограничусь лишь одним примером.

По расчетам экономиста В.Г.Растянникова, в 1913 г. в России потребление мяса на душу населения составило 31,1 кг. Затем наступил провал, связанный с революцией и войной, однако в 1928 г. уровень дореволюционного потребления мяса был восстановлен – 31,4 кг, а в 1929 г., последнем году нэпа и кануне коллективизации, превзойден: 37,6 кг. После трех лет коллективизации – резкое снижение: 17,4 кг. Только в 1955 г. страна достигла по этому показателю уровня 1928 г. (и 1913 г.) – 32,4 кг. Но это, опять же, средние цифры. Сельский житель, например, только в конце 70-х годов догнал городской уровень потребления мяса… конца 20-х годов. Таким образом, колхозник и мяса потреблял и зарплату получал меньше, чем фабрично-заводской рабочий. Так, в 1953 г. один трудодень оплачивался 1,62 кг зерна, 0,24 кг картофеля и 18,8 копеек – это уровень, по достижении которого затруднительно физическое воспроизводство работника (читай романы Ф.Абрамова). По подсчетам того же Растянникова, “лишь в середине 1970-х годов средний дневной заработок работника колхоза, полученный в общественном хозяйстве, по номинальной величине, исчисленной в зерновой продукции (зерновой эквивалент), достиг уровня средней дневной платы, полученной фабрично-заводским рабочим в 1930 г. (последняя составляла в зерновом эквиваленте 40,83 кг)”.

Как говорилось, “прошла весна, настало лето, спасибо партии за это”. Все это – к вопросу о послереволюционном уровне.

VIII

Итак, плохо становится “пролам” (словечко Оруэлла) в результате ими же совершенных революций, плодами пользуются другие – средние классы. Оруэлл считал это правилом. Ну что ж, за что боролись, на то и напоролись. Так зачем же, за каким хреном, низы, “пролы” устраивают революции, соучаствуют в них, сажают себе на шею новых господ, захребетников, более алчных, жестоких и рациональных, чем прежние? Что же они не защищают старый порядок, в нашем последнем случае – исторический коммунизм, который худо-бедно обеспечивал некие социальные гарантии? Предатели, как пишет Зиновьев. Идиоты, поддавшиеся на обман и достойные осуждения (“Пройдут годы,… и потомки осудят их”. – Зиновьев). Думаю, ситуация намного сложнее – и объективно и субъективно-психологически, как с обманутыми, так и с обманщиками. Начнем с последних.

Корыстный интерес многих из тех, кто стремится к свержению старого строя и особенно тех, кто соучаствует в этом процессе, когда он уже пошел и тем более, когда близится к концу, – очевиден. Так было во время Великой французской революции, так было в русской революции 1917-1923/33 гг., так было в 90-е годы у нас – в позднем СССР и ельцинской России. Это – закон, регулярность революций. Но есть и другой закон, другая регулярность, зафиксированные Марксом и Энгельсом еще в “Немецкой идеологии”. Не откажу себе в удовольствии и приведу длинную цитату: “…Всякий новый класс, который ставит себя на место класса, господствовавшего до него, уже для достижения своей цели вынужден представить свой интерес как общий интерес всех членов общества, т.е., выражаясь абстрактно, придать своим мыслям форму всеобщности, изобразить их как единственно разумные, общезначимые. Класс, совершающий революцию, – уже по одному тому, что он противостоит другому классу, – с самого начала выступает не как класс, а как представитель всего общества (выделено мной. – А.Ф.); он фигурирует в виде всей массы общества в противовес единственному господствующему классу (пометка Маркса на полях: “Всеобщность соответствует: 1) классу contra [против] сословия; 2) конкуренции, мировым сношениям и т.д.; 3) большой численности господствующего класса; 4) иллюзии общих интересов. В начале эта иллюзия правдива; 5) самообману идеологов (выделено мной. – А.Ф.) и разделению труда”.). Происходит это от того, что вначале его интерес действительно еще связан более или менее с общим интересом всех остальных, негосподствующих классов, не успев еще под давлением отношений, существовавших до тех пор, развиться в общий интерес особого класса (выделено мой. – А.Ф.). Потому многим индивидам из других классов, которые не могут достигнуть господства, победа этого класса также идет на пользу, но лишь постольку, поскольку она ставит этих индивидов в положение, позволяющее им подняться в ряды господствующего класса. Когда французская буржуазия свергла господство аристократии, перед многими пролетариями открылась в силу этого возможность подняться над пролетариатом, но это достигалось лишь постольку, поскольку они превращались в буржуа. Таким образом, основа, на которой каждый новый класс устанавливает свое господство, шире той основы, на которую опирался класс, господствующий до него; зато впоследствии также и противоположность между негосподствующим классом и классом, достигшим господства, развивается тем острее и глубже(выделено мной. – А.Ф.). Оба эти обстоятельства приводят к тому, что борьба, которую негосподствующему классу предстоит вести против нового господствующего класса, направлена, в свою очередь, на более решительное, более радикальное отрицание предшествующего общественного строя, чем это могли сделать все прежние классы, добивавшиеся господства”[iv].

Итак, объективное наличие иллюзии общности интересов различных социальных сил, выступающихпротив старого порядка, во многом объективная реальность (краткосрочная) этих интересов, и, наконец, самообман идеологов и вообще представителей группы, идущей к власти, – вот три исторических “карты”, комбинация которых дает возможность неким группам сорвать куш в игре под названием “Революция” при поддержке большой части общества.

Я хочу особо подчеркнуть значение самообмана. Без него претенденты на роль новых хозяев не могли бы играть правдиво и убедительно и обеспечить себе широкую поддержку – говорят ведь, что дальше всех пойдет тот, кто не знает куда идет. Или, опять же, словами Маркса, Крот Истории роет медленно. Человек предполагает, а История располагает. Мне уже приходилось писать об этом в “Колоколах Истории”: “Неслучайно во всех революциях одни группы революционеров довольно быстро сменяются другими, часто кроваво; разыгрывают историю на своих головах и шеях в буквальном смысле слова. Революция есть разделение труда во времени, Мануфактура Времени, где каждая новая группа операций, как правило, выполняется новым агентом, новой силой, часто – на костях предыдущей. Революция – хитроумно-коварный и постоянно изменчивый процесс, когда надо то прибавлять скорость, то сбрасывать ее, резко поворачивать то в одну, то в другую сторону. Как правило, нет ни одной группы, способной воплотить и реализовать все задачи революционного времени: необходимо разделение труда. И организация”.

И далее: “Революция – это не труд ремесленника, в одиночку выполняющего все операции. Это – мануфактура, где на место одной группы обманщиков-самообманщиков, убийц-самоубийц, гуманистов-злодеев, мудрецов-глупцов приходит другая, где сменяют друг друга различные технологии власти и мифы. Революция – это цепь самообманов, постепенно переходящих в обман. При этом склонные к самообману постепенно уничтожаются или, в гуманных случаях, вытесняются обманщиками, которые – как крайний трехчетвертной в регби, добежавший до углового флажка, приземляет мяч в зачетном поле команды-соперника – и побеждают. Побеждают последние. Тот, кто приходит и смеется последним. Boт эти “приземлившие” революцию и суть победители, а приземление есть ее конец. Последняя волна социальной бури, после которой самообманываться уже не надо. Надо только обманывать и создавать институты или органы обмана и его силового обеспечения. Таков циничный бизнес революций – с его дантонами и робеспьерами, парвусами и лениными, сталиными и ждановыми, бериями и фуше”.

В последнее десятилетие русской истории первыми с дистанции сошли самые реакционные и самые романтические коммунисты и антикоммунисты, превратившиеся в политических маргиналов. В августовском путче 1991 г. “реакционеры-коммунисты” и “демократы-коммунисты” притиснули и по сути уничтожили друг друга и СССР, сработав на “третью силу” – российское руководство и средние слои номенклатуры. В следующей схватке (осень 1993 г.) были отсечены края уже этой силы – “посткоммунисты-демократы” и “посткоммунисты-реакционеры”, хотя на самом деле здесь циничная борьба за власть была намного очевиднее (в том числе, для населения), чем в августе 1991 г., полного эйфории, романтики и объявленного самообмана правды. В очередной раз Русская История отсекла края, и середина-монолит двинулась свиньей к приватизации коммунизма, проигранного демократами и реакционерами. Но это уже другая тема.

Не поленюсь еще раз отметить феномен самообмана, все более превращающегося в обман. В Великой французской революции (1789-1799) началось Демуленом, а закончилось Баррасом, Фуше и в конечном счете Наполеоном. Кстати, по логике Зиновьева, следовало бы заклеймить парижан, либо поддержавших заговор против Робеспьера, либо не препятствовавших аресту и казни последнего и объективно способствовавших приходу к власти и торжеству одного из самых омерзительных по своей гнилости и продажности режиму в истории современной Европы – Директории. Думаю, однако, что в 1794 г. парижанам, ворюги, как сказал бы Бродский, были предпочтительнее (хотя и не милее), чем убийцы, пусть революционные, пусть устраивавшие “государственное мочилово” для самого же народа, ради народа и его именем.

Менялись группировки у власти и персонификаторы революции и в русской революции 1917-1929/33 гг., и в “русской контрреволюции” (она же – коммунистическая революция) 90-х. Впрочем одна персона – Ельцин – осталась без изменений, хотя каждому новому этапу соответствовало изменение внешнего облика (выражение лица, взгляд, мимика, жестикуляция, походка и т.д.) этого человека. Ельцин – лидер демократов-романтиков, героев августовских событий 1991 г. и Ельцин олигархического (1996-1998) периода внешне разные люди: “Как мир меняется! И как я с ним меняюсь! Лишь именем одним я называюсь” (Н.Заболоцкий). Причем, думаю дело здесь далеко не только в политическом хамелеонстве, в игре, но и в самообмане и в самонастройке, когда обман совпадает с верой (очень хорошо это показано Р.Пенн Уорреном на примере главного героя романа “Вся королевская рать” губернатора Вилли Старка с его “дайте мне топор” и честным ответом “не знаю” на вопрос Джека Бёрдена, верит ли губернатор в то, что он говорит под завывания толпы. Powergame).

Разумеется, Ельцин победил не только благодаря тому, что оказался самым способным самообманщиком (харизма!), и на него работали обстоятельства, но и потому, что имел мощный властный инстинкт, инстинкт Русской Власти, по отношению к которой он обладал зверским чутьем. Неслучайно он не позволил себе соскользнуть в сферу политики и партий, остался над ними, как и следует Русской Власти. Парадокс: в конце 80-х Ельцин шел к власти как политик в неполитическом (властном, кратократическом обществе), а победив, он сохранил свою власть, сделав ее неполитической в уже не только политизированном, но и во многом в политическом обществе, не дав себе и своей власти соскользнуть в это последнее. Как бы не относился к этому человеку, приходится воскликнуть по-пушкински: “Ай да Ельцин, ай да сукин сын”. Эти мои слова не понравятся многим. Они мне и самому не нравятся. Но никуда не денешься: Ельцин был и остается крупнейшим русским политиком (или: политиком в духе Русской Власти) в России 90-х. Остальные – почти все – шелупонь. К сожалению. Как это там говорилось? Каждый народ заслуживает… Чего? Иногда вообще ничего. Кстати, Зиновьев в “Желтом доме” писал, что “русский народ – удобная арена для проходимцев и материал для авантюрных экспериментов. Для коммунистических в том числе, – добавил я. Для коммунистических в особенности, сказал Учитель. Всегда для коммунистических со времен Ивана Грозного, сказал Добронравов”. И для коммунистических-посткоммунистических, – закончу я.

Ельцин – не единственный пример внешних метаморфоз по ходу сбрасывания с самообмана скорлупы “само”, есть и другие примеры превращения тибулов и просперо в новых “толстяков”, иногда не только в переносном, но и в прямом смысле слова, когда от обильного дармового харча, как говорят в народе, морда шире плеч становится. На этом о само-обманщиках, победителях, хватит. Перейдем к обманутым, проигравшим, к их мотивам и причинам участия в событиях так и на той стороне, как они это сделали.

Отчасти (правда, от не очень большой части) ответ на эти вопросы есть у Маркса и Энгельса на примере пролетариев, которые хотят стать буржуа. Однако далеко не все и главным образом далеко не все, хотят стать буржуа, не все тем более участвуют в революциях с целью улучшения своего экономического положения. Бесспорно, какая-то часть людей, порой значительная, вовлекается в события эмоциональным порывом, коллективным “революционным неврозом”. Однако в основе последнего должно что-то лежать. Что? Недовольство существующим порядком, осознание или даже ощущение невозможности жить по-старому, общее желание новизны, обновления? Конечно. Но, думаю, ключевое, кодовое слово для всех революций, как уже говорилось выше, надежда. Надежда на лучшее (лучшее вообще) в комбинации с неверием в существующий строй, усталостью от него – как объективной, так и субъективной. Но, как правило, народу, когда приходит революционное похмелье и наступает послереволюционное “хмурое утро”, приходится платить; именно он расплачивается за происшедшее и оплачивает новых господ, их передел и их беспредел. Лучше жилось среднему французу в 1780-е, чем в 1800-1810 гг.? За ответом – к Токвилю. Среднему советскому человеку в 30-е, чем среднему российскому в 1890-1900-е годы? Ответ очевиден. Среднему россиянину 90-х по сравнению с 70-и годами (и даже 1980 г., когда позитивно-поступательные возможности развития исторического коммунизма были исчерпаны)? Ответ тоже очевиден.

Надо ли, однако, обвинять французов и русских в глупости и предательстве? Никогда. Иначе придется обвинять всех, кто с оружием в руках или без него поднимается против старого порядка или не поддерживает его. Социальная (надиндивидуальная) логика, логика социосистемного обновления заставляет людей идти вперед. И это понятно. В борьбе революционных эпох все помнят о плохом старом и мечтают о хорошем новом, забывая, что хороших социальных порядков – ни новых, ни старых – не бывает; бывают – выносимые и невыносимые. Во время революций борются со старым и не думают о борьбе с новым в новой эпохе – зачем, это будет прекрасный новый мир. Именно в момент борьбы с господами старого мира, отрекаясь от них и от этого мира, люди сажают себе на шею новых эксплуататоров – как Синдбад-мореход, наивно подставивший шею старику-“шейху моря”, которого потом долго носил на себе.

Хорошо быть крепкими задним умом, зная результат. Разумеется, не многие – интеллектуалы высшего класса, социальные мыслители, просто практически умные люди, имеющие привычку размышлять о социальном – могут предвидеть и часто предсказывают конкретный послереволюционный результат. Например, А.А.Зиновьев уже в конце 80-х годов, в самый разгар перестроечной эйфории, предсказывал многое из того, что произошло в 90-е. Однако массовые процессы не развиваются в соответствии с логикой блестящих индивидуальных умов, на то они и суть массовые процессы. Ясность мысли – не самое распространенное качество, напротив. Это вдвойне так в промежуточные, революционные эпохи. В азарте их борьбы, направленной против старых господствующих групп, в виде этой самой борьбы выковываются новые формы господства и их персонификаторы. Новые социальные конфликты упрятаны, свернуты в старые, воспринимаются как эти последние, к тому же в революционные эпохи все быстро меняется, время предельно уплотнено и это еще более затрудняет понимание сути происходящего, особенно массовому агенту, который действует с минимумом рефлексии, а следовательно с максимумом социальной надындивидуальной логики, в данном контексте – логики разлома систем.

Еще раз напомню слова Маркса и Энгельса, по сути эпитафию европейской революции 1848 г.: теперь мы знаем, какую роль в революциях играет глупость и как негодяи умеют ее использовать. К этому хочу добавить: под глупостью имеются в виду не столько некие субъективные качества людей, сколько их объективное поведение, обусловленное социосистемной логикой в момент крушения социальных миров и возникновения новых или квазиновых (“вторично-старых”). И скорее всего, с подобной глупостью вряд ли что-то можно сделать. Говорят, генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Аналогичным образом дело обстоит в революциях: люди воюют с прошлым, они готовы к прошлому врагу, но не готовы, не видят нового субъекта с хлыстом, или в котелке, или во френче, или в свитере. Другой вопрос, что задача определения Грядущего Господина трудна сама по себе и что, даже вычислив его, нелегко превратить теоретическое знание в практику в ходе социальной борьбы – ведь в таком случае оказываешься между двух огней. Теперь, в ситуации, когда в очередной раз “век вывихнут” (“thetimeisoutofjoint”), когда заканчивается, если уже не закончилась эпоха массовых действий, массовых революций, и решающими факторами производства становятся индивидуальные – духовные, интеллектуальные, когда принципиально трансформируются понятия (и реальность) собственности, эксплуатации трудящегося, когда меняется расклад в треугольнике “эксплуататор – эксплуатируемый – интеллектуал”, – ныне нужны принципиально новые подходы к социальной борьбе позднекапиталистической и “раннепосткапиталистической” эпох, а прежде всего, понимание новой эпохи и причин ее наступления как в мире, так и у нас в стране. Поскольку наша ситуация 90-х есть результат и процесс разложения исторического коммунизма, чтобы понять ее, необходимо понять коммунизм как социальную систему, выявить его основные противоречия и логику его развития, так сказать, тайну “кощеевой смерти” этого строя. Ниже, в краткой, насколько это позволяют рамки статьи, форме, я предлагаю свою интерпретацию социальной природы и логики развития коммунистического порядка, закономерно приведшей его к такой конечной форме как “горбачевизм-ельцинизм”. В основе этой интерпретации – мои работы “Кратократия” (1991-1992), “Взлет и падение перестройки” (1992-1993) и “Колокола Истории” (1996).

IX

Власть в историческом коммунизме, коммунистическая власть не является политической. А также экономической или идеологической[v]. Она вообще не есть какая-либо частично-дифференцированная форма власти, ни сумма подобных форм. Это социальная, целостная, однородная (гомогенная), недифференцированная власть. Основой этой власти является сама власть, а потому и воплощающий ее слой вполне можно именовать кратократией (в таком смысле и в таком контексте этот термин был впервые употреблен мной публично в 1990 г.).

Суть кратократии прекрасно сформулировал Ленин. По его определению, диктатура КПСС (якобы осуществляющая диктатуру пролетариата) это – “ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть”[vi]. Точнее не скажешь. Это и есть кратократия. Исторический коммунизм – это кратократия.

Будучи социально однородной системой власти по определению, кратократия не может дифференцироваться на экономическую, социальную и политическую сферы (“власти”), как это происходит в буржуазном обществе. Здесь невозможно разделение властей; подобное разделение, не говоря уже о допущении возникновения политической власти, как это произошло в СССР в конце 80-х годов, есть смертельная угроза существованию кратократии и симптом ее упадка. В нормальном, здоровом состоянии кратократии вместо нескольких субстанций имеет место полифункциональность одной и той же субстанции. Так, кратократия, не меняя сути, может выполнять “политическую”, “экономическую”, “идеологическую” и другие функции, что нередко вводит в заблуждение изучающих коммунизм, особенно западных исследователей.

Ясно, что единственным реальным развитием, изменением коммунистической власти как таковой может быть только ее дробление, фрагментация, сегментация – вплоть до миниатюризации. При этом, однако, даже мельчайшие “атомы” кратократии, комвласти в полной мере сохраняют качества этой власти, воспроизводят их в уменьшенном “объеме”. Любой мелкий чиновник системы исторического коммунизма (начальник ЖЭКа, директор школы, милиционер и т.п.) выступал носителем социально гомогенной власти во всей полноте ее качеств. Помимо прочего, это далеко не лучшие условия для усиления эффективности и качественного прогресса системы, который обеспечивается на основе дифференциации целого, специализации функции и институциализации этих процессов. Тенденция к дроблению, сегментации власти – имманентная, системная черта кратократии. Каждый уровень социальной пирамиды, однако, стремится сдержать этот процесс и если не остановить, то затормозить.

Что объективно может быть эффективным средством сдерживания этого процесса и, скажем так, максимального укрепления центральной и верхней (центро-верховой) зоны концентрации власти? Как показала историческая практика – сила, страх, террор. Впрочем, в данном контексте это одно и то же. По мере ослабления террора, как только кратократии удается снизить террористический потенциал центроверха по отношению к самой себе (в СССР – первая половине 50-х), средств, препятствующих постепенной “миграции” власти сверху вниз практически нет, и процесс идет. Однако он не может идти до дурной бесконечности и где-то должен остановиться, стабилизироваться. Где?

Объективно, по логике функционирования властно-однородной системы, это может и должна быть середина. Помимо социосистемных факторов это определяется в данном случае элементарной логикой: значение числа, количества в системе однородного качества всегда велико.

Средний уровень – это уровень обкомов и ведомств. Особо хочу подчеркнуть роль этих последних. Именно они суть базовая единица, базовый субъект кратократии, а не “государство”, точнее, то, что так именуют в коммунистическом обществе (центроверх). Коммунистический строй является отрицанием как классовости, так и государственности. Большевики захватили государственную власть и охватили своей властью общество в целом. Когда государство (или любой другой частичный по определению социальный феномен – политика, идеология, партия) охватывает общество в целом, оно перестает быть государством (и частичным социальным феноменом), превращается в качественно иную организацию власти целостно-тотального характера, а общество утрачивает частично-дифференцированные характеристики неоднородного целого.

Сталин был прав, когда в “Вопросах ленинизма” писал, что государство при коммунизме отмирает не путем ослабления, как считали Маркс и Энгельс, а путем максимального усиления. То есть охвата общества в целом. Таким образом, то, что именуют государством (без кавычек) в коммунистическом порядке, на самом деле, есть центроверх, центральный и верховный уровень социально гомогенной власти, ее концентрации. Для обычного функционирования, элементарного властно-производственного воспроизводства ведомств “государство” не нужно. Сохранение “государства” в коммунистических условиях есть результат комбинации нескольких исторических и вторичных системных причин: кратократия возникла путем захвата государства, центральная власть во всем современном мире ассоциируется с государственностью, с nation-state; мировая международная система есть система межгосударственная, и тот, кто хочет участвовать (и побеждать) в ней, должен облачаться в государственные “одежды”, даже если они противоречат его содержанию; немаловажным было и то, что СССР возник как союз, федерация республик; центроверх выступал в роли полицейского и военного гаранта порядка и стабильности внутри и вне страны и, главное, средством мировой экспансии кратократии, коммунистического строя.

Чем сильнее выражена эта внешнеэкспансионисткая (“имперская”) функция, тем сильнее и жестче контроль центроверха над всеми уровнями власти, тем они сильнее – и наоборот. Естественно, существует и противоположная корреляция: чем сильнее ячейки власти среднего уровня, чем их больше, тем слабее центроверх и его внешнеэкспансионистская составляющая. Отметим это.

Итак, “государство” – это броня, скорлупа кратократии, особенно необходимая на ранней стадии, в том числе и как символ, длительное время воплощаемый фигурой Вождя, харизматического лидера. И еще сильный центроверх – это реликт того времени, когда большевики, взяв власть, отчасти действительно представляли (должны были представлять) интересы значительной части населения (прежде всего наемных работников доиндустриального типа и деревенской голоты – бедноты и полулюмпенов), защищали его, пусть минимально, в том числе и от эксцессов кратократического произвола. Таким образом, “государство” в коммунистическом порядке СССР было теснейшим образом связано с революционно-экспансионистской (она же – имперская) и эгалитарной традициями, функциями и реальностью. Отметим и это.

Что такое “ведомство”? Само слово это, не говоря о реальности, – специфическое и хитрое. “Ведать” – это одновременно “знать” и “управлять” в их неразрывном единстве. Кроме того, “ведать” – это обладать сверхъестественным знанием, сверхъестественными способностями (“ведовство”, “ведун”).

Ведомством может быть министерство или его подразделение, государственный комитет. Даже райкомы, обкомы (и, естественно, Политбюро) суть ведомства особого чисто функционального, голофункционального типа, специализирующегося на организации взаимодействия других, более “содержательных” ведомств.

Ведомство – не просто относительно замкнутый, самовоспроизводящийся мир (власти и производства), но, как правило, монополист в своей области; отсюда, помимо прочего, возможности создавать и поддерживать дефицит, укрепляя, таким образом, свои позиции на дефицитарном рынке, в дефицитарной экономике. Ведомство – это сегмент “целостной жизни”, включая не только труд, но и досуг (ведомственные дома отдыха и т.д.), прессу и даже искусство. В советское время без данного ведомством (министерством) “добра” не мог быть запущен в производство ни документальный, ни художественный фильм, так или иначе затрагивающий деятельность ведомства, жизнь его работников.

Фиксируем: в соответствии с однородной природой коммунистической власти логической формой ее развития, “развертывания” является ее дробление, сегментация. Центробежность имманентна кратократии. При этом при прочих равных условиях данный процесс имеет тенденцию к стабилизации-затуханию на среднем уровне, что в значительной степени делает ячейки этого уровня самодостаточными, превращая их в реальных субъектов, в базовые макроединицы организации коммунистической системы.

Этому способствует еще одна особенность, системная черта коммунистической власти. Связана она с характером и спецификой объекта присвоения в комсистеме. “Характером присваиваемого объекта обусловливается и определяется характеристика самого присваивающего и неприсваивающего субъекта” (В.В.Крылов). Что присваивается при коммунистическом строе? Что отчуждается у населения? Что конституирует кратократию как господствующую группу или совокупность, союз господствующих групп? Ясно, что это не предметно-вещественные факторы. Хозяева исторического коммунизма не имели собственности на “материальные” (вещественные) факторы производства, будь то природные или исторически созданные. Это позволяло камуфлировать присваивающую (“эксплуататорскую”) природу “хозяев коммунизма”, поскольку население тоже не имело такой собственности: “Народ и партия едины”. Советское общество действительно не было классово антагонистическим в капиталистическом смысле этого слова, его нельзя исследовать, концептуализировать и описывать так, как это делают с капиталистическими обществами. А как надо делать?

Прежде всего надо ответить на вопрос: что же присваивалось?

В середине 70-х, когда еще актуальной была критика маоизма, и китаистам в связи с этим позволялось больше, чем другим советским обществоведам, кто-то из наших синологов заметил, что ганьбу (чиновники) в КНР не владеют средствами производства, но они стоят между ними и народом. Хотя внешне это – описание, а не объяснение, ход сделан в правильном направлении. Если бы еще только уточнить: “Не владеют материальными средствами производства”.

Что значит “находиться между народом и материальными средствами производства”, монополизировать эту промежуточную зону? Может, эта зона иных, чем материальные, средств производства, присвоение которых обесценивает, делает вторичным присвоение вещественных факторов производства и принципиально меняет природу присваивающего субъекта по сравнению со всеми известными нам “присваивателями”, например, с капиталистом или феодалом, если брать традиционный марксистский ряд? В соответствии с вульгарно-материалистическими взглядами трудно представить отчуждение иных объектов, средств, чем предметы. И тем не менее, кроме предметных, вещественных факторов производства существуют и другие – социальные и духовные, коррелирующие с энергией и информацией. Они конструируют сферы отношений “субъект – субъект”, “субъект – дух” (понятие, образ). Социальные факторы производства реализуются прежде всего в виде создания социальных организаций. Духовные – в виде разработки или выборе неких систем знания (религия, идеология) и(или) познания (наука). Как обстояло дело с этими факторами в коммунистическом порядке? Они тоже никому не принадлежали, как и вещественные?

Посмотрим устав КПСС, который и был реальной конституцией общества, там все очень ясно, а главное, правдиво, изложено. “Она (КПСС. – А.Ф.) является высшей формой общественно-политической организации… советского общества”. Это означает, что статус всех других организаций заведомо более низкий и, естественно, они могут существовать только в случае, если признают КПСС высшей формой социальной организации, Организацией с Большой Буквы.

Иными словами, во-первых, население лишается возможности (у него отчуждаются) права свободно (т.е. безотносительно Власти и ее Организации) создавать свои коллективные формы. Это и есть отчуждение социальных факторов производства.

Во-вторых, коммунистические партии как партии научной идеологии претендовали на обладание монопольным знанием законов развития общества, на монопольное обладание истиной, а не только на воплощение воли трудящихся и исторической справедливости. Принятие коммунистической власти как высшей формы организации автоматически требовало принятия ее комплекса идей, ценностей и установок (“идеологии”) и следования им в официальной жизни – от участия в ритуализированных формах поведения, языка (“языковое рабство”) и воспитания (социализации) в семье до имеющейся картины мира, в которую должно было себя вписать. У человека отчуждалось право самостоятельно, без Власти, свободно выбирать такие образы для веры и такие понятия для понимания мира, которые представляются ему правильными. Это и есть отчуждение духовных факторов производства. Поскольку в последние входит и образ будущего, то лишение человека духовных факторов производства, как и социальных, автоматически означает отчуждение сферы целеполагания. Это в свою очередь – обратная связь – означает десубъективацию, т.е. отчуждение социальных факторов. Прав Кант, социальное и духовное неразделимы.

Отчуждение указанных факторов в системе исторического коммунизма гарантирует возможность распоряжения материальными факторами производства без их непосредственного присвоения, они вторичны для данной системы, конституируют ее часть, присваиваемую опосредованно, как элемент присваиваемого целого. Отчуждение социальных и духовных факторов производства есть предпосылка и результат присвоения общества в целом, как совокупного процесса общественного производства. Присвоение таких факторов, такого объекта имеет несколько следствий для присваивающего субъекта, определяет его развитие. Остановлюсь на двух.

Первое заключается в следующем. В соответствии со своей природой, гомогенная социальная власть охватывает общество в целом и проникает во все его клеточки. Как говорилось в Уставе ВКП(б), принятом на XVIIIсъезде (1939): “Партия является руководящим ядром всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных” (помимо прочего, это лишний раз свидетельствует о том, что ни общества, ни государства без кавычек не существует – т.е. вообще не существует, а есть некий общий тип власти, в качестве системообразующего определяющий все другие, делающий их социальное содержание одинаковым, изоморфным. Это и есть основа и причина принципиальной, сущностной простоты общества исторического коммунизма, на что, кстати, неоднократно обращал внимание Зиновьев.

В соответствии с уставом, первичные партийные (т.е. властные) организации контролируют деятельность администрации, влияют на расстановку и воспитание сотрудников аппарата; они обязаны вести политическую и организационную работу в массах, организуют идеологическую и пропагандистскую работу, контролируют средства массовой информации, руководят советами народных депутатов и т.д. То есть “партия” руководит всем, охватывает все, все строится на основе одного властного принципа. Собственно, это и есть “ленинская модель”: “Мы должны знать и понимать, что вся юридическая и фактическая конституция советской республики строится на том, что партия все исправляет, назначает и строит по одному принципу (выделено мной. – А.Ф.)”[vii]. Иными словами, партийно-коммунистическая власть делает все общество содержательно однородным. По сути таким образом она отменяет как содержательно значимые все коллективы. Однако объективно невозможно вообще отменить производственное содержание этих коллективов, и поэтому партия становится их руководящим ядром, а производственный принцип кладет в основу собственной организации.

Организационный принцип КПСС – производственный, а не территориальный (только парторганизации пенсионеров строились по территориальному принципу, распространение последнего на кратократию в целом было смертельно опасным для нее, любые попытки подобного рода вызывали резкий отпор Системы. Так было, когда Хрущёв попытался разделить партийные органы на промышленные и сельскохозяйственные (по сути – городские и деревенские) в 1962 г. (отменено решением сентябрьского 1965 г. пленума КПСС). Так было в июле – августе 1991 г. после указа Ельцина № 14 о департизации производственных коллективов. В закрытом приложении к постановлению пленума ЦК КП РСФСР (6 августа 1991 г.) говорится о необходимости всячески сопротивляться антинародной политике Ельцина, направленной на “отстранение партии от участия в выработке государственной политики” и способствовать тому, чтобы новая территориальная организация функционировала в максимальной степени как производственная!

Правильно почувствовали. Вот она, “кощеева смерть” кратократии.

X

Итак, совпадение властной и производственной организации, ячеек власти и производства – закономерность исторического коммунизма, вытекающая из природы его власти. Главное в функционировании любой и всех ячеек исторического коммунизма – (вос)производство этой власти. Эта общая функциональная задача делает второстепенными, второразрядными задачи специализированные и содержательные. Будь то колхоз или поликлиника, завод или НИИ, театр или вуз, – главным в их деятельности, с точки зрения Системы, целей ее функционирования, было обеспечение (воспроизводство) “руководящей роли КПСС” в качестве ядра этих организаций. Содержательный аспект не только находится на втором плане, за пределами краткосрочной перспективы он объективно противоречит функционально-властному и основанной на нем системе в целом. Суть в следующем.

В любом обществе идет борьба “за место под солнцем”, т.е. конкуренция. В разных обществах, однако, она развивается по законам, имманентным данному обществу. Так, в капиталистическом обществе, построенном на “единстве и борьбе противоречий” рынка и монополии, конкуренция развивается прежде всего в содержательно-специализированной сфере и способствует развитию как этой сферы, так и общества в целом. В “докапиталистических” обществах, цель которых – самовоспроизводство в прежних границах, конкуренция такого рода гибельна и ее ограничивают различными способами, социальная борьба-“конкуренция” развивается в значительной степени как ограничение конкуренции.

Как развивается борьба за место под солнцем в обществе исторического коммунизма? Ясно, что главной сферой и направлением, так сказать, locusstandi  и fieldofemployment этой конкуренции будет, естественно, не содержательно-специализированная, профессиональная, а функционально-общая, социальная сфера. Но это объективно тормозит конкуренцию как таковую и развитие социума в содержательно-специализированной, производственной сфере, не допускает качественного развития последней, ограничивает профессионализм уровнем, безопасным для функционирования системы и ее господствующих групп. Поскольку реализация содержательных аспектов жизни в комсистеме возможна только на функциональной основе, путем ее постоянного укрепления за счет и в ущерб содержательному, возникает устойчивая тенденция качественного ухудшения, деградации содержательных форм деятельности всех ячеек системы и системы как содержательной в целом.

“Совсем на пальцах” это выглядит так: поскольку рост профессионализма отдельных индивидов в любой ячейке общества (властепроизводства) объективно нарушает баланс не в пользу начальства и бездельников, паразитирующих на тех, кто действительно трудится, т.е. персонифицирует содержательно – специфические аспекты функционирования системы, а не властно-функциональные, угрожает социальным (жизненным) позициям нерушимого (с этой точки зрения) блока начальников и бездельников, объективно задача этого блока – и системы в целом! – заставить служить себе и одновременно, во-первых, маргинализовывать, выталкивать профессионалов на периферию общественной жизни; во-вторых, выталкивать на эту периферию по возможности (правда, они разные в разных видах властепроизводства, например, одни – в текстильной промышленности, а другие – в ВПК) саму содержательную деятельность, вплоть до почти полного отрыва функционально-властного аспекта от содержательно-производственного.

Этот отрыв наглядно проявлялся в номенклатурных перемещениях по плоскости, когда начальника, не справившегося в одной сфере или просто какое-то время поработавшего в ней, “бросали на” другую: с химии – на сельское хозяйство, с сельского хозяйства – на рыбводхоз, оттуда – на кино. Вот это “бросить на” очень хорошо фиксирует внешний и функциональный по отношению к конкретному содержанию характер властной деятельности. Ясно, что такой отрыв – одновременно причина и следствие системной деградации.

Если бы исторический коммунизм был “докапиталистическим” некапиталистическим обществом, то все это не было бы для него так печально. Однако он был, во-первых, по сути своей антикапитализмом, во-вторых, функционировал как отрицание капитализма в постоянной борьбе с этим последним в мировой системе, причем – внимание – в борьбе содержательной: темпы развития производства, экономический рост, военно-производственный потенциал и т.д. На качественные общесистемные изменения, сдвиги коммунистический социум ввиду господства функционально-властного аспекта над содержательным неспособен, неслучайно СССР в 70-е годы не смог не только пустить “энтээровский поезд”, но и вспрыгнуть на него. В то же время количественный, экстенсивный потенциал системы в это время вырабатывается, тем более при наличии тенденции к системной деградации, которая к тому же обостряется в контексте соревнования с Капиталистической Системой. Отсюда – невозможность “качественного” роста при исчерпании и одновременно переразвитии “количественного” роста (что проявлялось, например, в таком явлении как нехватка рабочей силы при ее избыточности); отсюда – непропорциональное разбухание функционально-властной сферы, превращающее исторический коммунизм на поздней стадии его существования в (массовое) общество мелких и средних начальников, ведь в систему управления было вовлечено до 40% работоспособного населения.

При относительно низком уровне развития техники (на рубеже 60-70-х годов ручным физическим трудом в СССР было занято 50 млн. человек, в промышленности – 40%; в 1975-1982 гг. неуклонно падавшие темпы вытеснения ручного труда составили лишь 0,7%) и почти исчерпанности экстенсивных факторов развития (к этому же времени прирост трудоспособного населения составил 0,25% в год) разбухание функционального, непроизводственного сегмента общества чисто в количественном отношении становилось дополнительным грузом, тянувшим общество вниз. Количественный рост кратократии подменял реальное содержательное развитие общества и одновременно блокировал его, закупоривал разбухающим сегментом формальной, функционально властной деятельности. Да и качество этого сегмента оставляло желать лучшего. Могло ли такое общество в 80-е годы не то что победить, устоять в остроконкурентной борьбе с динамичным, инновативным, энтээровским Западом? Ответ ясен. Стоит ли объяснять причины крушения этого общества предательством? Ведь сам Зиновьев неоднократно рисовал советскую систему как форму жизни “на пределе социальных возможностей”, “в условиях дефицита всего необходимого, страха что-то потерять, быть обиженным и даже униженным, ожидания худшего, боязни быть обойденным другими и т.д. и т.п.”, а о боязни стремящихся “унасекомить тебя, низвести тебя до уровня ничтожной твари”, писал, что “самое мощное их оружие в этом деле – их собственная ничтожность, ползучесть, тварность. Это – их естественная форма самозащиты, средство самосохранения”. Это – портрет исторических победителей? А вот дефиниция коммунизма из все того же “Желтого дома”: “Что такое коммунизм?! Это есть организация хилых и бездарных в борьбе за свое существование и процветание. В мире нет ничего страшнее эгоизма слабых. Он беспощаден и жесток”.

Какие перспективы имеет такое общество? Каких индивидов, с каким интеллектуальным уровнем, будет выдвигать по ходу своей эволюции, выталкивать наверх? Ясно каких.

Поскольку функционирование системы обусловливает определенный социальный отбор, то тенденция к системной пробуксовке и деградации дополняется тенденцией к пробуксовке и деградации субъектной (тут же возникает обратная связь), к ухудшению качества руководства на всех уровнях и неуклонному отставанию его от стандартов, предъявляемых содержательным мировым развитием. Раньше или позже это не могло не привести к появлению лидеров, возглавивших перестройку, к кризису, “вакууму” лидерства, усугубляемого фактическим отсутствием преемственности даже с управленческой “полупрофессиональностью по-советски” брежневского времени. И опять же эта логика развития обусловлена природой исторического коммунизма, его власти, является неизбежным следствием развития последней. Горбачёв и Чернобыль совпали не случайно, пришли по сути одновременно, – смотрите, кто пришел.

XI

Есть, однако, еще более серьезное следствие для господствующих групп комсистемы, обусловленное спецификой конституирующего эти группы присваиваемого объекта – социальных и духовных факторов производства, т.е. общественной воли. Дело в том, что эти факторы можно присвоить только коллективно, т.е. субъект присвоения социальных и духовных факторов производства должен выступать как коллектив, и воспроизводство этого присвоения требует сохранения, воспроизводства этой коллективности, ее норм и ценностей. Что же касается экономического продукта, то в отсутствие частной собственности он может быть индивидуально непосредственно присвоен лишь в форме потребления. Таким образом? опосредованно (через отчуждение общественной воли) присваивая производимый продукт, кратократия не может коллективно же присвоить его непосредственно.

Однако и с индивидуальным потреблением в кратократическом социуме не все просто. Оно носит ранжированный характер, поскольку в обществе, которое организуется на властной, т.е. нематериальной основе только объем и качество потребления могут стать “материальной” фиксацией места индивида в иерархии, статуса, властных полномочий. Однако человек есть человек, и кратократ – тоже, а потому ему хочется потреблять сверх положенного и предписанного ему рангом. Ясно, что открытые возможности этого крайне ограничены. Во-первых, это нарушает кратократическую иерархию. Во-вторых, широкомасштабное нарушение установленного порядка и норм потребления подводит кратократию опасно близко к черте, за которой статусные неклассовые формы отчуждения, эксплуатации и неравенства грозят приобрести классовый облик. А это грозит уже не только внутрикратократической смутой и обесцениванием позиции высших звеньев по отношению к низшим, но, с одной стороны, подрывом коллективных форм присвоения, с другой – опасностью утраты легитимности в глазах населения, несвобода и низкий уровень жизни которого выступают для этого населения в качестве приемлемых лишь как элементы системы с небогатыми, бедными, бессобственническими господствующими группами, компенсируют сам факт неравенства и эксплуатации. Поэтому в организациях кратократии постоянно, хотя и ослабевая, действовали механизмы, целью которых было соблюдение правил иерархически ранжированного потребления.

Поскольку центроверх воплощал и символизировал функцию кратократии как коллектива, присваивающего социальные и духовные факторы производства, как коллективного аппроприатора общественной воли, то одной из главных его забот был контроль над соблюдением норм и правил иерархически-ранжированого потребления, борьба с “моральным разложением” и т.п. в сфере прежде всего самих правящих групп. Те проступки номенклатуры, которые в ее среде и на ее новоязе именовали “моральным разложением” или “обуржуазиванием” не были, конечно же, ни тем, ни другим. Правильно называть эту тенденцию “экономизацией” или консумптизацией (от consumption – потребление) кратократии. К буржуазности, тем более, в отсутствие частной собственности, это не имеет никакого отношения. Более того, консумптизация господствующих групп исторического коммунизма в виде усиления ее паразитически-потребленческих функций как раз и возможна лишь на некапиталистической основе.

Ясно, что легальным способом изменить объем ранжированно-иерархического потребления невозможно. Это можно сделать лишь нелегально, путем обмена власти, властных услуг на материальные блага. Часто это называют коррупцией, однако с точки зрения функционирования коммунистического социума это будет неточно: в нем коррупция в строгом смысле слова (номиналистически) невозможна. Дело в том, что коррупция – это использование публичной сферы в частных целях. Коммунизм как система не знает значимого институционального различия между публичной и частной сферами, они как таковые в историческом коммунизме не существуют, о чем большевики устами Ленина объявили еще в 1918 г. То, что в СССР именовали коррупцией, на самом деле было статически нормальным для этого типа общества способом перераспределения присвоенного продукта и обеспечения уровня жизни, не предписанного рангом, а чуть (или не совсем чуть) повыше.

Понятно: чем сильнее центроверх, тем труднее нарушать правила ранжировано-иерархического потребления, т.е. непосредственно присваиваемого продукта – и наоборот, чем он слабее, тем легче. Обратная связь: чем больше нарушений иерархически-ранжированного потребления, тем слабее центроверх, т.е. элемент кратократии, воплощающий ее целостность, подчинение ее краткосрочных, “экономических” и индивидуальных форм бытия и целей, долгосрочным, внеэкономическим и коллективным, т.е. ограничивающий волю и достаток отдельного кратократа в интересах кратократии в целом.

В системе, основой власти которой является власть, т.е. власть-насилие, самым, а по сути, единственным по-настоящему эффективным средством соблюдения правил ранжированного потребления является насилие, страх его применения. “Подсистема страха” исторического коммунизма могла эффективно действовать против его господствующих групп до начала 50-х годов. После смерти Сталина, а точнее – со смертью Сталина кратократия обеспечила себе и своим семьям гарантии физического существования – для этого нужно было резко ограничить силу и значение репрессивных органов, что и было сделано. Но тем самым было ослаблено то единственно эффективное средство, которое ограничивало нарушение иерахически-ранжированного потребления, сдерживало консумптизацию, “экономизацию”, “либерализацию” кратократии, и “процесс пошел”, окончившись автором этой “крылатой фразы”.

С 50-х годов в кратократии начинают оформляться две тенденции, два типа, два элемента, отражающие центральное ее (и исторического коммунизма в целом) системное противоречие между коллективным присвоением “нематериальных” – социальных и духовных – факторов производства и коллективно-опосредованным присвоением материального продукта, с одной стороны, и с индивидуальным непосредственным присвоением (в виде иерархически-ранжированного потребления) этого продукта, с другой.

Соответственно двум сторонам, двум оппозициям этого противоречия и началось в 50-е годы оформление двух тенденций в кратократии, двух ее типов. Разумеется, в реальной жизни картина была сложнее – такой ее делали переплетение личных и кланово-групповых связей, особенности индивидуальных карьер, случайности и т.п. Однако руководствуясь одной из моих любимых и уже цитированных мыслей Зиновьева о том, что научность производит абстракции, а антинаучность разрушает их под тем предлогом, что не учитывается то-то и то-то конкретное, что научность устанавливает строгие понятия, а антинаучность делает их многосмысленными под предлогом охвата реального многообразия, я, несмотря на сложность и многосмысленность конкретной реальности кратократии, сведу ее в данном контексте (да здравствует номинализм!) к двум типам, на основе которых формировались две группы.

Один тип воплощал коллективное присвоение социальных и духовных факторов производства, а следовательно акцентировал роль внеэкономических, нематериальных факторов в комсистеме, значение идеологии, коллективистских ценностей и т.п., короче – всего нематериально-силового и идеального. И, конечно же, упорядоченности ранжированно-иерархического потребления.

С конца 50-х годов такой тип называли чаще всего “неосталинистским”, а его персонификаторов – неосталинистами. Эта группа, естественно, делала упор на укрепление “государства”.

Другой “групповой тип” кратократии, другая тенденция ее развития, представлявшая “материализацию” этого типа, крепшая в течение послевоенного периода советской истории и победившая в 1991 г. (вот на кого объективно сработали диссиденты – человек предполагает, а История располагает) в большей степени был ориентирован на потребленческие (“экономические”) аспекты деятельности кратократии, на умеренные реформы, позволяющие ослабить внеэкономическую хватку центроверха и расширить “зону потребления”.

Этот тип именовался “либеральным”. Естественно, что к настоящему либерализму все это не имело никакого отношения. Коммунистический либерализм – это стремление ослабить жесткость ранжированно-иерархических распределительных механизмов, индивидуализировать и увеличить потребление (в том числе и прежде всего за счет Запада, усиления контактов с ним, отсюда – позиция большой открытости) и несколько усилить роль экономического аспекта внеэкономической системы. Все это в свою очередь, требовало легкого, порой еле заметного, но все же ослабления идеологического контроля.

“Коммунистический либерализм” в целом коррелировал с ведомственно-обкомовской тенденцией сегментации власти. И хотя “либералом” в идеологии легче было быть конечно же в центре, чем в провинции, “либерализм” как практика обхода, нарушения жестких принципов иерархизированного распределения потребления имел больше шансов на средних уровнях социальной пирамиды (обком, ведомство), где контроль центроверха объективно был слабее.

Различие между “неосталинистами” и “либералами” кратократии было не сущностным, а функциональным, отражало различные аспекты функционирования властной системы и, не расходясь в отношении к системе в целом, несколько по-разному расставляло акценты. Тем не менее, именно противостояние этих акцентов, именно борьба этих групп и тенденций, наложившаяся на борьбу “государства” и “ведомств”, стала осью развития кратократии с конца 40-х годов.

XII

Историю кратократии вообще можно разделить на четыре периода:

1917 –1929 гг. – генезис;

1929 – 1945 гг. – ранняя стадия;

1945 – 1964 гг. – зрелая стадия;

1964 – 1991 гг. – поздняя стадия.

С генезисом все ясно: “Когда вещь возникает, ее еще нет” (Гегель). Ранняя стадия – это период, когда формирующаяся кратократия обретала контуры, реализовывала свою общность посредством не организаций, а фигуры харизматического лидера – вождя, а формой вертикальной мобильности был террор. Ранняя фаза – это сталинская фаза. Окончательное, причем ускоренное оформление кратократии произошло в годы войны.

Победа в войне, безусловно, упрочила режим (или систему), по крайней мере, в трех отношениях. Во-первых, она превратила СССР в подлинно мировую державу – одну из двух, и это не могло не укрепить комсистему в целом.

Во-вторых, думаю, правы те, кто считает, что победа придала сталинской системе легитимность национального, русского, российско-имперского типа; помимо интернациональной идейно-политической составляющей активно заработала национальная; теперь режим мог “бить с обеих ног”.

В-третьих, системообразующий элемент советского общества - его господствующие группы, номенклатура – в результате и ходе войны получили не только новую, дополнительную легитимность, но и, так сказать, “пространство для вдоха”: во время войны (плюс два предвоенных года - т.е. целых шесть лет) “партийный” и “государственный” аппараты не были объектом широкомасштабных репрессий, террор перестал быть средством административной вертикальной мобильности. Это позволило номенклатуре, различным аппаратным комплексам отстояться, откристаллизоваться, переплестись и упрочиться, стать структурой не только в себе, но и для себя; стать самодостаточным социальным агентом, не нуждающимся более в “харизматическрм лидере”.

После 1945 г. Сталин столкнулся почти с монолитом и по сути не смог провести сколько-нибудь серьезной широкомасштабной чистки аппарата. Исключение – “ленинградское дело”, в котором не Сталин использовал кого-то, а его использовали. Попытка организовать новый тур репрессий после XIX съезда партии окончилась смертью Сталина. Мощная сплоченная аппаратная номенклатура, ощущающая свою силу, единство интересов и корпоративную солидарность – это тоже результат Победы.

Еще один результат войны заключался в том, что с ее окончанием уже невозможна была война гражданская, которая в вялотекущей (“мягкой”, “холодной”) форме продолжалась после того, как в 1921 г. окончилась “горячая” гражданская война. В “холодной гражданке” выходила накопившаяся в народе социальная ненависть, которую высвободил слом старой системы. Новая система, находившаяся в процессе становления, использовала эту ненависть в городе и деревне, в коммуналке и на заводе. И хотя вялотекущая гражданская война фарсово испускала дух в 50-е годы в борьбе против космополитов и уже не страшном преследовании стиляг, в целом Великая Отечественная подвела черту под “холодной гражданкой”, растворила ее в себе, смыла собой, объединила ее участников в некую целостность, дала им остро почувствовать общность, направляя ненависть против внешнего врага. В Великой Отечественной сталинская система начала бить преимущественно внешнего врага, ее репрессивный потенциал обрушился на Германию, и это безусловно способствовало ее укреплению – в краткосрочной перспективе – и победе. В среднесрочной перспективе такое укрепление работало против сталинского режима, так как существенно ослабляло возможность возврата к довоенной модели: в истории ничего нельзя реставрировать. В этом (но не только в этом смысле) победа в войне – последний подвиг сталинской системы, исчерпавший ее возможности и ставший началом ее конца.

Как только кратократия встала на ноги, она начала борьбу за физические, социальные и экономические гарантии существования. Сначала во главе с “четверкой” она избавилась от Сталина, а затем во главе с членом “четверки” – последним сталинцем Хрущёвым обеспечила гарантии физического существования. Хрущёв отличался от Сталина тем, что не был сторонником массового террора, прежде всего – против номенклатуры. Однако как и Сталин, он был противником фиксации социальных и экономических привилегий номенклатуры во времени, сторонником коллективизма и противником ведомств. (Ирония Истории: именно убогие хрущобы с их отдельными квартирами, а следовательно, индивидуализированным бытом, стали началом конца, “закатом” Совдепии).

Устранение Хрущёва означало, что кратократия сдала экзамен на зрелость и вступила в позднюю стадию своего развития – Оттепель сменилась теплым застойным летом и застойной “золотой осенью”, “золотым веком” номенклатуры, когда, насколько это возможно при сохранении форм исторического коммунизма, реализовались консумптизаторская, индивидуально-потребленческая тенденция, “либерализм по-коммунистически”, т.е. в сфере распределения и потребления (помимо прочего, отсюда – детант во внешней политике). Это потребовало несколько ограничить либерализм в других областях (идеология, литература, искусство), “материальный либерализм” застоя-застолья потребовал отказа от многих (хотя далеко не всех) форм “идеологического либерализма” хрущевских времен.

Параллельно с этим развивалась тенденция усиления позиции среднего уровня власти по отношению к центроверху. В 70-е годы реальная власть переместилась на уровень ведомств и обкомов при решающей роли первых. Взаимоусиливающее наложение двух тенденций – ослабление контроля центра и подрыв ранжированного потребления (вплоть до оформления “теневой экономики”) – для страны в целом означало хаотическое и полное разграбление, уничтожение природных ресурсов, проедание будущего. Единственной реакцией центроверха на эти процессы могло стать и стало усиление репрессивного аппарата госбезопасности.

Однако в комбинации разложения кратократии с усилением репрессивного аппарата (призванного усилить режим на фоне нарастания экономических проблем, угасания доверия к власти, утраты населением веры в “идеалы коммунизма” и т.п.) была заложена бомба замедленного действия. Ведь репрессивные органы, будучи ведомствами, имеющими, разумеется, собственные интересы, выступали в качестве персонификаторов центроверхных, внеэкономических функций. Неслучайно на рубеже 70-80-х годов борьба “государственной” и “обкомовско-ведомственной” фракций кратократии приняла вид противостояния, а затем соперничества КГБ и МВД.

В любом случае дилемма кратократического общества – это дилемма, с одной стороны, растительно-рабского котлованного существования (смертеподобной жизни) и, с другой – жизни, выходящей за рамки барака и похлебки, но возможной лишь благодаря истощению системы, ее разворовыванию прежде всего привилегированными группами. Привилегии исторического коммунизма – это привилегии перераспределения, пережала как легального, так и нелегального. И, разумеется, обмена власти на материальные блага (“деньги”); а вот эти последние во власть не превращались, даже ныне, в Постсовке это крайне затруднительно, в совсистеме это практически было невозможно. Однако истощение системы как формы более или менее нормальной жизни означала, что реальная жизнь системы рассчитана лишь на 2-3 поколения. Не более.

В середине 60-х годов окончательно (но не без борьбы) подмяв “государство”, кратократия в течение 15 лет (очень кстати тут произошло повышение мировых цен на нефть) раскрыла себя – в этот период она довела свои внутренние противоречия до предела, до вполне заметного внутри кратократии обособления двух ее групп. А именно, с одной стороны, той, что воплощала центральноуровневые и внеэкономические структуры системы (“неосталинисты”), с другой – той, что являла собой потребленческо-экономические и “среднеуровневые” (ведомство, обком) звенья власти (“либералы”). Эти противоречия вылились в более или менее скрытый конфликт между различными фракциями и ведомствами внутри кратократии (брежневский “клан” – противостоящие ему силы; МВД – КГБ и т.д.). Кратократия отперла и даже приоткрыла ларчик со своей “кощеевой смертью”, обнаружила и обнажила ее. Смерть, таким образом, стала вопросом времени и техники.

Попытка Андропова разрешить дилемму кратократии в пользу центроверха внеэкономическим способом, путем ужесточения контроля над индивидуальным бытием кратократии, над “кадрами” преимущественнно административными средствами (“борьба с коррупцией” по методу, уже опробованному под руководством КГБ в “отдельно взятых республиках” – Азербайджане и Грузии) провалилась из-за сопротивления как самой кратократии, так и более широких слоев населения (провал “закавказского метода” на рубеже 70-80-х не означает, что он вообще бесперспективен; как знать, в ситуации разрушенного коммунизма элементы этого метода могут появиться на рубеже 90-х – “нулевых”, правда, в качестве, скорее, не главного, а дополнительного средства. “Выкорчеванный сорняк прежней силы не берет”).

В отличие от Андропова, Горбачёв был вынужден пойти другим путем. Будучи избран генсеком, он обнаружил далеко зашедшую дифференциацию (дивергенцию) внутри самой кратократии, неэффективную экономику, сложную международную и военно-стратегическую обстановку. Однако выяснилось не только это. Стало ясно, что в ходе своего развития (или разложения – в данном случае это одно и то же) кратократия центроверха утратила значительную часть своей реальной силы, которая “осела” на среднем уровне управленческих структур. Так сработал закон сегментации власти.

Задача состояла в том, чтобы вернуть эту власть. Возвращение власти центроверху требовало опоры на “государственно-коллективистско-внеэкономические” блоки, элементы системы (то, что как раз и не сработало у Андропова). Это стремление “опереться” вступало в противоречие с необходимостью решения другой задачи, объективно стоявшей перед Горбачёвым (независимо от того, как он сам ее понимал и формулировал). Речь идет о разрешении дилеммы кратократии в ключе, диаметрально противоположном андроповскому, – путем признания, легализации и “рыночного запуска” тех средств, которые кратократия накопила за брежневский период, о придании имеющемуся богатству адекватной формы, об экономизации власти и т.д. Причем сделать это надо было таким образом, чтобы укрепить прежде всего центроверх, высший уровень власти. Короче, следовало осовременить кратократию, модернизировать военно-промышленный комплекс и, самое главное, восстановить баланс власти между ее средним и высшим звеном по крайней мере на уровне конца 60-х годов.

Такой внутренне противоречивый комплекс мер по спасению (“перестройке”) исторического коммунизма исключал возможность разработки сколько-нибудь осмысленного, цельного и долгосрочного плана. Искали не план, а прежде всего конкретную технологию, способную устранить противоречие между двумя центральными задачами. Как сказано в Библии, “ищите и обрящете, стуците и отверзнется”. Нашли. Постуцали. Потом отверзлось – по полной программе, даже не по “принципу Черномырдина” (хотели как лучше, а получилось как всегда), а хуже.

Нашли такой ход: если не можешь вернуть власть наверх, если это создает проблемы, сделай так, чтобы “середина” утратила эту власть в пользу низа, по отношению к низу. “Демократия и гласность” стали искомой технологией. Ну а конкретная реализация началась летом 1988 г. с решения о совмещении должности партсекретарей и председателей советов различных уровней: не проходишь в райсовет, куда выбирают и непартийные, не проходишь в партийные руководители – вот тебе “демократия и гласность”.

Однако реализация этой технологии началась не сразу, а только на втором этапе перестройки.

XIII

В истории перестройки можно выделить три этапа: начальный, который был скорее вербальным (оральным): апрель 1985 – апрель 1988; разгар перестройки: апрель 1988 – сентябрь/октябрь 1990; спад и провал перестройки: сентябрь/октябрь 1990 – август 1991 г.

На первом этапе основной властный, социальный конфликт развивался внутри кратократии в борьбе между двумя вариантами выхода из кризиса – “административным” и “социально-экономическим”. Когда после письма Нины Андреевой (март 1988 г.) горбачевцы поняли, что сил для решающей победы над оппонентами им может не хватить и власть они могут потерять, они (впервые в истории кратократии) подключили к внутрикратократической борьбе население, позволив ему организовываться на политической основе. В кратократическом обществе было допущено возникновение политической сферы. В ходе борьбы второго этапа перестройки это стало еще одним, наряду с экономическим, каналом выхода, социального дезертирства из кратократии, еще одной формой ее разложения. Так рядом с кратократией стали возникать новые субъекты социальной борьбы – экономические и политические.

Основной конфликт второго этапа развивался между “реформаторами по-горбачевски” и этими новыми экономическими и политическими субъектами – группами, представлявшими собой продукт разложения кратократии, с одной стороны, и сторонниками умеренных реформ, главной целью которых было не допустить к пирогу аутсайдеров – новые экономические и политические группы.

Уже весной, а окончательно – в начале осени 1990 г., ситуация вышла из-под контроля реформаторов-горбачевцев, которые растерялись и по сути ушли “вглубь сцены” – октябрь 1990 г., отказ Горбачёва от “плана Шаталина – Явлинского”.

С этого момента начинается третий период перестройки, главный конфликт которого развивается между новыми экономическими и политическими группами и частью номенклатуры, главным образом, республиканской областной и ведомственной (лучший пример – ситуация в РСФСР), с одной стороны, и консервативной кратократией, стремящейся подморозить реформы, поскольку они и их последствия вышли из-под контроля и грозят разрушить исторический коммунизм. Итог известен: путч, фактический запрет КПСС, распад СССР, конец исторического коммунизма.

Таким образом, “гибель русского коммунизма” есть закономерный результат длительной эволюции этого строя, развертывания основных его тенденций и противоречий, обусловленных социальной природой этого строя и его власти.

XIV

Однако крушение коммунизма, логику и причины этого явления можно и нужно рассматривать не только в рамках истории коммунистического порядка, но и более широко – с точки зрения истории России, точнее того, что мы с Ю.С.Пивоваровым назвали Русской Системой.

В истории этой системы Власть как системообразующий субъект несколько раз создавала привластные органы – господствующие социальные группы: боярство, дворянство, чиновничество второй половины XIX – начала ХХ в. и (с оговорками) советская номенклатура. Одна из регулярностей развития Русской Системы заключалась в том, что каждая последующая из этих групп, исторически выступавшая могильщиком предыдущей, была более многочисленной и в то же время более бедной, обладала меньшим имуществом, имела меньше собственности, вещественной субстанции. С этой точки зрения, номенклатура довела процесс, тенденцию вещественной десубстанциализации Русской Власти до логического завершения.

Когда-то в середине XVIв. псковский монах Ермолай Еразм подал проект (“сказку”), согласно которому служилых людей нужно было перевести на вознаграждение пайком, продовольствием – и за это, а не за поместья, они должны были служить. Ивану IV Грозному проект понравился, но реализовать он его не мог. Русской власти понадобилось три с половиной столетия, чтоб “сказку сделать былью”, и во времена Иосифа IЕдинственного и Ужасного “создать” господствующий слой без собственности – номенклатуру.

Разумеется, большевики и номенклатура пришли к власти в результате революции, т.е. разрыва в истории, в исторической преемственности. Однако с точки зрения логики истории, логики развития центрального системообразующего субъекта Русской Системы (безотносительно его конкретной формы) – Власти, разрыва не было, была логическая преемственность, трансформация по линии Власти, господствующих групп. В этом плане неважно, кто социально заполнил новую форму, воплотил новую структуру Власти. С точки зрения самой этой Власти и Русской Системы важно было, что она логически вытекала из предшествующей, развивала ее. Большевики выполняли программу Русской Власти.

Когда-то Маркс и Энгельс заметили, что порой реакция выполняет программу революции. Несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что в случае большевиков революция выполнила программу реакции – то, что начал делать Александр III, но не смог доделать и что провалил его бесталанный и неталантливый сын.

В выполнении этой задачи большевики нашли нетривиальный ход (Э. Де Боно назвал бы его блестящим примером lateralthinking). Суть в том, что с 1860-х годов процессы социальной дезорганизации, социального распада в России обгоняли процессы социальной организации нового общества, при всех внешне блестящих и доселе невиданных в стране результатах. Практически все добольшевистские правительства, позднесамодержавная власть в целом стремились противостоять процессам распада, остановить их. Большевики пошли другим путем: они оседлали, направили и организовали процессы социальной дезорганизации, разрушения, довели их до конца, до завершения, до затухания, а потом уничтожили выдохшихся, ослабевших, опустошенных персонификаторов этих процессов и установили свою власть – Власть.

В плане русско-системном большевистская революция – это далеко не то, чем она является в плане русско-историческом, в Русской Истории и для нее. Номенклатура – это не только власть победившего народа, но и новая структура Власти Русской Системы, Власти, всегда относившейся к народу как к Популяции. Снятие этого внутреннего противоречия стало одновременно главной задачей номенклатуры и внутренним мотором ее развития (решение задачи должно было объективно прекратить и развитие номенклатуры, и ее как таковую, стать “окончательным решением” номенклатурного вопроса).

Коммунистическая номенклатура, однако, есть не просто господствующая группа без собственности на вещественные факторы производства (собственность на социальные и духовные факторы совпадает с властью, а точнее, представляет собой гомогенное присвоение, из которого еще не возникли путем взаимообособления власть и собственность), но такая господствующая группа, которая возникает на основе отрицания подобной собственности и функционирует посредством подобного отрицания.

Придя к власти как материально-бессобственническая группа, кратократия как любая господствующая группа должна была решить проблему передачи привилегий и статуса детям. Решение этой “внутрикоммунистической” задачи было теснейшим образом связано с решением другой русско-системной задачи, а именно, фиксации своего отношения к населению как к Популяции.

Коллективизация, с одной стороны, фиксация привилегированного положения номенклатуры после XVIIIсъезда ВКПб (увеличение зарплаты, создание спецшкол для детей, латентное проведение идеи неравенства – читай “Тимура и его команду” Гайдара и см. впервые опубликованную в 1939 г. “Книгу о здоровой и вкусной пище”), с другой, решили эту задачу внешне. Однако до тех пор, пока как минимум физические гарантии существования кратократии, т.е. сохранение жизни индивидов и их семей не были обеспечены, о какой передаче привилегий могла идти речь? Чего? Кому?

Решение в начале 50-х годов задачи-минимум поставило на повестку дня задачу-максимум – сохранение и передачу социальных и экономических привилегий и статуса. Однако в обществе без собственности сделать это было очень трудно. Система нашла свой выход, в соответствии со своей логикой: кратократия должна гарантированно получать высокий объем потребления. Как этого добиться при росте численности кратократии, не прибегая к террору, расчищающему место и обеспечивающему вертикальную мобильность? А очень просто: во-первых, затормозить, а затем приостановить ротацию, создать застой (вот он, родимый!), чтобы привилегий и возможностей, если и не передавать их, то “кормить” ими, хватило надолго – на детей и внуков; во-вторых, позволить увеличение численности кратократии, чтобы хватило как можно большему числу. Иными словами, кратократия пошла проторенным путем Русской Системы – экстенсивным, к которому добавила закупорку каналов вертикальной мобильности, что еще более усилило мобильность горизонтальную и экстенсив. Как следствие – порочный круг.

Правда, этот легальный выход был недостаточен, и кратократия “дополнила” его внелегальным – нарушением иерархически-ранжированного потребления посредством обмена власти на материальные блага, о чем речь шла выше. Однако это среднесрочное решение само оборачивалось долгосрочной проблемой: оно ослабляло систему, вело к нарушению внутрикратократического иерархопорядка (т.е. было хаосогенным фактором) и материально истощало систему. Все это стало очевидно на рубеже 70-80-х годов. Дальнейшее сохранение привилегий и статуса номенклатурой и обеспечения будущего детей требовало качественного сдвига: устранения застоя, уменьшения численности господствующей группы, резкого увеличения изымаемой у населения части производимого продукта – до уровня почти экспроприации (что во многом и произошло, приведя к обнищанию населения, сокращению его численности). Если при этом учесть, что легальных внеэкономических методов и форм эксплуатации не было, и требовались экономические, а эти последние, развивались очень медленно и давали незначительную прибыль, то функциональный источник криминализации, иллегализации экономики ясен (генетически уходит в брежневское время). К тому же сам переход от внеэкономических методов эксплуатации к экономическим не мог быть осуществлен, по крайней мере, сколько-нибудь результативно, на легальной основе. Экономическому накоплению должно было предшествовать внеэкономическое, легальному “капиталистическому” – нелегальное (криминальное) первоначальное (некапиталистическое). Вышло однако так, что некапиталистическое внелегальное накопление обрело тенденцию к самовоспроизводству и забило то, что теоретически могло бы стать капиталистическим.

Подчеркну: во-первых, кратократия в начале 1980-х должна была искать принципиально новые формы изъятия продукта, создаваемого населением, поскольку “застойная” структура исторического коммунизма все меньше и меньше справлялась с этой задачей: упор на силовые, внеэкономические факторы был не в интересах господствующих групп, к тому же это было практически невозможно; собственно экономических механизмов непосредственного присвоения продуктов у кратократии не было; в ситуации исчерпания экстенсивных факторов развития на рубеже 1970-1980-х годов кратократя в силу своего разбухания, многочисленности и населения по сути начали конкурировать в борьбе за “общественный пирог”, за, грубо говоря, “расхищение государственной собственности”. Если учесть, что сохранение (не говоря уже об увеличении/повышении) численности статуса и уровня жизни кратократии, объективно требовало покушения не только на, выражаясь марксистским языком, прибавочный продукт населения, но и на нечто большее и необязательно на необходимый продукт – грань между прибавочным и необходимым продуктом в катократическом обществе вообще зыбка и условна. Этим большим мог быть прежде всего “жизненный фонд”, запас жизненной прочности, созданный за тридцать лет (50-80-е годы) “деленной жизни” (И.Дедков). речь идет прежде всего о сбережениях и стоимости рабочей силы (“труда”), зарплаты (а также пенсий, социальных гарантий и т.п.) в реальном измерении.

Во-вторых, искать новые формы эксплуатации населения в условиях рушащегося коммунистического порядка, угрозы нарастания социального хаоса надо было быстро.

Быстрых легальных средств не было, и естественно первым ходом, импульсом стало использование не легальных средств и каналов. Однако они по определению не могли стать главными, занять центральное место; в лучшем случае, их можно было использовать как очень важный, но дополнительный, вспомогательный механизм. Главные экономические и, что важно, легальные средства и факторы обеспечивали новые формы эксплуатации, лежали за пределами СССР/России. Это были мировая Капиталистическая система, мировой рынок, Запад. “Запад нам поможет”, – словно вспомнили кратократы и присвоили слово и дело диссидентов, точнее, то из их слова и дела, что было связано с опорой на Запад в борьбе с властью.

Если в 50-70-е годы господствующие группы СССР добирали с Запада то, что не могли получить, добрать внутри страны, то с конца 80-х годов и уже, тем более, в 90-е они сделали Запад, мировой рынок средством добирания продукта в самой стране, подставив ее под “железную пяту” мирового капитализма и выступая в этой подставе посредниками. Разлагающаяся кратократия, а затем приватизаторы коммунизма начали использовать Запад, капитализм для резкого увеличения доли изымаемого у населения продукта – вплоть до экспроприации, до уничтожения жизненного фонда и заведомого обесценения рабочей силы (посредством увеличения цен, налогового пресса и т.п.).

Разумеется и западный капитал косвенно выступил соэксплуататором населения, а отчасти и новых господствующих групп. Однако главное заключается в том, что, открывая страну вовне, эти группы прежде всего поставили себе на службу, в качестве эксплуатирующе-экспроприирующего механизма, капитализм, так сказать, подковали “капиталистическую блоху”, которая после этого перестала быть (у нас) капиталистической (а заодно легальной и производственной), а превратилась в паракапиталлистическую (а заодно внелегальную и перераспределительную). Знай наших! В “треугольнике” “новые господствующие группы – криминал – мировой капитал” возникало то, что именуют “tangledhierarchy”, т.е. подвижная иерархия, когда в зависимости от ситуации и фазы процесса главным эксплуататором остальных “углов” (а через них – населения) поочередно выступает один из этих углов.

Русская власть, точнее то, что от нее осталось на данный момент, оказалась зажатой внутри этого “треугольника” и должна либо разрушить его, что практически невозможно, либо вытеснить новые господствующие группы и криминал из их “углов” и занять их место.

Нельзя сказать, что опора на капсистему как внешний фактор для того, чтобы получить политико-экономический рычаг по отношению к населению, – нечто абсолютно новое, некая новая стратегия. Отнюдь нет. Именно так действовал Иван Калита и все остальные Даниловичи в течение того периода, когда Русь была под Ордой. А именно – использовали Орду, т.е. внешнюю силу и в качестве органа насилия по отношению к населению (сейчас это не нужно) и в качестве выкачивания экономического продукта (дань Орде – “выход”), значительная часть которого “приминала” к княжеским рукам (князья собирали дань даже в те годы, когда по разным причинам не отсылали ее в Орду). Таким образом, господствующие группы посткоммунистической России пошли по пути Ивана Калиты, использовали то, что можно назвать “стратегией Калиты” или “принципом Калиты”. Орда использовала Калиту, Калита (и Даниловичи) – Орду. Как Даниловичи, так и хозяева приватизированного коммунизма используют внешние факторы, силы и механизмы для упрочения своего положения, для превращения населения в популяцию. Только для Даниловичей это был, выражаясь по-монгольски, Дорнод Алтын Ордон (Восточная Золотая Орда), а для Борисовичей – Тимуровичей – Абрамовичей (новый – пятый? – интернационал) – это Баруун Алтын Ордон (Западная Золотая Орда).

Разумеется, сказанное выше – упрощенная схема. Разумеется, процессы, о которых шла речь, суть не результата заговора злодеев-плохишей, а объективные процессы борьбы за место под солнцем и в стане хозяев жизни, процессы стихийные и в то же время системные.

Антинародные? Да. в том же смысле, что и политика прислужников Орды – московских Даниловичей – по отношению к населению Руси в XIV – первой половине XV в.

Антинародная логика режима? Да. Но “пахнущая” не предательством, а логикой долгосрочного развития Русской Власти, формирования господствующих групп Русской Системы. В 1991 г. Русская Власть и ее персонификаторы, исчерпав, проев очередную историческую структуру, сбросили пришедшую в негодность коммунистическую форму, оболочку и в очередной раз революционным (с точки зрения Русской Системы в целом и контрреволюционным с точки зрения, отжившей свое, ее частной структуры – коммунизма) способом меняют систему по схеме “преемственность через разрыв”, пускаясь в опасное приключение. Опасное много более, чем это могли себе представить горбачевцы и ельцинцы, поскольку их авантюра происходит во время серьезнейшего сдвига в капиталистической системе – здесь и придавить может (но это уже особая тема, к которой мы вернемся после знакомства с новой работой А.А.Зиновьева “Великий эволюционный перелом”); более того, здесь и Русская Власть как особый (моно)субъект исторического развития кончиться может – точка бифуркации. Отмечу еще раз: как не случайным, с точки зрения истории Русской Системы и Капиталистической Системы, было возникновение советского коммунизма, так не случаен, а глубоко закономерен его конец, сопровождающийся поломкой механизма социального иммунитета и началом “перестройки” в другую, по-видимому, более эксплуататорскую и менее эгалитарную структуру, что соответствует общему направлению нынешнего развития Капиталистической Системы, элементом которой и среднесрочной альтернативой которой был исторический коммунизм. Россия идет в том же направлении, что и весь мир. Богатые, конечно, тоже плачут. Но, как правило, бедные плачут больше. И чаще всего плакать начинают раньше богатых, у которых запасы для проедания больше.

Но вернемся в Россию, в 1990-е.

Продолжение следует.

[i] Wallerstein I. Japan and future trajectory of the world-system: Lessons from History? – Binghamton (N.Y.): Fernand Braudel Center for the studies of economies, historical systems, and civilizations, 1986. – P. 13-14.

[ii] Ключевский В.О. Курс русской истории // Ключевский В.О. Сочинения в 9 томах. – М.: Мысль, 1988. – Т. 3. – С. 27.

[iii] Пресняков А.Е. Московское государство первой половины XVII в. // Три века: Россия от Смуты до нашего времени. – М.: Изд-во И.Р.Сытина, 1912. – С. 37.

[iv] Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // К. Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, Изд.2-е. – Т. 3. – С. 47-48.

[v] Подр. см.: Фурсов А.И. Коммунизм как понятие и реальность // РИЖ. – М.: РГГУ, 1998. – Т. 1. – № 2. – С. 13-63.

[vi] Ленин В.И. ПСС. – Т. 24. – С. 441.

[vii] Ленин В.И. ПСС. – Т. 31. – С. 342.

Источник