Киров о хозяйстве, бюрократии и коррупции

Доклад на торжественном заседании VIII губернского съезда ленинградских металлистов 19 апреля 1926 года

О военной угрозе.

Совершает ошибку тот, кто думает, что мы с нашим врагом — империализмом Западной Европы — ведем войну только вооруженной рукой, только вооруженной силой. Нет, это не так, — во всех областях нашей жизни мы находимся на военном положении.

Догнать и перегнать.  
Некоторые ошибочно приписывают данный тезис кукурузнику Хрущеву, но как видим об этом прямо говорит товарищ Киров еще в 1926 году.

Ведь, товарищи, надо понять, что если мы взяли на себя историческую миссию — построить такое общество, которое было бы во всех отношениях образцовым, вышестоящим по сравнению с любым западноевропейским государством. Нам надо добиться того, что если сейчас мы с вами смотрим через далекие пространства с завистью на Северо-Американские Соединенные Штаты, на их технику, на их колоссальные заводы и фабрики, то, ведь, товарищи, должен пройти известный исторический отрезок времени, и мы с вами должны смотреть на Америку уже не вперед, а оглядываясь назад. Мы должны добиться такого состояния, чтобы обогнать эти страны во всех отношениях.

О борьбе с ценами.

Упорная борьба за снижение розничных цен на наши продукты потребления является более надежным, более верным, наилучшим способом действительного удержания заработной платы на том уровне, на каком она находится сейчас.

Об экономии.
Весьма актуально для современной России.

Есть у нас такое учреждение, которое называется Чаеуправлением. В этом самом Чаеуправлении начали помаленьку проводить режим экономии, проводить, конечно, не бог знает каким военным порядком, проводить с прохладцей, как мы в большинстве случаев такие вещи проводим.
И что же оказалось? Достаточно было совершенно ничтожного нажима на это самое Чаеуправление для того, чтобы у них оказалась экономия в 1 миллион 200 тысяч целковых. Вы, товарищи, подумайте, сколько у нас в Советском Союзе разного рода Чаеуправлений! Вы все знаете, что учреждений у нас разных, всяких «хозов» и прочих столько, что, если бы написать словарь, получилась бы огромнейшая книга.
Но если даже с каждого такого «хоза» получить не миллион, а на круг полмиллиона целковых экономии за год, то ясно, к чему это, товарищи, приведет даже при самом прохладном отношении к этой самой экономии! Представьте себе, что если мы этот самый режим экономии начнем проводить по нашей большевистской привычке с некоторым нажимом, что если мы заставим каждого «хоза» и «зава» и всех прочих, вниз от них идущих, маленько крякнуть под нажимом в борьбе за режим экономии, то нет сомнений, что процент сбережений все больше и больше будет возрастать.

О чиновничестве.
Случай ниже как будто списан с типичного чиновника современной России.

Дело было в центре нашего Советского Союза, в городе Москве, в московском отделении Иваново-вознесенского текстильного треста.
Сидел там какой-то заведующий торговой частью, наверное, к стыду нашему, член нашей коммунистической партии, как это чаще всего в таких случаях бывает. И вот на-днях он сделал заказ в типографии Штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии на 100 тысяч этикеток для наклейки на мануфактурные кипы. Заказ был выполнен в 20 тысячах экземпляров и принят. На этикетках была изображена крестьянка. Приняли заказ, он понравился, заказали еще 600 тысяч этикеток. Когда весь заказ был выполнен и его преподнесли этому самому «заву» торговой части, он посмотрел, и что с ним случилось — трудно сказать, но почему-то ему крестьянка на этикетках не приглянулась, и этикетки были забракованы. Дело было брошено, но на нем потеряли несколько тысяч целковых, а в результате эти этикетки пришлось продать частному человеку за 27 целковых.
Вот, товарищи, как будто мелочь, пустой эпизод, но разве можно равнодушно об этих эпизодах говорить в тот момент, когда каждая советская копейка должна взвешиваться на вес золота, когда мы сейчас сплошь и рядом буквально задыхаемся от недостатка самых пустых вещей, когда зачастую почти на полном ходу останавливаются целые цеха на фабриках и заводах только потому, что мы не можем найти 50—100 тысяч целковых, чтобы получить из-за границы небольшие приспособления, делать которые сами, к сожалению, мы пока что еще не в состоянии.
В тот момент, когда мы просматриваем свой государственный рабоче-крестьянский бюджет и с факелами днем и ночью ищем каждую копейку, положенную не на место, внимательным образом взвешиваем каждый расход и стараемся сделать все, чтобы ни одной копейки не израсходовать бесполезно, а тем более вредно для государства, — в этот самый момент мы в нашей советской, коммунистической печати читаем те анекдоты, о которых я вам только что рассказал.
И когда мы посмотрели, что за человек этот почтенный «зав», которому не понравилась крестьянка на этикетках, то оказалось, что это действительно субъект во всех отношениях любопытный.
Он работает в качестве «зава» не больше не меньше как 17 месяцев, из этих 17 месяцев он 11 месяцев сплошь находился в разъездах. Вы видите, вместо того чтобы действительно заниматься непосредственно тем делом, к которому он приставлен, этот человек гарцует из города в город, из села в село, собирает командировочные и все, что вообще сопряжено с такими поездками, а в результате перед вами получаются подобные образцы работы такого солидного учреждения,

О кредите и индустриализации.
Собственно, зная чем обернулась индустриализация, нельзя не похвалить ее организаторов за упорство в ее проведении с игнорированием подобных кликуш. Ехать было куда. Пункт назначения - Берлин.

Деньги даются под известный процент, и чем больше ты занял, тем больше, конечно, ты платишь процентов, тем больше ты закабаляешься. Если хорошо нахватал, то приходится платить такой процент, от которого ты задохнешься. Тогда перед нами встала бы дилемма: не то проценты платить, не то индустрию строить. Так что мы непрочь брать в меру, но рассчитывать на рационализацию нашей промышленности, на развертывание у нас индустрии за счет внешних займов — это дело вредное и безнадежное. Это была бы кабала, а не индустриализация страны.
Значит, единственный источник, самый верный, самый надежный, — собственный советский карман. Когда мы говорим об этом вслух, — а мы говорим об этом вслух, печатаем в газетах, — то зубоскалы, которые, к великому сожалению, в природе еще остались, которые имеются среди русских эмигрантов, болтающихся за границей, вроде Милюкова, эсеров, меньшевиков, читая это, надрывают животики и говорят: «Какие молодцы! Ходят без штанов, а говорят, что за свои собственные средства поставят такую индустрию, на которую Форд американский будет смотреть с завистью». Действительно, выходит, что это как будто бы немного смешновато. Они говорят, что это — очередное большевистское очковтирательство, что люди зашли в тупик, дальше ехать некуда. Враги говорят, что это — очередное пускание пыли, на что большевики большие мастера, что рабочие-де им поверили, что, кстати, это дает возможность не повышать заработную плату, потому что, мол, поднимают индустрию, что это дает возможность увеличить и налоги, взимаемые с крестьян, потому что раз завтра мы дадим американскую технику, то почему сегодня не заплатить лишних 50 тысяч рублей. Есть и среди нас такие «товарищи», которые звонят: паровоз подошел к последней станции — стоп, дальше ехать некуда.

О накоплении.
Это вам не бредни о "руке рынка" вещать в пустоту и тащить деньги в иностранные банки.

И вот теперь, ставя перед собой эту задачу, мы говорим: первое, что нам надо сделать, — это поставить по-настоящему накопление средств внутри нашей страны. Это не значит, что, разойдясь с сегодняшнего собрания, вы должны откладывать в кубышку по копейке. Не об этом речь идет, а речь идет о государственном накоплении, речь идет о том, что надо стараться организовать наше хозяйство таким образом, чтобы по возможности все сто процентов ресурсов, стекаясь по разным каналам, сосредоточивались в нашем государственном кошельке. Тут должны быть не только одни «казенные» деньги, выражаясь по-старому, они всегда у нас, а надо привлекать и нэпманские капиталы, и крестьянские капиталы, и страховые капиталы, привлекать через банки, всякими другими путями, и все это накапливать в общей государственной кружке. Для чего нам нужно это накопление? Во-первых, для того, чтобы производить обновление старого основного капитала, заменять его новым основным капиталом, более стойким в техническом отношении, и, во-вторых, необходимо наряду с этим создать некоторые резервы, некоторые страховые суммы во всех областях нашей жизни, нашей государственной, хозяйственной и всякой другой работы.

О бюрократизме.
Жизненная ситуация. Те кто ходил по инстанциям коммунальных предприятий примерно себе это представляют.

...давайте проделаем для опыта такую махинацию: возьмем любого из нас, скажем, меня, почтенного человека, обратим в беспартийное состояние, сделаем просто гражданином, дадим в руки какую-нибудь бумагу, ходатайство по какому-нибудь законному делу, по самому простому вопросу, и скажем ему: «Иди и ходатайствуй». И вот, товарищи, я ручаюсь своей головой, что Амундсен, вылетевший вчера на Северный полюс, скорее откроет полюс, который он обещался найти, найдет и благополучно вернется, чем мы добьемся толку с этой бумагой.

Мы расплодили столько этажей, столько учреждений, что очень сложно разобраться, куда надо по какому делу ходить, и получается бесконечное хождение. Я даже рассказываю вам еще не все. Мы испытали это на своей собственной шкуре. Если у нас дело не вышло, мы сейчас же в райком, поставим вопрос так, что только, держись. По совести говоря, так бывает. А куда пойдет гражданин? В лучшем случае он вернется, выйдет из учреждения, подойдет к дежурному милиционеру и спросит: «Не знаешь ли, дескать, как пойти в такой-то трест, в такой-то главк» и прочее. Походит, походит, плюнет и скажет: «Да ну вас ко всем чертям». О чем это говорит? Это говорит о том, что нагла машина, наш аппарат слишком тяжел, слишком сложен, слишком малодоступен.

Я был на пленуме Московско-Нарвского райкома и слышал там, что на «Треугольнике» отчетность измеряется 28 пудами бумаги. Вот теперь и дайте самому бойкому из вас, даже целой комиссии, эти 28 пудов. Попробуйте поднять их — тяжеловато, а как разобраться, что написано в этих 28 пудах? Ведь это все надо прочитать. Очень ошибаются те, кто говорит, будто все равно эти отчеты никто не читает. Если бы не читали, я бы сказал: ну, пропали 28 пудов бумаги. Но в том-то и дело, что читают, в этом-то весь вопрос. Там все размежевано: здесь калонги, здесь шины, здесь то-то, здесь это. И все это будет сосчитано. Будут эти чудаки сидеть над счетами, будут все высчитывать, выкладывать. И пусть бы они считали, и на это можно согласиться, но ведь они считают и наш хлеб кушают и наши советские ставочки глотают, да еще и по приличному разряду, да еще и всякие другие требования предъявляют. И пока они все это высчитают, пока они эти ставочки используют, да пока эти 28 пудов придут с выводами обратно на «Треугольник», оказывается, что все это сделано впустую. Вот это и есть бюрократизм, самый безобразный, самый бесшабашный, самый отчаянный бюрократизм. 

О коррупции.

Но после меня выступил губернский прокурор, конечно, член нашей партии, и говорит: «Киров, конечно, прав, что с растратами надо бороться, но только он забывает одно, что в нашем советском законодательстве растрата это есть такое понятие, что надо доказать, что человек растратил государственные деньги со злым умыслом. Если это будет доказано, то его за эту штуку можно расстрелять, а уж изоляцию можно прилепить какую угодно. Но ежели злостность умысла не доказана, то это выходит как упущение, и тогда, принимая во внимание пролетарское происхождение, комсомольский стаж и все такое прочее, полагается ему выговор, перевод на менее ответственную работу и т. д.». Я на это ответил на том же самом собрании, что если перевести это не на юридический язык, а на наш простой человеческий язык, то получится такая вещь: если я завтра пропью губкомовские деньги, то вы должны будете доказать, что я это сделал со злым умыслом, обозлился на 40-градусную — дай-ка я тебе покажу с губкомовскими-то деньгами. И если вы не докажете злого умысла, я скажу: шел я с губкомовскими деньгами, комсомольцы встретились, ребята хорошие, пошли и выпили, — то, «принимая во внимание мое губкомовское происхождение и все прочее. . .» (Смех.) Это не так смешно, товарищи, как грустно. Это говорит о том, что даже наши советские законодатели не могут иначе мыслить. Если гибнут кровные советские, рабоче-крестьянские миллионы, то надо доказать, что тут злой умысел, что тут контрреволюция, а если не доказал — то и взятки гладки.
Если вспомните то, что я говорил с самого начала, то вы должны будете со мной согласиться, что, кончивши гражданскую войну на военном фронте, мы не кончили еще войны за завоевание социализма в нашей стране. Мы эту войну ведем на хозяйственном фронте. Как поступают с красноармейцем, если он в боевой обстановке покидает фронт? Его за это расстреливают, не спрашивая, почему он покидает боевой фронт. Когда этот же красноармеец расхищает в период гражданской войны военное достояние, что ему за это бывает? Если, скажем, исчезли патроны, которыми уничтожаются враги Советской власти, что ему за это делают? Его предают за это военно-полевому суду. Когда мы ведем сейчас войну на фронте восстановления нашего хозяйства и когда здесь глотают, расхищают миллионы, что это такое? Иначе, как изменой социализму, это назвать нельзя. Если говорить по-настоящему, говорить по-большевистски, по-коммунистически, иначе Это квалифицировать нельзя.

Источник