Легенда о Трофимыче и генерале

К  годовщине Сталинградской битвы.

Начальника одного элитного военного института, имевшего почти академический статус, генерал-полковника, по прозвищу "Дед", проклинаемого за строгость и солдафонство и одновременно боготворимого всеми учащимися, или, как их называли "слушателями", знали все в округе. Он и депутат, и Герой Советского Союза, и заслуженный пограничник. Очень крутой, хитрован и апологет военной жизни даже в мирное время, но, по большому счету, справедливый генерал был грозой всех офицеров института. Он уже страдал определенной степенью склероза и ловко пользовался этим, часто забывая разные вещи, но только те, которые хотел забывать, а помнил все то, что забывать нельзя: службу, войну, воинские традиции и старых боевых друзей.

Для простых слушателей он был чудаковатым "хозяином", любившим совершать обходы территории в поиске брошенных окурков, длинных "баков" у офицеров, и самым лучшим в службе под его началом было простое правило: не попадайся на глаза и все будет тип-топ. А какие выпускные вечера он закатывал каждый год и сам всегда в них участвовал, предварительно распустив всех слушателей на сутки в увольнение, что бы не быть свидетелями того, как в автобусы загружают пьяных в хлам их преподавателей и прочее начальство.

Хотя большую долю денег на водку для преподавателей и начальства в виде добровольных пожертвований "кто сколько сможет" сдавали в шапки выпускников, ходившим по аудиториям младших курсов, именно они, слушатели младших курсов. Но при этом, закрыв глаза, мечтали, что придет день и они, выпускники, также пойдут с шапкой по этажам, потому что это традиция.

А традиции нужно уважать.

Автобусы везли всех желающих до метро, где власть генерала заканчивалась и начиналась власть комендантских патрулей, к счастью не распространявшаяся на гражданский преподавательский состав. Офицеры же покидали район "боевых действий" на такси или частниках, поджидающих их по предварительной договоренности у КПП. Начальникам кафедр выделялись "газики-козлы". Иногда расхорохорившийся генерал, отправляясь домой, подсаживал в свою "Волгу" молодых преподавательниц со второй кафедры английского языка, и со стороны казалось, что он "требовал продолжения банкета", но генеральского запала, по рассказам его водителя Жорки, хватало только до ближайшего метро, где он галантно высаживал молодых женщин, тайно рассчитывающих на более тесное знакомство. Но дело не выгорало. Хотя все знали, что у генерала была молодая жена, на которую он тратил свои силы, подпитывая их регулярными уколами в родной санчасти, и по институту долго гуляли байки о чудодейственных японских инъекциях, которые ему присылали с Дальнего Востока.

Служить генерал начал в двадцатых, когда добровольно вступил в полк милиции.  При этом он добавил себе год и с тех пор во всех официальных документах указывается, что он родился на год позже, чем это было на самом деле. Проходил службу рядовым красноармейцем, затем учился в пограничной школе, служит на погранзаставах в Белоруссии, закончил академию имени Фрунзе, воевал командиром полка с финскую компанию. Прошел Великую Отечественную от командира дивизии до командующего корпусом. Защищал Ленинград, был ранен. В конце войны ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Генерал-полковником он уже стал в конце пятидесятых, а в шестидесятых возглавил институт, сразу превратив его в настоящую боевую единицу.

При нем главным истопником института, отвечающим не только за жар в котельной, но и за целость старой системы парового отопления казарм, был один старик, имени и фамилии которого сейчас никто не вспомнит, потому что и раньше не знал. Тогда все звали его только по отчеству: Трофимыч. Он был любителем выпить, ни на кого не жаловался, его и не видел никто днем, так как он все время сидел у себя в котельной до тех пор, пока на территории института не происходило какое-нибудь ЧП: то кран прорвет где-нибудь в батарее, то труба отопления лопнет потому, что давление в системе будет выше нормы. Инженер института с ума сходил от Трофимыча, так как доказательств его вины в нарушении режима работы системы и искать не нужно было. Просто достаточно было раз взглянуть на синюшную небритую физиономию старика, чтобы оценить степень его опьянения на службе.

Но однажды, когда дежурный по институту "застукал" Трофимыча с мешком пустых бутылок и поднял шум, генерал строго-настрого приказал, чтобы Трофимыча не трогали. И больше его никто не трогал. Но сказать, что количество прорывов кипятка уменьшилось или увеличилось было нельзя. Все оставалось по прежнему. Те, кто был знаком с ним, любили этого незлобивого человека, а наиболее близкие ему по духу, даже распивали с ним портвейн в его котельной, в которой было чисто, как на военном корабле, слушали, как он играл на гармошке, его рассказы о войне и долгой службе. Ходили легенды, что Трофимыч служил с генералом еще на погранзаставе и прошел с ним плечом к плечу всю войну. Не будь так сладок войсковой спирт, кто знает, может быть, и он дослужился бы до лампасов, но не довелось. Да Трофимыч и не переживал вовсе. Был счастлив, что жив и здоров, и слегка пьян, а больше ему ничего и не надобно было.

Летом, когда отопление не работало, Трофимыч выезжал со всем институтом в лагеря, где отвечал за единственную старенькую баню, которая стояла рядом с футбольным полем и томно охала всеми стенами, когда в нее попадали футбольным мячом. Когда в банный день дежурные по бане пересчитывали на расстеленных на траве простынях грязное сменное белье, Трофимыч любил стоять рядом и давать советы, как удобнее складывать белье, считать портянки и связывать простыни в большие тюки. В таких делах он бал настоящий "дока". Вообще все, что касалось хозяйственных дел, было ему знакомо до мелочей, и могучие "дубовые" полковники с кафедры оперативно-тактической подготовки, известной в народе, как "дубовая роща", не брезговали его советами, когда заступали на дежурство по лагерю.

А еще Трофимыч командовал маленькой котельной, которая обеспечивала горячей водой столовую и душевую, в которой ежедневно после смены должны были смывать пот и жирный рыбий запах поварихи.

В помощники Трофимычу выделялся один солдат по прозвищу Гусак из взвода охраны института и один слушатель из состава наряда по кухне. Поварихи понемногу подворовывали масло, сахар и мясо из "котла" и продавали его жителям соседней деревни, не забывая и Трофимыча. Ему выделялась пол-литровая фляжка самогона, которую он со своей котельной командой распивал в кустах на природе рядом с кирпичным крыльцом. Когда пол-литра не хватало, тогда солдатика Гусака переодевали в спортивный костюм и отправляли в деревню за добавкой, если имелись на это средства. Каждый раз Трофимыч проверял крепость принесенного самогона, делая контрольный глоток, так как Гусак был нечист на руку и пару раз, отпив грамм сто из горлышка, разбавлял самогон водой. Трофимыч, как настоящий спиртомер, тут же обнаруживал обман и мгновенно превращался в тигра. При этом он, старик-пенсионер, так дубасил Гусака черенком от метлы, что тот мог спастись от него только бегством, а по сему лишался своей дополнительной доли самогона или портвейна, в зависимости от выделенных и потраченных на спиртное общественных средств.

Часто Трофимыч честно добывал "огненную воду" за счет гостей, запуская охочих до пикантных подробностей женского тела молодых слушателей до "стены плача" - стенки, отделяющей котельную от душевого помещения, где плескались обнаженные кухонные нимфы. В стенке кем-то давным-давно, еще в бытность принадлежности лагеря Московскому СВУ1, были просверлены дырочки для подглядывания. Все поварихи знали это, и любили ради смеха покрасоваться голыми ягодицами перед тайными зрителями. А, чтобы жизнь наблюдателям не казалась медом, время от времени они обдавали из шаек фанерную стенку, и за ней наблюдатели терпели ожоги, как водители подбитых танков, обозревавших поле боя в смотровую щель.

Однажды кто-то из безвестных недругов, надеясь подловить Трофимыча за этим делом, втихаря, подпилил деревянные бруски, на которых держалась фанерная стена и та рухнула со страшным грохотом в душевую вместе со своим наблюдателем, обдав чистые тела поварих белым мелом пыли вместе с побелкой, щепками и кусками деревяшек с гвоздями. Визг оголенных девиц был слышен аж до местной птицефабрики, в деревнях забрехали псы, а на куриных насестах всполошились от вечерней дремы куры. "Ах, Трофимыч! Ах, он гад!", - кричали перепачканные поварихи и, голые, мокрыми полотенцами лупили по бесформенным очертаниям тела существа, ввалившегося с криком "у-у-у, бля!" в помывочное пространство. Но, не признав в госте хозяина котельной, поварихи завопили еще сильнее, теперь уже от страха.

Конечно, это был не наш ветеран-истопник, а прикомандированный к нему толстый рядовой Гусак, решивший воспользоваться пустующим наблюдательным пунктом в отсутствие его хозяина. В довершение картины оторвалась труба с горячей водой, и струя кипятка ударила в спину Гусака, мгновенно образовав облако пара, из которого заревел голос пострадавшего, похожий на приветственный гудок встречного парохода.

Душевую не закрыли. Как же без душа на кухне? Отремонтировали стену и, по приказу генерала, обили ее кровельным железом. Гусака вернули во взвод, а потом перевели служить из Москвы куда-то на Север, подальше от Москвы. Трофимыч остался один, но вполне справлялся и старался не нарушать старый ритуал. Для этого были просверлены дрелью новые дырочки, в которые для маскировки вставлялись гвозди. При необходимости они легко вытаскивались со стороны котельной. Когда вопрос подглядывания не превышал степени фанатизма, всех всё устраивало: поварих - хоть бесконтактная, но, всё равно, волнительная связь с мужчинами и возможность рекламы своих достоинств, а мужчин - готовность перейти к более тесным отношениям с особами, которые их привлекли больше всего. Те же из женщин, которые не пользовались успехом, всегда могли подкатиться к Трофимычу с бутылочкой красного, и тот никогда не отказывал им в просьбе познакомить поближе с кем-нибудь из солдат, которым было не так важно, как выглядят их походные подруги, а за одно и помять их толстые груди в полумраке котельной. Правда, на большее ему уже не хватало молодости. Главное, что солдатиков привлекала в любой этих женщин не только доступность, но и близость к кухне, возможность поесть, каковая отсутствовала у девушек из соседней деревни, которым и самим есть было особенно нечего.

Тогда с колбасой была беда. Девицы часто слонялись вдоль забора в надежде познакомиться с каким-нибудь слушателем в красных погонах. Все равно с каким, лишь бы в погонах. Так уважали армию в районе птицефабрики, где на десять девчонок приходился один боеспособный гражданин, да и тот пьяный. Они понимали, что только армия может помочь им выбраться из этой пропахшей куриным пометом жизни. Пусть на Север, пусть на Восток, но подальше отсюда.

Лето быстро проходило в строевых, тактических, спортивных и прочих занятиях. Кроссах и марш-бросках. Финалом было войсковое учение, в котором несчастную птицефабрику условно забрасывали ядерными бомбами, а она все стояла и стояла как ни в чем ни бывало и каждый год получала на карте новые ядерные пощечины.

  Сессию сдавали прямо в лагере. К ней готовились, переписывая на чистые листы ответы на билеты. Экзамены проходили в беседках, в которых, как дырочки в котельной, снизу в стенах были прорезаны щели, предназначенные для передачи через них заранее заготовленных листов с ответами. Поэтому нужно было быть совсем неспособным к наукам или мошенничеству человеком, чтобы завалить экзамен. Такие находились лишь единицами на курс, не считая отличников, не желавших рисковать своей репутацией.

  Но сессию заваливали все равно. И, когда сдавшие сессию счастливчики, уезжали в отпуск на каникулы, то неудачники оставались в лагере, образуя группу писарей, которые переписывали даты, события, формулы грифелями простых карандашей на полированные поверхности учебный столов, стоявших в беседках. Надписи-шпоры были видны только под определенным углом и это могло помочь в критический момент. Экзамены пересдавали через десять дней. Преподаватели знали о шпорах на столах, но сильно не лютовали, понимая, что пусть так, но всё же найдется и запомнится правильный ответ, а это уже маленькая победа.

Осенью, в сентябре, когда начинались занятия, Трофимыч уходил в отпуск до холодов. Он честно использовал полагавшийся ему по ветеранской пенсии героя войны бесплатный отдых в одном из хороших военных санаториев, где его часто принимали за генерала. Он пил коньяк в буфете и закусывал шоколадом. Ежедневно брился, помалкивал и угощал мороженым генеральских жен, отдыхавших от престарелых мужей, не желавших расставаться со службой. И никто из них никогда не догадался бы, с кем их свела судьба в этом благодатном месте для военной элиты.

Потом приходило седьмое ноября и Трофимычу объявлялась очередная благодарность в независимости от того, сколько раз лопались в институте трубы в текущем году.

Потом был Новый год и зимние каникулы. Заснеженный палисадник перед окнами двухэтажной казармы петровских времен накапливал пустые бутылки, выброшенные из окон в рыхлый снег, создавая для Трофимыча запас прочности до весны. А там и 23 февраля, когда Трофимыча приглашали пионеры соседней школы на свой утренник. Трофимыч опять брился, ходил в парикмахерскую и надевал пиджак с колодкой орденов. Но сами ордена и медали Трофимыч надевал только в канун Дня Победы.

Да, в день перед праздником Трофимыч приходил в институт в орденах, среди которых красовалось Боевое Красное Знамя, горели ордена Отечественной войны, две Красные Звезды и с десяток медалей за отвагу, за взятие разных городов и за боевые заслуги. Несколько полосок за ранения дополняли этот иконостас. Трофимыч шел от КПП до котельной с гордо поднятой головой, зная, что в обед к нему в прибранную каморку, словно в землянку, заглянет генерал и они вдвоем выпьют, как когда-то под Сталинградом, по сто боевых грамм и еще нальют, закусят картошкой в мундирах, килькой в томатном соусе и вспомнят своих друзей, кто не дожил до этого дня.

Вот и мы с улыбкой и уважением вспоминаем их, Деда и Трофимыча, счастливых, недоживших до сегодняшнего хаоса, когда среди грибов каких-то партий, обществ, фондов и комитетов, тиражируются новые герои перестроек, оппозиций, защитники того, чего они никогда не видели, с чем никогда не жили. И как хорошо, что Трофимыч и генерал никогда не увидят и не услышат, как возводятся в ранг гимнов песни, которые и в свои-то годы считались бездарными, которым сегодня присваивается статус "великого ретро", пастой выдавливаемое с экранов телевизоров прямо в наши открытые рты. "Хавайте, ребята. А мы распилим бабло". Они не узнают, как с ростом черной плесени непотребности, растет толщина губ, размер бюста, громкость мата у мальчишек и девчонок. Как возвращаются бежавшие из страны туда, где лучше, те, кто тоже хочет пилить, те, кто ненавидит нас, генерала и Трофимыча, и рвется к микрофонам на сценах, на радио, чтобы учить наших детей и внуков добру и злу, умышленно путая цвета с черного на белое и наоборот. Они не узнают, что сегодня умирают молодыми люди и долго живут в нищете старики. Они не увидят, как быстро растут черепичные крыши замков у судей и прокуроров, и как быстро растет богатство тех молодых реформаторов, кто когда-то обманом отнял у нас право быть народом - хозяином своей страны. Право, которым мы так и не смогли воспользоваться. Они не узнают, что предлагается демонтировать памятники на Мамаевом кургане и не увидят, как маршируют нацисты в Прибалтике, а бендеровцы ликуют во Львове.

Не узнают, и слава Богу!

1 Суворовское военное училище.

Источник