Saeculum vicesimum: In memoriam (Памяти ХХ века) Часть 2

Часть 1

V. Война, 1934–1945 гг.

Войны, к которой с 1934 г. стремительно покатился мир (впрочем, умным людям сразу же после подписания Версальского мира было ясно, что новой войны не избежать. В 1919 г. маршал Фош назвал Версальский мир «перемирием на двадцать лет»), хотели почти все крупные страны, точнее, их верхушки, господствующие группы. Но хотели по-разному, с разными целями и, самое главное, хотели разных войн. Но сначала – не о войнах, а о последствиях мирового кризиса 1929–1933 гг.

Думаю, правы те, кто считает беспрецедентной для истории капитализма особенностью стабилизации мировой экономики в 1934–1935 гг. тот факт, что эта стабилизация не сопровождалась, как прежде, ростом интенсивности мировой торговли. Преодоление кризиса 1929–1933 гг., по мнению ряда экономистов, стало результатом триумфа «военного кейнсианства», т.е. производства такого вида некоммерческой продукции как вооружения, средств разрушения. Только так в ситуации исчерпанности рынков можно было не допустить падения нормы прибыли. Развитие «рынка средств разрушения» в ситуации соперничества за корону гегемона капсистемы, с одной стороны, и противостояния двух систем – с другой, ни к чему иному, как к новой войне привести не могло. В 1936–1937 гг. два великих европейских художника, сюрреалист Сальвадор Дали и экспрессионист Макс Эрнст, словно обменялись посланиями-полотнами по этому поводу: соответственно «Предчувствие гражданской войны» (1936) и «Огненный ангел» (1937). Картины впечатляют.

Неясно было, кто конкретно и как сцепится в смертельной схватке, кого «назначат» «главными бойцами», а следовательно, со значительной долей вероятности, и главными виновниками, по крайней мере, это точно касалось проигравшего. «Морской» Запад (прежде всего, Великобритания, гегемония и империя которой «сыпались», а также США, Франция) хотели бы, чтобы «бойцами» были Германия и СССР, как в 1914 г., в результате чего рухнули две европейские и одна евроазиатская империи: последняя, правда, возродилась в виде сверхимперской, протоглобальной целостности – интернационал-социалистического СССР, а вторая обернулась национал-социалистическим Третьим Райхом. На всемирной выставке в Париже павильоны СССР и Райха были поставлены друг против друга. Нечто вроде фрейдовской политической проговорки желаемого в действительности. Впрочем, косвенно реальное противостояние СССР и фашистских диктатур имело место – в гражданской войне в Испании в 1936–1939 гг., у которой кроме внутристранового было несколько общеевропейских и мировых измерений, включая ситуацию в международном левом движении и Гибралтар и которая как событие исторического масштаба до сих пор как следует не оценена.

 В 1937 г. в Париже друг против друга оказались два мощных, внешне похожих павильона. Ах, сколь часто используется эта фотография для демонстрации якобы сходства двух режимов – сталинского и гитлеровского – как «тоталитарных», как двух разновидностей одного и того же. И это при том, что в одном случае перед нами капиталистическое общество с частной собственностью, правом, партией как корпорацией публичного права (закон 1 декабря 1933 г. об НСДАП), в другом – антикапиталистическое общество, теория и практика которого отрицают частную собственность, право, партию как явление. То есть сходство носит чисто внешний характер и затрагивает в лучшем случае второстепенные, если не третьестепенные сферы. (Даже кино и музыка различны, и все попытки продемонстрировать сущностное сходство советского и немецкого кино 1930-х годов как тоталитарного, оказались неубедительными, не способными зафиксировать содержательное отличие.) 

Национал-социализм (фашизм), именуемый тоталитаризмом, – явление сугубо западное и внтурикапиталистическое. Объективные (например, американский профессор К.Дж.Х.Хейес) исследователи писали об этом уже в конце 1930-х годов. В середине 1950-х годов, реагируя на заказ «холодной войны», З.Бжезинский и К.Фридрих запустили концептуальную фальшивку – схему-вирус «тоталитаризма» как строя главным образом с двумя разновидностями: гитлеровской и сталинской. На Западе от этой схемы как от научной постепенно отказались, а вот наша диссида, а за ней «либеральная» совинтеллигенция запали на эту схему и приняли ее как родную, как истину в последней инстанции. Пример двух павильонов, повторю, часто используется для демонстрации якобы сходства. На самом деле он подчеркивает сходство чисто внешнее.

Вся вторая половина 1930-х годов – это борьба крупных держав за войну (под видом борьбы за мир) – за то, кто ее начнет, против кого, когда, в союзе с кем; за то, какой будет эта война. В том или ином виде войны в своих целях хотели все. В зависимости от этого и к войне готовились и были готовы по-разному.

Хотел ли войны Сталин? Да, причем, войны мировой – между Германией и западными «демократиями». Хотел – в исторической перспективе, исходя, во-первых, из мировой логики борьбы СССР с «империалистическими государствами» и за победу социализма в мировом масштабе; во-вторых, из геополитической логики трехвековой борьбы за господство в Европе. Иными словами, СССР играл «между» англосаксонскими и германскими хищниками. Слишком сильно? Но это не сталинские слова и не оборот из советской пропаганды 1930-х годов. Вот что писал в 1900 г. М.О.Меньшиков: «Германия и Англия – вот на рубеже XX века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас… Мы неудержимо отстаем в развитии народной энергии и постепенно втягиваемся в сеть англо-германского захвата. Россия еще страшна своей государственной силой... но видимо на всех мировых поприщах уступает белокурому соседу». И далее: «Вдумываясь в тихий погром, который вносит англо-германская раса в остальное человечество, невольно сочтешь грезу современного антихриста – Ницше, грезу о “белокуром смеющемся льве” – не мечтой безумца, а пророчеством грозным и уже осуществляющемся… Среди самих англичан и немцев идет… структурная перестрой-ка, борьба человеческих типов. Один какой-то сильный и хищный тип, по-видимому, поедает все остальные».

По-своему, на своем языке Меньшиков очень точно отразил англо-германскую борьбу за господство в капсистеме в 1870–1910-е годы, борьбу, которая предполагала определенный отбор определенных социальных, человеческих особей и стай (в виде организаций, партий и т.п.). Ну а формулировка «тихий погром» – просто блеск. Правда, дважды в XX в. погром становился громким, и Сталин, естественно, стремился к тому, чтобы не допустить натравливания Гитлера на СССР, чтобы англосаксы и германцы сцепились между собой и чтобы СССР вступил в этот погром, когда главные противники – Райх и англосаксы будут ослаблены. Нормальная «Realpolitik», где нет друзей, а только интересы, или, как сказал бы Р.Арон, есть намерения и есть детерминизм причин (т.е. логика истории).

Мировая война, бесспорно, была в интересах правящей верхушки Великобритании. Цели: упрочение шатающейся империи, максимальное ослабление или – программа минимум – уничтожение СССР, разгром или максимальное ослабление Германии, а еще лучше обоих государств, для чего нужно стравить их, используя реальные, но вовсе не ведущие непосредственно к войне противоречия, – так же как в 1914 г. Отсюда – британская игра в 1930-е годы.

В мировой войне были заинтересованы США. Наиболее дальновидные представители правящего класса Америки понимали, что в сложившейся в мире ситуации США – объективно претендент № 1 на роль нового гегемона. Путь к этой роли лежал прежде всего через ослабление и распад Британской империи в мире и недопущение гегемонии Германии в Европе и Японии – в Восточной Азии (т.е. в Западной Пацифике). У.Черчилль в своей истории Америки («Великая республика») откровенно пишет о том, что США, как и Великобритания, имели очень большие материальные и торговые интересы на Дальнем Востоке и особенно в Китае, и интересы эти формировались в течение нескольких поколений. И вот теперь этим интересам угрожала Япония. Англо-германский конфликт с втягиванием в него СССР, особенно затяжной, или германо-советский конфликт с участием Великобритании в целом облегчал американцам решение своей тихоокеанской задачи. Как отмечает Д.Рейнолдс, Рузвельт заговорил об опасности всемирной войны с мая 1940 г., а 27 мая 1941 г. назвал идущую в Европе войну «второй мировой», хотя она таковой еще не стала. Как подчеркнул Рейнолдс, американцы квалифицировали войну 1914–1918 гг. как мировую уже после своего вступления в нее, а войну 1939–1945 гг. – еще до вступления. И он прав, указывая, что сам термин «мировая война» использовался Рузвельтом в качестве тарана, которым он пробивал психологическую стену американского изоляционизма и подогревал воинственность нации. 

Итак, путь США к мировому лидерству лежал через войну – с Германией в Атлантике и Японией в Пацифике; так сказать «война двух океанов». Однако 80% американцев были против участия США в войне, за изоляционистский по сути курс. Все косвенные свидетельства, а также исследования Ч.Бирда, Дж.Толанда, Б.Стиннета (не свободные от частных ошибок, но убедительные в главном тезисе) говорят о том, что президент Ф.Рузвельт (де-факто диктатор «имперской республики») знал о готовящейся атаке японцев на Перл-Харбор. Знал и не предотвратил, поскольку только так можно было пробить изоляционизм, сломать его. Война с Японией логически вела к войне с Германией. Так оно и вышло. Утром 4 декабря японская авиация, стартовав в две «волны» с шести авианосцев, нанесла сокрушительный удар по американским военным кораблям и самолетам в Перл-Харбор.  

8 декабря США объявили войну Японии (Сенат проголосовал единогласно, в Конгрессе – один голос против, Джэнет Рэнкин, голосовавшая когда-то против вступления США в Первую мировую войну). 11 декабря 1941 г. Гитлер объявил войну США. Комплект. И даже если Перл-Харбор случился неожиданно, то это тот случай, который помог подготовленному и словно давно ждавшему его президенту.

Япония, почувствовавшая на рубеже XIX–XX вв. вкус побед над сильными (по крайней мере, внешне) противниками (Китай, Россия), нацелилась на советский Дальний Восток и британские колониальные владения. Советско-германский договор 1939 г. направил вектор ее возможной агрессии в сторону от СССР – на британскую и американскую зоны. И хотя Япония в конце 1930-х годов не обладала очень сильными армией и флотом, внезапность вкупе со скованностью англосаксов на европейском и иных возможных театрах военных действий могли принести (и принесли) свои плоды. Отсюда – стремление Японии к тихоокеанской (макрорегиональной) войне как части мировой. Но для реализации этого стремления нужна была война в Европе.

Итак, мы вернулись в Европу. От Франции и Италии 1930-х годов в данном контексте можно абстрагироваться, остается Райх Гитлера. Хотели ли войны Гитлер и немецкая верхушка, стремились ли они к ней? О да. Но к какой войне? К мировой? В средне- и, тем более, долгосрочной перспективе – да. В краткосрочной – сомнительно. Говорить, как это делал Гитлер, о мировом господстве, «Тысячелетнем Райхе» и т.п. можно сколько угодно. Однако есть реальность. Разумеется, в перспективе, создав могучую экономику и мощную армию, Германия Гитлера (или его преемников), подталкиваемая политико-экономическими регулярностями («законами») капсистемы, должна была начать большую войну. Однако в реальности 1930-х годов Германия, Гитлер к такой войне готовы не были. Да и к войне менее масштабной тоже. Потому-то «западные демократии» и преподнесли фюреру в Мюнхене, подталкивая его к войне на востоке, Чехословакию – ее военно-экономический потенциал резко усилил Райх. Но не для мировой войны. Что касается риторики Гитлера о новом мировом порядке, то она была главным образом пропагандой для внутреннего потребления, рассчитанной на немцев с их специфической психологией («мобилизация нации») и выдавала желаемое за действительное.

В принципе, Гитлер как любой серьезный и собиравшийся состояться послеверсальский и послевеймарский политик должен был, прежде всего, стремиться к ликвидации унизительных последствий Версальского мирного договора, и в середине 1930-х годов он в целом эту проблему решил. Тем не менее, во второй половине 1930-х годов Гитлер был способен захватывать в Европе лишь то, что было слабым, то, что плохо лежало, причем только в том случае, если «демократии» подталкивали к этому и закрывали глаза; классика – Мюнхен, т.е. приглашение к агрессии, в конечном счете вышло – приглашение на казнь, точнее – к самоубийству в апреле 1945 г. (разумеется, если Гитлер действительно покончил самоубийством). Гитлер собирался присоединить к Райху Польшу и готовиться к дальнейшей экспансии. А готовиться, если учесть состояние немецкой экономики и мощь тех, с кем теперь мог столкнуться Гитлер (слабаки кончились), пришлось бы довольно долго. Однако к Польше Гитлер получил «в нагрузку» мировую войну. 

В 1950-е годы американские экономисты исследовали вопрос о том, насколько Германия была готова к мировой войне. Ошеломляющий успех немцев в 1939–1941 гг. создал у многих впечатление сверхготовности Райха именно к мировой войне. Реальность была иной, и американ-ские исследования 1950-х показали это (об этом, кстати, свидетельствуют и мемуары Шпеера и других экономических деятелей Райха). «Общая картина немецкой военной экономики, – писал о Германии 1930-х годов Клайн Бертон, – не похожа на экономику страны, нацеленной на тотальную войну. Это скорее экономика, мобилизованная для ведения сравнительно малых и локализованных войн и впоследствии реагировавшая на военные события только после того, как они становились непреложными фактами… Для войны с Россией подготовка была более тщательной, но и она прошла почти без напряжения экономики… Вскоре после нападения выпуск некоторых важных типов снаряжения был сокращен в предвидении того, что война скоро окончится… Руководство немецкой военной экономикой было далеко не безупречным. Великобритания и Соединенные Штаты действовали гораздо быстрее…».

Известный американский экономист Дж.Гэлбрейт подчеркивал, что вопреки распространенному мнению, именно Великобритания была в 1940–1941 гг. натянутой военной струной, а не Германия, где даже в 1941–1944 гг. не видели необходимости в жертвах в области гражданского потребления. В 1940 г. при экономике с общим объемом производства примерно на 30% меньшим, чем у Германии, англичане выпускали больше самолетов, почти столько же танков и гораздо больше других бронированных машин. В 1941 г. английское военное производство далеко превосходило производство Германии почти по всем показателям.

Аналогичная картина возникает при сравнении Германии и СССР военного времени. Даже в 1943 г., году сталинградско-курского перелома, Германия обладала бóльшими, как показывают исследования, материальными возможностями, чем СССР, для производства оружия и боевой техники. В 1943 г. Германия получила больше, чем СССР, угля в 3 раза, стали – в 24, электроэнергии – в 2 раза. И тем не менее, за годы войны СССР произвел техники и вооружений в два раза больше, чем Германия. Когда-то меня поразил вывод, который я встретил в одной из работ по истории Великой Отечественной войны: каждая тонна металла, цемента, угля, каждый киловатт электроэнергии, каждый станок и агрегат использовались в советской экономике интенсивнее, чем в германской. В расчете на тысячу тонн выплавленной стали советская промышленность производила в пять раз больше танков и орудий; на тысячу выпущенных металлорежущих станков – в восемь раз больше самолетов по сравнению с германской промышленностью.

Все это – очень серьезная информация к размышлениям об истоках войны в Европе, о причинах и механизме ее превращения в мировую.

Германия намного лучше, серьезнее и сильнее была готова к Первой мировой войне (правда, это вовсе не значит, что именно Германия была наиболее заинтересованной в войне страной – она и на мирных, экономических парах летела «будь здоров», тесня Англию и вызывая опасения США). И эта готовность была неожиданностью для ее противников. Вот что писал в 1923 г. по свежим следам М.Павлович. «В войне 1914–1916 гг. Германия обнаружила поразительную мощь. Ни один военный специалист Франции или России не предугадал заранее, даже приблизительно, численность армии, которую Германия с первых же дней войны будет в состоянии поставить под оружие, ни один не предвидел, до каких чудовищных размеров в процессе войны будет доведена эта армия с ее резервами и запасными батальонами для непрерывного пополнения колоссальной убыли в действующих на боевых фронтах войсках. Ни один специалист по финансовым вопросам не предвидел, какую силу обнаружит Германия в финансовом отношении, ибо в литературе Двойственного Союза и Англии считалось чуть ли не аксиомой положение о неизбежности полного банкроства Германии прежде других стран в случае длительной финансовой войны ввиду “финансовой бедности” Германии и ее финансовой неподготовленности к продолжительной кампании, особенно по сравнению с такой богатой золотом и накопленным капиталом страной, как Франция. Никто не подозревал, что Германия, замкнутая железным кольцом враждебных армий… будет в состоянии выдержать четыре года войны, технически в поразительном изобилии и с большей роскошью, чем все ее враги, вооружить не только свои многомиллионные армии, но и армии ее союзников, сначала Австрии, затем Турции, наконец, Болгарии, что она будет в состоянии поставить в момент страшнейшей и невиданной во всемирной истории по напряжению и кровавым жертвам войны все народное хозяйство на рельсы и спасти страну от экономических и финансовых потрясений, которые могли бы парализовать работу ее образцового военного аппарата в первый же год кампании. Можно сказать без преувеличения, что эта неожиданно проявившаяся наружу германская мощь захватила врасплох господствующие классы почти всех европейских стран и явилась для них большей неожиданностью, чем пресловутые немецкие победы в войнах 1866 и 1872 гг.».

Немцы имели к началу Первой мировой войны 9388 орудий (из них тяжелые – 3260). Для сравнения: Россия – 7088 (из них тяжелые – 240); Австро-Венгрия – 4088 (из них тяжелые – 1000); Франция – 4300 (из них тяжелые – 200). Немецкая промышленность производила 250 тыс. снарядов в день, англичане – 10 тыс. снарядов в месяц. Поэтому, например, в боях на линии Дунаец-Горлице немцы всего за четыре часа выпустили по русской третьей армии 700 тыс. снарядов (за всю франко-прусскую войну они выпустили 817 тыс. снарядов). Даже в 1917–1918 гг. потрепанная, уступая в численности вооруженным силам Антанты (10 млн. человек в 331 дивизии против 20 млн. в 425 дивизиях) и перейдя к стратегической обороне, Германия действовала эффективно. Ну а после Брестского мира вообще развернула (21 марта) наступление в Пикардии и вела его до середины 1918 г., пока в Марнском сражении Антанта не добилась перелома.

В середине 1930-х годов, при всем внешнем блеске, внешней военной мощи, положение Германии было иным, чем за 20 лет до этого, и в серьезной войне (и то вынужденно) ставить на успех немцы могли только на основе блицкрига. И им это почти удалось. Но сделать шаг от почти до совсем, как это часто случалось с немцами в их истории, не удалось (причины отчасти объяснил задолго до мировых войн XX в. Николай Лесков в гениальном рассказе «Железная воля»).  

Германия (правда, с Австро-Венгрией, но это незначительная добавка) в 1914 г. превосходила как Россию и Францию вместе взятые, так и Великобританию в отдельности по доле в мировом промышленном производстве, по общему промышленному потенциалу и по потреблению энергии; по производству стали она превосходила все три страны вместе взятые. В своей знаменитой книге «Взлет и падение великих держав» П.Кеннеди приводит следующие цифры. По военным расходам и общим затратам на мобилизацию Германия превзошла США (19,9 млн. долл. против 17,1 млн. долл.) и лишь немного уступила Великобритании           (23 млн. долл.) (для сравнения: Россия – 5,4 млн. долл., Франция – 9,3 млн., Австро-Венгрия – 4,7 млн.).

В 1930-е годы ситуация изменилась. С 1929 по 1938 г. доля Великобритании в мировом промышленном производстве снизилась с 9,4 до 9,2%, Германии – увеличилась с 11,1 до 13,2%, СССР – увеличилась с 5 до 17,6%, США – снизилась с 43,3 до 28,7%. При этом в 1937 г. США из национального дохода в 68 млн. долл. тратили на оборону 1,5%, Великобритания из 22 млн. долл. – 5,7, Германия из 17 млн. долл. – 23,5, СССР из 19 млн. долл. – 26,4%. Относительный военный потенциал держав в том же 1937 г. оценивался так: США – 41,7%, Германия – 14,4, СССР – 14, Великобритания – 10,2, Франция – 4,2%.

Все это говорит о том, что за период с 1913 по 1939 г. Германия существенно отстала от своего главного соперника в борьбе за гегемонию в капиталистической системе, и новая мировая война теоретически могла быть крайним средством не допустить увеличения разрыва – по крайней мере, к такому выводу приходят многие западные исследователи в объяснении конкретного механизма возникновения последней мировой войны. Однако, как я уже говорил, исследования показывают: именно к мировой войне в 1930-е годы Германия не была готова и воевать всерьез после захвата Польши не собиралась.

Чтобы тягаться с англосаксами за мировое господство, немцам нужен был тыл – так же, как Наполеону в начале XIX в. И так же, как в начале XIX в. Наполеон, Гитлер в конце 1930-х годов не был уверен в прочности все того же тыла под названием «Россия». При этом положение Гитлера было хуже положения Наполеона: захват русскими нефтеносной Южной Буковины (ее вхождение в состав СССР выдвигалось Сталиным в качестве одного из условий присоединения СССР к антикоминтерновскому пакту; в декабре 1940 г. во время визита в Берлин Молотов еще раз настойчиво поднял вопрос о Южной Буковине) обездвижило бы немецкую армию.

Советский удар был вполне возможен, а воевать на два фронта Гитлер не был готов. Единственным решением этой дилеммы был блицкриг. Поэтому-то Гитлер вполне рационально и ставил на него, понимая, что другого шанса в войне на два фронта по сути нет и что можно в любой момент получить удар в спину от Сталина. И сам же, кстати, эту рациональность нарушил, потеряв темп во время последовавшего за Смоленским сражением наступления на юг. Плюс, конечно, низкий русский поклон сербам, восстание которых заставило Гитлера перенести срок нападения на СССР с 15 мая на 22 июня; эти 38 дней, «спроецированные» на осень-зиму 1941 г., дорогого стоят.

Я не буду вдаваться здесь в споры о том, готовил ли Сталин войну против Германии и собирался ли первым нанести удар – это отдельная тема и особый разговор. Ограничусь следующим. Как трезвый политик Сталин должен был не только думать о войне с Германией и готовиться к ней, но думать именно об упреждающем, превентивном ударе, о том, чтобы нанести удар первым. Как трезвый политик Сталин также не мог не понимать, что в случае победы над Англией следующей жертвой (в Евразии) усилившегося Райха будет СССР и не надо ждать, когда Германия добавит к своему английский экономический потенциал. В такой ситуации нельзя было не думать о первом ударе. Но дело здесь не только в тактике и стратегии. СССР и Германия рано или поздно (и уж тем более в случае победы Германии над Англией) должны были столкнуться в соответствии не только с геоисторической (геополитической) логикой, но и в соответствии с логикой борьбы социальных систем – капиталистической и антикапиталистической (коммунистической). Столкновение произошло в 1941 г., и это существенно изменило социальное качество последней мировой войны, придало ей доселе невиданные черты и особенности.

Поскольку Германия не была достаточно готова не только к мировой войне, но и к войне с серьезным противником класса СССР, Британской империи или США, те, кто либо хотел такой войны, пока Райх еще слаб, либо стремился подтолкнуть Гитлера к войне на западе или на востоке, должны были создать у него впечатление об успешной возможности такой войны, подтолкнуть к ней, завлечь в нее. В этом смысле так называемая политика «умиротворения» («appeasement»), которую проводили по отношению к Гитлеру «западные демократии» и символом которой стал Мюнхен, отнюдь не во всем была проявлением абсолютной слабости и недальновидности. Вместе с этим, то был и в определенной степени рассчитанный курс на создание у Гитлера впечатления, что возможна легкая победа при невмешательстве западных демократий (к тому же, как уже говорилось, с Чехословакией ему передавался в дополнение к немецкому мощный военный потенциал, в котором так нуждался Райх), впечатление, что Запад все проглотит. Но когда Гитлер проглотил англосаксонскую наживку, оказалось, Англия заняла неожиданно жесткую позицию по Польше, и локальное мероприятие Адольфа Алоизовича обернулось не еще одной маленькой победной войной, а мировым конфликтом. По-видимому, так и было задумано. Собственно, так же было задумано и исполнено в случае с мировой войной 1914–1918 гг., когда Англия создала у немцев впечатление, что не вмешается в войну на стороне Франции и России. Ай да англосаксы, ай да сукины дети, заставили Германию дважды наступить на одни и те же грабли.

Разумеется, все не так просто и не все так просто. Помимо планов и расчетов хватало ошибок, глупости, трусости, равнодушия, которые очень часто упускаются из виду историками и аналитиками. «Роль ошибки, легкомыслия и просто глупости, – пишет Л.В.Шебаршин, – никогда не учитывается в анализе политических ситуаций. В материалах расследований, отчетах, публицистических статьях, научных трудах логика и разум вносятся туда, где господствовали неразбериха и некомпетентность, отметается элемент случайного, все события нанизываются на железный стержень рациональной, злой или доброй, воли. В жизни так не бывает». Иными словами, как гласит один из законов Мерфи, не ищи злого умысла там, где достаточно глупости. Впрочем, в жизни не бывает и так, чтобы всё или бóльшая часть объяснялось глупостью и просчетами. Более того, умысел очень неплохо упрятывается в глупость, халатность, чрезмерное усердие. И это еще более усложняет задачу историка. Вот пример роли непоследовательности и просчета.  

Г.Манн пишет, что как только Гитлер пришел к власти, польский полудиктатор Пилсудский обратился к французам с предложением раздавить возникающую опасность в зародыше (как раздавить – ясно), и нужно сказать, что это было вполне выполнимо. Французы сначала колебались, однако после первой же «мирной речи» Гитлера отказались от силового решения. В результате, заключает Манн, уже в 1933 г. оформилась модель поведения европейских держав во всех дипломатических кризисах 1933–1939 гг.: если одна держава (Франция, Польша, Британия и Россия) были готовы действовать, то остальные – нет, а инициатор не хотел браться за решительное дело в одиночку; результат – готовность всех европейских держав к односторонним соглашениям с Германией.

Такая обстановка, естественно, была благоприятной для действий Гитлера, но она же и убаюкивала его, создавала уверенность в безнаказанности, а это лучшая западня – здесь и играть специально не надо, все играется как бы само. В конце концов, Гитлер начал локальную войну, которая, благодаря поразительному, но столь часто встречающемуся в истории взаимоналожению глупости, ошибок, долгосрочных планов и хитрых комбинаций серьезных игроков, стала прологом мировой. А такую войну Германия объективно не могла выиграть – не было ни ресурсов, ни экономического, ни военного потенциала. Иными словами, Гитлера подтолкнули к войне, к которой он не был готов и потому не мог выиграть.

О том, что Гитлер не готовился не то что к мировой, но просто к серьезной войне, не думал об этом, свидетельствует его поведение летом 1939 г. Альберт Шпеер вспоминает, что Гитлер был убежден: после мюнхенской капитуляции Запад проявит уступчивость и в случае немецкой оккупации Польши, английский генштаб убедит свое правительство не ввязываться в бесперспективную войну с Германией.

Объявление Англией и Францией войны застало Гитлера, который, как отмечают исследователи, в 1939–1941 гг. практически не использовал в выступлениях термин «мировая война», врасплох, и он растерялся. Правда, он пытался утешать себя и свое окружение тем, что «демократии» объявили войну для сохранения лица, не всерьез, а потому приказал вермахту держаться оборонительной тактики (отсюда, например, запрет немецким подлодкам атаковать французский корабль «Дюнкерк» и ряд подобных распоряжений). Все изменилось, однако, после бомбежки британцами Вильгельмсхафена и гибели «Атении» – Гитлер понял, что это война, война серьезная и с серьезным противником. Пос-ле этого, пишет Шпеер, Гитлер «на время… явно утратил успокоительный облик никогда не ошибающегося фюрера». Только теперь до Гитлера дошло, что он начал мировую войну. Так к мировым войнам не готовятся и так их не начинают. Ну а решение полностью подчинить экономику Германии военным целям, Гитлер (как показывают исследования) принял в конце 1941 г., после неудачи блицкрига, после того, как в России «немецкая военная организация не выдержала суровой зимы» (А.Шпеер).

 В случае с Польшей Гитлер, похоже, заглотнул не только западную наживку, но и советскую. Грязный трюк? Нет, грязный мир большой политики, где нет морали, но только сила, хитрость и интерес. Августовский договор между Германией и СССР, конечно, развязывал Гитлеру руки в отношении Польши. Сталин, однако, сделал ход, который навсегда похоронил возможность в будущем обвинить его в развязывании мировой войны: советские войска были введены на польскую землю только тогда, когда Польша перестала существовать как государство. Вся вина теперь ложилась на Гитлера.     

По иронии истории, единственный в ту эпоху руководитель крупного государства, не готовый по-настоящему к мировой войне – Гитлер, начал ее. По иронии истории, единственный крупный государственный деятель эпохи, который на данный момент не хотел (естественно, не по причине миролюбия) мировой войны, начал ее – и оказался единственным виновником, тогда как желавшие (по разным причинам, с разными целями и в разной временной перспективе) именно мировой войны Черчилль, Рузвельт, Сталин стали борцами с агрессором, с угрозой нового мирового порядка, мирового Райха, союзниками. И произошло это не столько потому, что историю пишут победители, сколько потому, что именно вышеназванное трио оказались политиками мирового масштаба, виртуозами мировой шахматной, карточной и т.д. игры, а неудавшийся художник из Вены (с кем за один стол играть сел, босóта?) так и остался, пусть талантливым, но провинциальным по сути политиком, политиком в лучшем случае странового уровня. Именно этим уровнем и ограничились его реальные успехи. Ненавидевший Гитлера как француз, еврей и либерал Раймон Арон написал, тем не менее, в своих «Мемуарах», что если бы Гитлер умер в сентябре 1938 г., то он остался бы одним из величайших деятелей немецкой истории, поскольку сделанное им (ликвидация безработицы, перевооружение, создание Великого Райха, мирное присоединение Австрии и Судет, дипломатическая победа над западными демократиями в Мюнхене – и все это через какие-то 20 лет после тяжелого и позорного для Германии Версальского мирного договора) явно превосходило достижения Бисмарка.

Первая «пятилетка» национал-социализма у власти продемонстрировала немцам, пережившим поражение в войне и веймарский полухаос, его практическую эффективность. Причем настолько, что Ф.Нойман, автор «Бегемота» – одной из лучших книг XX в. о национал-социализме, рассуждая о возможности победы над ним, отметил следующее. Национал-социализм можно победить либо военным путем, либо на идейно-политическом, психологическом поле боя. В последнем случае, однако, писал Нойман, потребуется такая система политических идей, которая, будучи столь же эффективной (я бы добавил: в Германии, поскольку национал-социализм как конкретная система теории и практики была адекватна поствеймарской Германии, но едва ли кому-то еще в Европе 1930-х годов), как и национал-социализм, не приносила бы в жертву права и свободы человека.

В любом случае, успех Гитлера был успехом национал-социализма и наоборот, и 1938 г. был пиком успеха. Но Гитлер не умер, у него началось «головокружение от успехов», что называется «Остапа понесло». И поскольку с 1938 г. Гитлер, не доверявший генералам-аристократам, возложил на себя верховное командование вооруженными силами, понесло его в военном направлении, он утратил осторожность. Этому способствовало то, что Homo Hitler, в отличие от полных прагматиков Сталина, Черчилля, Рузвельта, был странной смесью романтизма и цинизма, склонной верить в собственные реакционно-романтические мифы (начитался в детстве романов Карла Мая), стереотипы и представления.

В «Mein Kampf» Гитлер писал: «Если национал-социалистическому движению удастся полностью освободиться от всех иллюзий и взять себе в руководители одни только доводы разума, то дело может еще обернуться так, что катастрофа, постигшая нас в 1918 г., в последнем счете станет поворотным пунктом к новому возрождению нашего народа». От иллюзий не удалось освободиться ни движению, ни его фюреру, результат – катастрофа, худшая, чем в 1918 г.

О том, какую роль иллюзии играли в мировоззрении Гитлера, свидетельствует, в частности, его отношение к Великобритании, к Британской империи, с которой он по сути всегда готов был заключить мир. И дело не только в том, что в свое время британцы поспособствовали Адольфу Алоизовичу на его пути к власти, чтобы использовать его потом, как в XVIII в. использовали Фридриха II (почему-то названного великим) Прусского. Дело и в неверной оценке Гитлером мирового развития и места в ней Британской империи – рушащуюся империю он считал фактором, придающим устойчивость миру (т.е. проецировал на середину      XX в. ситуацию XIX в.); в неумении адекватно оценить подъем США (т.е. узкоевропейский взгляд на мир в эпоху, когда Европа уже по сути закатилась).

Наконец, Гитлер не понимал, что захватывая и объединяя под эгидой Германии Европу в некое целое, он материализует вековые кошмары правящего класса Великобритании (Европа, находящаяся под властью континентального гегемона, а не разделенная на два лагеря) и бросает этому классу такой вызов, с которым тот никогда не примирится. А потому мир и тем более дружба в данной ситуации исключены по определению. Уже в 1940 г. Черчилль выразил серьезнейшие опасения по поводу того, что немцы могут создать единое европейское экономическое сообщество. Министр экономики Райха Вальтер Функ прямо заявлял о необходимости создания экономически единой Европы (об этом пишет в своей книге «Сумерки Запада» К.Коукер), в чем его активно поддерживали бельгийцы, голландцы, французы. Гитлер в самом начале войны охарактеризовал ее не как просто германо-английский конфликт, а вопрос выражения общеевропейских интересов, т.е. создания Пан-Европы – это высказывание фюрера приводит историк Дж.Лукач в книге с красноречивым названием «Последняя европейская война, 1939–1941».

События 1939–1941 гг. не стали вообще последней войной в Европе – агрессия НАТО против Югославии (а точнее – против сербов) не позволяет сделать таковой вывод, но она действительно стала последней попыткой объединить Западную и Центральную Европу в единое целое военно-политическим образом. Этот аспект Второй мировой войны, которая стала действительно мировой лишь в 1941 г., как правило упускается из виду. И то, что европейская война сначала превратилась в евразийскую, а затем – в мировую, т.е. обе эти войны стали реакцией на попытку создания Пан-Европы Германией, лишний раз свидетельствует и о «матрешечной» композиции и сложности последней мировой войны, и о том, что военно-политическое объединение Западной и Центральной Европы Гитлером (а вообще – кем угодно) не соответсвовало интересам англосаксов по обе стороны Северной Атлантики, да и СССР тоже. В Европе в очередной раз скрестили оружие несколько различных иерархий мирового уровня.

«Я был последней надеждой Европы», – скажет Гитлер незадолго до смерти. На вопрос, надеждой какой Европы был Гитлер, дает Дж.Стейнберг: надеждой определенной части финансово-олигархической Европы, точнее, немецких Варбургов (банковское семейство с венецианскими корнями), кругов, которые представляли директор Банка Англии лорд Монтэгю Норман и Ялмар Шахт. Оба стояли у истока Банка международных расчетов (1930), целью которого, как считает К.Куигли, была мировая финансовая диктатура неофеодального стиля. Им-то и нужны были единая имперская Европа как поле деятельности. Отсюда – интерес к Гитлеру деятелей созданного в 1922 г. Пан-Европейского союза. Стейнберг приводит следующую фразу Шахта, сказанную им в октябре 1932 г. своим «коллегам» по Союзу: «Через три месяца у власти будет Гитлер. Он создаст Пан-Европу… Только Гитлер может создать Пан-Европу».

С учетом всего сказанного выше, можно сказать: гитлеровский Райх, помимо прочего, оказался и равнодействующей нескольких очень разных сил создать единую Европу – империю типа Карла Великого или Карла V Габсбурга, но на антиуниверсалистской (антихристианской), квазиязыческой основе (и это в христианско-просвещенческую эпоху) и таким образом не только сохранить, но и максимально усилить свои позиции в мире.

Время Гитлера, однако, ушло. Попытка создать общеевропейскую «империю» оказалась таковой с негодными средствами, «бежала против времени» (слишком поздно и слишком рано одновременно), поскольку, во-первых, Европа политически слабела и сходила с исторической сцены (в этом плане Гитлер опоздал). Во-вторых, Гитлер предлагал языческий и партикуляристский проект объединения христианскому и универсалистскому миру (в этом плане Гитлер, возможно, пришел слишком рано, время неоварварства, основанного на передовой технике, т.е. «политико-фэнтэзийное» время тогда еще не пришло). Кстати, это хорошо понимали даже те, кто симпатизировал Гитлеру. П.Дриё Ла Рошель в августе 1944 г. записывает в дневнике: «Гитлер глуп, как Наполеон. Но надо признать, что ему приходится действовать в куда более трудной ситуации: англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришел он в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла Пятого, Карла Великого, похоже, доказывает нежизне-способность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов. Аминь». Иными словами, по иронии истории, Гитлер сработал на англосаксов и русских, приблизив и оформив закат Европы не в шпенглеровском смысле, а в смысле игры в гольф – закат в лунку Истории, выступив ее Терминатором. И «ледоколом» для СССР и США.

Я уже не говорю о наивной вере фюрера в то, что он и его Германия смогут договориться с англичанами и дружить с ними, точнее, быть допущенными в дружбу. Трудно сказать, чего больше было в этой вере – стремления плебея дружить с аристократом или немецкого исторического комплекса перед британским львом. В любом случае Гитлер не знал и не понимал геополитического правила Едрихина-Вандама: «Хуже вражды с англосаксом, может быть только одно – дружба с ним». С тем самым англосаксом, который исходит из того, что у Англии нет веч-ных друзей, а есть вечные интересы, а для этих интересов всегда были нужны слепые агенты, пешки в британской игре на континенте: Пруссия, Испания, Германия, Россия. Сталин это понимал. Гитлер понимать не хотел.

Я уже не говорю о таких «мелочах» как внешнеполитическое поведение: Гитлер часто забывал различия в национальных характерах и адресовался к миру так, как он это делал в отношении немцев: много говорил, демонстрируя железную волю и воинственный дух и апеллируя к мрачной романтике, крови и почве, орднунгу, к в общем-то провинциальному по своему типу сознанию. Однако то, что способно позитивно воздействовать на немца, может вызвать совсем иные чувства у других – от иронии до праведного гнева. К тому же в середине XX в., века универсалистского, оптимистичного и циничного, идеология, замешанная на мифологии в духе «гибели богов» и партикуляризме расы и крови, мрачная риторика Vernichtung’a и Weltfeind’a едва ли могли быть эффективными за пределами Райха (время фэнтэзи, жанра который займет место научной фантастики, наступит в конце века). Помимо прочего, Гитлер слишком много говорил в таких ситуациях, когда политик, претендующий на мировой уровень, должен был скорее больше молчать, или взвешивать каждое слово в выверенной риторике представителя сил Добра, как это уже умело делали игроки «тегеранской тройки нападения», легко и убедительно отождествлявшие своего противника с силами Антипросвещения, Мрака и Зла.

Речь не о том, чтобы снять с Гитлера историческую вину – здесь все очевидно. Не может быть прощения индивиду, считавшему возможным уничтожение целых групп по этническому принципу. Я уже не говорю о том, что как русский никогда не прощу того, что Гитлер готовил уничтожение огромной части моего народа, моей истории и моего будущего. Здесь отношение может быть только одно: «Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям… Надо их казнить… Не брать пленных, а убивать и идти на смерть». Это – Андрей Болконский о французах накануне Бородина (хотя, напомню, французы, в отличие от Гитлера, не ставили задачу физического истребления славян).

Императив науки, теории – выяснение объективных обстоятельств, причин и следствий. Важно узнать не только кто исполнитель, но и кто заказчик, какова вся сеть заказчиков-исполнителей, важно знать не только, кто замкнул цепь, последнее звено, но и цепь в целом. И того, кто ее выковал. Важно понимать, что Гитлер лишь замкнул некую цепь, не им выкованную, а возникшую объективно, по логике функционирования капсистемы и борьбы за господство в ней. О Германии 1939 г. можно сказать то же, что Гюстав Ле Бон сказал о Германии 1914 г. Да, писал он, именно Германия бросила в наполненную до краев чашу ту каплю, из-за которой все пролилось; однако для объективного исследователя главный вопрос не в том, кто влил последнюю каплю, а кто наполнил чашу до краев, сделав войну неизбежной.

Объективных исследований последней мировой войны, адекватно отражающих все ее уровни в целом – тактический, оперативный, стратегический, политический, геоэкономический, системно-мировой – до сих пор нет. Как нет до сих пор и объективной картины того, что действительно происходило в советском обществе с 1934 по 1945 г. Объективной, а не фальсифицированной в интересах тех или иных политических или социальных групп. С объективной научной точки зрения по степени искажения реальности разницы между сталинской схемой «борьбы с врагами народа» и антисталинской схемой зрелой номенклатуры «преступлений культа личности» нет. Как между этими двумя и различными западными пустышками с фальшивым душком вроде «Большого террора» Р.Конквеста и подобного рода интерпретациями.

К сожалению, изучая период 1930–1940-х годов в СССР, мы до сих пор, во-первых, вырываем его из контекста более длительного исторического периода, который он завершил, и таким образом лишаем себя возможности не только широкого, целостного взгляда, но и понимания многих причинно-следственных связей; во-вторых, всю сложность эпохи 1920–1930-х годов, ее массовых процессов, сводим к одному из аспектов, пусть очень важному или даже важнейшему и рассматриваем сквозь него, т.е. сквозь призму «сталинизма», «сталинских преступлений», «властного театра» Иосифа Сталина; в-третьих, даже на эти последние мы спустя почти полвека со смерти Сталина и почти десятилетие после смерти номенклатурного строя, продолжаем смотреть глазами сытой советской номенклатуры, хозяев советского общества, сваливших свои системные преступления на Хозяина и попытавшихся таким образом отмежеваться от кровавого рождения своего слоя, выпустить пар и спрятать системное – в личном, общее – в частном.

Все 30-е годы в советской верхушке шла острейшая борьба за место под солнцем на всех уровнях социальной пирамиды, и вплоть до конца десятилетия ее исход (при наличии более или менее вероятных вариантов) не был гарантирован. В борьбе в данной системе в данном ее состоянии должен был победить самый безжалостный и самый умный во властном плане человек, опережающий противников как минимум на полшага; т.е. тот, кто успевает ударить, упреждая удар. «Он бил, чтобы не быть битым», – говорил В.О.Ключевский об Иване Грозном. То же можно сказать о Сталине. В течение всех 1920-х он боролся против «соратников» за власть и в течение всех 1930-х он боролся против «соратников» за сохранение и упрочение этой власти, действуя практически без ошибок. Ошибись он хоть раз, и – «Акела промахнулся» – стая порвала бы его и нашла себе нового вожака. И он прекрасно это знал и действовал в соответствии с этим знанием, с пониманием системы, которую он создал в той же степени, в какой был создан ею.

Историческая, научная оценка Сталина (именно оценка, а не обвинение или оправдание – ни наука вообще, ни наука истории социальных систем обвинениями/оправданиями не занимается, что, разумеется, вовсе не исключает моральную оценку, но последняя всегда носит личностный характер, как и все в христианском ареале культуры – независимо от того, верит человек или является атеистом) должна и может быть дана только в контексте той системы, элементом которой он был и эпохи, в которую эта система существовала. Принципы системности и историзма – фундамент научности в изучении общества, его различных систем. Впрочем, они, к сожалению, не помогают и не могут помочь в сравнительной оценке различных систем. Хороших и (или) плохих систем не бывает – в том смысле, что такая постановка проблемы находится за пределами науки (о вопросе: для кого хорошая или плохая – я уже и не говорю, общество – не огромное одноклеточное), у которой свои возможности и свои задачи. Я уже цитировал В.Шкловского: «Нет правды о цветах, есть наука ботаника». Иными словами, в рамках науки мы можем ставить вопросы (и получать на них ответы) только определенного рода. Плохой, хороший, злой, добрый о системах – это для моралистов, под личиной которых, как правило, скрываются циничные идеологи и пропагандисты, цель которых – представить частный (групповой) интерес как общее благо и истину. И сделать свою личную карьеру, свой гешефт.

Для морализирующей внеисторической и внесистемной критики, которая, как правило, используется как средство идейной борьбы и пропаганды, целостный, системный анализ, историзм опасны и неприемлемы. Так, именно подобного подхода к феноменам Сталина и сталинизма – целостного, системно-исторического – подхода к эпохе, из которой и росла советская номенклатура со своим благосостоянием, она всегда боялась и потому стремилась обвинить во всех грехах Сталина, чекистов – кого угодно, но только не себя, как слой. В 1956 г. устами Хрущёва номенклатура объявила об индивидуальных (Сталин, Ежов, Берия и т.д.) преступлениях наверху, чтобы не получить обвинения в коллективных, «классовых», системных преступлениях. В результате террором, главным преступлением сталинизма оказался 1937 г., когда борьба в верхушке вступила в свою острую фазу, и счет жертв шел на тысячи, а не 1932 г., когда верхушка ломала хребет крестьянству, и счет жертв шел на сотни тысяч, а то и на миллионы.

Надо прекратить смотреть на советскую систему и на 1930-е годы блудливыми номенклатурно-шестидесятническими глазами, подменяя понимание целого моральным возмущением по поводу одних отдельных элементов с позиций и в интересах других, подсовывая интересы новых стадиальных хозяев, будь то хрущевцы, брежневцы, горбачевцы (далее везде) в качестве объективного системного взгляда на историческое прошлое и текущую реальность, в том числе и сегодняшнего дня. Ведь если называть вещи своими именами, то это либо глупость, либо жульничество. Как когда-то сказал тот же Сталин (давно, но звучит внезапно актуально): «Соединить Ленина с Абрамовичем? Нет уж, товарищи! Пора бросить эту жульническую игру».

Ключ к пониманию «террора 1930-х» – в разработке социально-исторической теории советского общества, советской системы, адекватной не интересам очередных хозяев и обслуживающей их «интеллектухи», а социальной сути изучаемого объекта. Теории, сконструированной и построенной на основе принципов историзма и системности и встроенной в качестве элемента в теории русской истории и истории капиталистической системы.

Войны – войнами, террор – террором, производственные сроки – сроками, а повседневная жизнь – повседневной жизнью, она продолжалась. «Жизнь между тем, настоящая жизнь людей со своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований» (Л.Толстой). Вместо Бонапарте можно поставить Сталина, Гитлера, Рузвельта, Цезаря и т.д. – вывод будет тем же. В 1934–1945 гг. люди работали, изобретали, ходили в кино, читали, слушали музыку – серьезную и не очень. В 1934–1945 гг. к тем, кто ярко творил в «длинные двадцатые», добавились Бриттен, Орф («Кармина Бурана», 1937 г.), Вилла Лобас, Крестон, Бернстайн. Народ слушал нехитрую (что не значит: плохую) эстрадную музыку. С войной в ней усиливаются сентиментальные и даже китчевые черты (ср. Галла, Юрьева, Шульженко у нас, Кюнике, Леандер, Андерсон – у немцев).

В предвоенные годы советские люди будут смотреть «Цирк», «Александра Невского» и другие фильмы, слушать Козина, Юрьеву, Виноградова, Утёсова.

В жизнь американцев в предвоенные и военные годы войдут «Унесенные ветром» – книга М.Митчелл (1936, Пулитцеровская премия) и ее экранизация Виктором Флемингом с Кларком Гейблом и Вивьен Ли в главных ролях (1936, шесть «Оскаров»), «Ребекка» Хичкока, «Касабланка» Кертица; боксер Джо Луис, певица Элла Фицджеральд и оркестр (второй ансамбль) Глена Миллера, который прославится музыкой из кинофильма «Серенада солнечной долины» – 1941 г. В том же году на экраны выйдут «Леди Гамильтон» А.Корды и «Гражданин Кейн» О.Уэллса. Того самого Уэллса, который в 1938 г. в радиопередаче по «Войне миров» Герберта Уэллса столь натурально и творчески представил высадку марсиан, что в стране началась самая настоящая паника.

В быт англичан и американцев «плотно» входит регулярное телевещание (соответственно 1936 и 1939–1941 гг.); появляются первая авторучка, нейлон и фотопленка «Kodak» (США, 1942 г.), полиэтиленовые пакеты (1939), первые «paperback pocketbooks» издательства «Penguin» (1935), что позволило «массовому человеку» легко читать вне дома.

К большим писателям (и произведениям) «длинных двадцатых» в предвоенно-военные годы всерьез добавятся Чапек, Канетти, Мальро, Г.Грин, Оден, Юнгер, Гессе и некоторые другие. В 1943 г. Гессе напишет «Игру в бисер»; главная мысль романа – искать совершенство можно только в игре, уходя в нее из реальности. Это отчаяние. Столь сильное, что в 1942 г. Стефан Цвейг и его жена, не желая жить в мире, где (как им казалось) побеждает фашизм, покончили самоубийством. Однако именно «тихий» 1942 г. подготовил перелом 1943 г., в котором Черчилль в восторге от русских побед «изобретет» знаменитую конфигурацию указательного и среднего пальцев руки – V («victory»), победа.

Философия, общественные науки, по сравнению с «длинными двадцатыми», несколько сдали. Впрочем, каждый новый период XX в. в этой сфере будет слабее предыдущего, потому речь не столько об именах, сколько о работах прекрасных авторов, но, как правило, не гигантов. Итак: К.Хорни «Невротическая личность» (1937), Т.Парсонс «Структура социального действия» (1937), Й.Хейзинга «Осень Средневековья» (1938), Ж.-П.Сартр «Тошнота» (1938), О.Розеншток-Хюсси «Великие революции. Автобиография западного человека» (1938), Г.Маркузе «Разум и революция» (1941), Дж.Бернхэм «Управленческая революция» (1941), Й.Шумпетер «Капитализм, социализм, демократия» (1942), М.Бубер «Проблема человека» (1943), К.Поланьи «Великое изменение» (1944), Ф.Нойман «Бегемот» (1944). Не густо. Но, во-первых, – время густое, неспособствующее; во-вторых, в интеллектуальном плане период 1934–1945 гг. образует определенное единство с «длинными двадцатыми», точнее выступает эпилогом к ним, а потому его следует рассматривать не столько как самостоятельный период, сколько как финальную фазу тридцатилетия 1915–1945 гг. Это искусство способно предвосхищать время, интеллектуальные работы, как правило, запаздывают – «Сова Минервы вылетает в сумерки».

В развитии науки и техники в 1934–1945 гг. очень сильный военный акцент: первый радар (1935), полуавтоматическая винтовка «М–1» М.Джонсона, сразу же принятая на вооружение армией США (1936); «табун» – первый газ нервнопаралитического действия (1936); начало массового производства одновинтовых вертолетов И.Сикорского (США, 1939 г.); акваланг (Кусто и Ганьян, 1942 г.); первый реактивный самолет Мессершмидта «Ме–163» (1942); «катапультирующееся кресло» Хейнкеля (1942), немецкие «ФАУ–1» и «ФАУ–2»; американский манхэттенский проект (начался в 1941 г.; 1942 г. – под руководством Э.Ферми создается первый ядерный реактор и проводится первая ядерная реакция; 1945 г. – атомная бомба, сброшенная на Хиросиму и Нагасаки). 

Бурно развивалась военная техника в СССР: истребитель «ЯК–1», как считают специалисты, превосходил немецкие, английские и американские аналоги; пикирующий бомбардировщик «ПЕ–2» превосходил немецкие «Юнкерс–87» и «Юнкерс–88»; 37-миллиметровые и особенно 85-миллиметровые зенитки 1937 г. были лучшими в мире; средний танк «Т–34», при всех его недостатках в целом вполне соответствовал репутации лучшего танка. Тяжелый танк «ИС» превосходил тяжелые немецкие «тигры» по бронезащите в полтора раза, «пантеры» – в два раза плюс превосходство в вооружении. Наконец, пистолет-пулемет Дегтярёва – 71 патрон в круглом диске, 800 выстрелов в минуту (ср. с немецкими «МП–40» и «МП–41»: 32 патрона в рожке, 500 выстрелов в минуту).

Велись в СССР и работы над атомной бомбой, велись и увенчались успехом благодаря атомному «ведомству» Л.Л.Берия и советской разведке.

Важным направлением научно-технического развития в военные годы стали работы в области электронно-вычислительной техники, создания ЭВМ. Еще в 1939 г. американец Дж.Атанасоф предложил создать электронный вычислитель для решения линейных уравнений. В 1941 г. немец К.Цусе строит компьютер, использующий электрическое реле и перфокарту. Но англо-американцы работают быстрее и эффективнее. В 1943 г. для дешифровки военных кодов противника под руководством знаменитого английского математика А.Тьюринга была создана первая ЭВМ (примитивная на электронных лампах). Но уже в 1944 г. американец Г.Эйкен создает второй в мире электронный компьютер «Mark I» (на перфолентах и электронных лампах), а в 1945 г. все тот же Тьюринг завершает ЭВМ «Pilot ACE» с программой, сохраняющейся в специальном блоке памяти.

В 1945 г. Джон фон Нейман сформулировал основы конструкции компьютера современного типа. С атомной бомбы и компьютера, по сути, начинается предыстория научно-технической революции, НТР. Той самой, которая в немалой степени поспособствует крушению коммунизма и распаду СССР. Причем решающую роль в этом сыграет не бомба, а компьютер, основы конструкции которого в год советской победы над Германией сформулировал человек с немецкой фамилией.

Итак, 1945 г. – сверхсимволичный. Конец одной эпохи и одновременно начало другой. Ялтинская конференция, заложившая основы «ялтинского» биполярного мира, который горбачевская верхушка СССР профукает и сдаст в конце 1990-х годов. Но в 1945 г. в сталинском СССР об этом никто даже подумать не может, потому как только что одержана наша победа над Германией, навсегда вычеркнувшая ее из претендентов на мировое лидерство и прекратившая третью и последнюю (первые – Лютер и романтики XIX в.) попытку немецкого бунта, сверхосмысленного, а потому особо беспощадного, против универсализма. Наш парад Победы 24 июля. Наша победа над Японией, на которую американцы сбросили атомную бомбу – нам в устрашение. А мы не из пугливых. По крайней мере, были во времена побед.

В год великой победы над Германией СССР успел одержать две символические победы над англо-американскими союзниками: над Великобританией, точнее, над именитыми английскими клубами в футболе (ноябрьский триумф «Динамо», усиленного цэдэковцем Бобровым – две победы, две ничьи, ни одного поражения, соотношение забитых и пропущенных мячей – 19:9) и над США в шахматах (радиоматч сборных СССР-США – 15,5:4,5). Так сказать, спортивная разминка перед «холодной войной» и «славным тридцатилетием».

VI. СССР во Второй мировой войне: историческая ретроспектива, особенности войны и ее результаты

СССР вместе с США и союзниками вышел победителем во Второй мировой войне, которая является очень особой мировой войной, очень сложной по содержанию и фантастически важной по своим последствиям для мира в целом и СССР. Но чтобы это лучше понять, сначала – о феномене мировых войн.

Мы, люди ХХ в. высокомерно считаем мировыми войнами те, что происходили только в нашем веке, поэтому мировых войн насчитываем только две – Первую (1914–1918) и Вторую (1939–1945). С эмоциональной точки зрения это понятно. В количественном измерении катаклизмы и потери мировых войн 1914–1918 гг. (более 10 млн. убитых) и 1939–1945 гг. (более 50 млн. убитых), действительно, не имеют аналогов в прошлом. Да и сам термин «мировая война» появился только в XX в. Некоторые исследователи считают, что в 1915 г. его «запустили» англичане (другая предлагаемая дата – 1917 г.). Американцы говорили о мировой войне с 1917 г. Бетман Гольвег в 1919 г. выпустил мемуары «Размышления о мировой войне»; во Франции с 1923 г. выходит «Revue d’Histoire de la gnerre mondiale» (информацию об этом я почерпнул из очень интересных работ Д.Рейнолдса); пятая глава «Mein Kampf» (публиковалась в 1925–1926 гг.) Гитлера называется «Мировая война». И тем не менее немного более распространенным был термин «великая война» – вплоть до того, что английская пресса в 1939 г. обозначила начавшуюся войну как «вторую великую войну». Правда, тут же появился и термин «вторая мировая война», который окончательно победил лишь во второй половине 1940-х годов, когда стал очевиден мировой масштаб разрушений (впрочем огромные разрушения и потери могут иметь место и в немировых войнах. Так, в Корейской войне погибло около 10 млн. человек, столько же, сколько в войне 1914–1918 гг.; а японо-китайская война, начавшаяся в 1931 г. с оккупации японцами Маньчжурии и которая с 1939 г. формально считается частью Второй мировой войны, унесла 15 млн. жизней). И все же дело не в количестве, а в качестве. Если взглянуть на проблему с качественной системно-исторической точки зрения, то обе эти войны оказываются лишь наиболее мощным примером феномена, впервые обозначившегося в XVII в. и вступавшего в мир вместе с капитализмом.

Капитализм – система мировая по определению и, естественно, борьба за гегемонию в этой системе с необходимостью является мировой, а войны за эту гегемонию – мировыми. В последние десятилетия в западных исследованиях по исторической глобалистике и геостратегии верно отмечается и сам факт борьбы за гегемонию в мировой системе, и то, что разворачивалась эта борьба между морскими и континентальными державами, и то, что «окончательным решением» этой борьбы становились мировые войны, которые, как правило, длились 30 лет (беспрерывно или с перерывом). Среди таких войн называют Тридцатилетнюю (1618–1648), Семилетнюю (1756–1763) плюс революционные и Наполеоновские (1792–1815) и две великие войны XX в. (1914–1918 гг. и 1939–1945 гг.), объединяемые иногда в одну – «тридцатилетнюю войну XX века» (1914–1945). Некоторые исследователи приравнивают к мировым войну за австрийское наследство (1739–1748), а У.Черчилль в исследовании, посвященном одному из своих предков – герцогу Мальборо, прямо говорит о борьбе «Великого Союза» против Людовика XIV как о мировой борьбе. Если в количественном плане войну за австрийское наследство и союзников «Короля-Солнца» можно сравнить с Семилетней и отчасти с Наполеоновскими войнами, в качественном плане это разные вещи. Призом в Семилетней и Наполеоновской войнах была политико-экономическая гегемония в мировой (раннекапиталистической) системе, а не выяснение отношений между европейским государствами.

В Тридцатилетней войне, которую, на мой взгляд, если и можно считать мировой, то эмбрионально-мировой, сошлись Габсбурги с их континентальными владениями, и антигабсбургская коалиция. Важнейшую роль в последней объективно играли интересы Голландии – морской державы. Итог войны известен: Габсбургам не удалось создать мировую империю, а Голландия стала гегемоном формирующейся мировой системы.

Пик экономической гегемонии Голландии пришелся на 1620–1672 гг., затем мощь Голландии идет на спад, и за «корону» нового гегемона начинают бороться сухопутная держава Франция и морская – Великобритания. Они выясняют отношения в два раунда: Семилетняя война и революционные и Наполеоновские войны, т.е. в целом получается еще одна тридцатилетняя, на этот раз – англо-французская – мировая война. Войны 1618–1648 гг. и 1756–1763 гг. плюс 1792–1815 гг. в большей или меньшей степени носили мировой характер. Тридцатилетняя – в меньшей, англо-французские – в большей. 

Хотя война велась в Европе, оперативным экономическим пространством Голландии был тогдашний мир, а за Испанией стояли ее южноамериканские владения с их богатствами. В этом смысле Тридцатилетняя война XVII в. является столь же эмбрионально мировой, сколь Голландия была эмбриональным, а не полноценным гегемоном капсистемы: держава-гегемон – это превосходство в военной, политической, технической и торгово-экономической сферах. Голландия доминирова-ла только в экономике, тогда как политическим гегемоном Европы с 1630-х годов была Франция. Настоящие и полноценные гегемоны капсистемы – Великобритания и США, поскольку в обоих случаях мы имеем экономическое и военно-политическое превосходство вместе.

Семилетняя и наполеоновские войны были мировыми уже совсем реально, в «физически»-пространственном смысле слова – велись на трех континентах и четырех частях света – от форта Тикандероги до Москвы и от Каира до Пондишери.

Пик британской гегемонии – 1815–1873 гг. По его прошествии начался новый тур борьбы за гегемонию, на этот раз – между континентальной Германией и морской державой США. Правда, довольно длительное время это объективно главное противостояние скрывалось англо-германской борьбой, которая ослабляла обоих конкурентов США. В двух войнах (1914–1918 гг. и 1939–1945 гг.) США вышли главными победителями и стали новым гегемоном капиталистической системы; при этом многие историки склонны считать 1914–1945 гг. единым военным периодом, по сути непрекращающейся или почти непрекращающейся мировой войной, в которой морская держава в очередной раз взяла верх над континентальной, причем, как подчеркивают западные специалисты в таких победах небольшую роль играл тот факт, что на стороне морской державы – претендента на гегемонию выступал старый гегемон, старый «морской волк», два этих «волка» в конечном счете загоняли в угол свирепого континентального «кабана».

В этой схеме, предложенной рядом западных исследователей, многое правильно, но что-то явно не учтено, что-то пропущено, забыто. Словом, как говорилось в одной советской сказке, «все хорошо, да что-то нехорошо». Вспоминается еврейский анекдот. Муж приходит домой и сообщает жене, что его, еще утром простого инженера, днем назначили министром и с завтрашнего дня он приступает к исполнению обязанностей. Перед сном жена говорит мужу: «Таки слушай: тебе фантастически везет! Ты, простой инженер, спишь с женой министра».

Схема «морская держава», которая побивает континентальную и становится новым гегемоном, напоминает логику «жены министра». Дело в том, что никогда, никакая морская держава само по себе не наносила поражение сухопутному, континентальному претенденту на гегемонию. Такие победы – иллюзия и вымысел. Их не было. Что, это англичане и голландцы нанесли поражение Наполеону? Что, это англичане и американцы в 1914–1915 гг. так врезали Австро-Венгрии и Германии, что первая утихла, а вторая вынуждена была стянуть все силы на Восточный фронт? Что, это американцы и англичане разгромили Гитлера, съели его время своим пространством?  

В схемах, о которых идет речь, «забыта» Россия – она из них просто выпала. А ведь Россия не только участвовала во всех мировых войнах («боком» даже успела повоевать в Тридцатилетней – Смоленская война 1632–1634 гг.), но в четырех из пяти сыграла решающую роль. Именно Россия нанесла поражение Фридриху II, русские войска взяли Берлин – «едут, едут по Берлину наши казаки», – да так, что город долго приходил в себя. Именно Россия силами «Барклая, зимы и русского Бога», т.е. народа и пространства, сокрушила Наполеона. Именно Россия с одного удара – по принципу каратэ – вырубила в 1915 г. Австро-Венгрию из войны (и из Истории) и в течение всей войны спасала западных союзников, оттягивая силы немцев на восток и позволяя ситуации на западе стабилизироваться по принципу «на западном фронте без перемен». Наконец, именно Россия сломала хребет Гитлеру, перетерев своей людской массой и своим пространством вермахт. О том, как могло прийтись союзникам в двух последних войнах без России, свидетельствуют немецкая наступательная операция в Пикардии в марте – апреле 1918 г., когда немецкий молот обрушился прежде всего на 5-ю британскую и 3-ю французскую армии, и немецкое наступление в декабре 1944 г. в Арденнах силами трех потрепанных немецких армий (5-й и 6-й танковых армий СС и 7-й армии), показавшее американцам, что война – это, прежде всего, плоть и кровь, а не техника.

Иными словами, в англо-французских и американо-германских «тридцатилетних войнах» морская держава побеждала не потому, что на ее стороне выступал прежний морской гегемон, а, прежде всего, потому, что ее союзником каждый раз была одна и та же держава – Россия (СССР), которую в западных геополитических схемах именуют континентальной. Более того, решающий театр военных действий в мировых войнах, начиная с Наполеоновских, находился на территории России. Судьба этих войн решалась на русском пространстве и русской кровью.

Парадоксально, но факт: войны за гегемонию в капиталистической мировой системе XIX–XX вв. разыгрывались на территории и на крови страны, которая либо не претендовала на такую гегемонию, так как не была достаточно плотно включена в эту систему (Россия XIX – начала ХХ вв.), либо вообще содержательно не была частью капиталистической системы, противостояла последней как система антикапиталистическая (СССР середины ХХ в.).

Почему же Россия/СССР в мировых войнах за гегемонию в капиталистической системе постоянно оказывалась на стороне морской державы (морских держав) против континентального претендента, будь то Франция или Германия, на стороне англосаксов (англо-американцев) против французов и немцев? А после мировых войн, внеся решающий вклад в их результат, сразу же вступала в длительный геостратегический конфликт с бывшим союзником – «моряком-англосаксом»: борьба с Англией с 1840-х годов по 1900-е (некоторые даже говорят об англо-русской войне второй половины XIX – начала XX вв.) и США (вторая половина XX в.). Почему?

Почему сухопутному претенденту, будь то французы Наполеона или немцы Гитлера не объединиться с Россией в «континентальный блок» (мечта великого Карла Хаусхофера, который добавлял к этому блоку Японию, и многих других, рассуждавших: а вот если бы Гитлер договорился со Сталиным, а вот если бы Наполеон объединился с Александром)? Почему России/СССР было не объединиться с европейскими «континенталами» (или им с нею) и не всыпать англосаксам «по первое число», раз и навсегда устранив морскую угрозу? И ведь делались попытки с обоих «концов»: французского и немецкого, с одной стороны, и русского – с другой. Я имею в виду сближение Наполеона и Павла I с планами совместных действий против Англии (не получилось из-за смерти Павла, в заговоре против которого активную роль играли англичане); русско-французский союз Наполеона и Александра I с присоединением России к континентальной блокаде; контакты советских и германских высокопоставленных военных в конце 1930-х годов (окончились «стенкой» для первых и отставкой – для вторых); наконец, почти двухлетний (август 1939 г. – июнь 1941 г.) союз Сталина и Гитлера, когда СССР – это надо признать – косвенно участвовал в войне Третьего Райха против Англии и Франции.

И, тем не менее, счастливый геополитический брак оказывался коротким, браком (в другом смысле), и континентальная европейская держава начинала войну против России (почти сумасшествие?), открывая тем самым второй фронт, терпела поражение на российских просторах и – автоматически – в войне, и англосакс, будь то UK или US, становился хозяином капиталистической системы.

На первый взгляд – объяснение довольно простое и в принципе адекватное реальности. Будучи континентальной державой, а потому зависимой от торговли с державой морской, Россия экономически должна была разворачиваться в морскуюсторону. Будучи континентальной державой, не претендующей на гегемонию в капиталистической системе, Россия, как правило, не имела с морскими державами непосредственных, сверхострых военных противоречий мирового уровня (локальные противоречия были, достаточно вспомнить русско-английское соперничество в Средней Азии во второй половине XIX в.). Напротив, будучи континентальной державой, на региональном и евразийском уровнях Россия почти автоматически вступала в противоречия с другими континентальными державами, особенно если те были соседями (Германия) или оказывались соседями (почти соседями) в ходе экспансии (Франция). Все правильно. Но правильно лишь отчасти и характеризует русскую сторону. Войны, однако, начинала не Россия, а Франция и Германия. Здесь-то мы и подходим к очень серьезной проблеме, а точнее, характеристике России, которую регулярно упускали из виду большинство геополитиков, рассуждавших о возможности (или о желательности) антианглосаксонского союза континентальных держав.

Да, это было бы возможно и, возможно, неплохо, если бы Россия/СССР была континентальной державой как Франция или Германия. Дело, однако, в том, что Россия таковой не является.

Россия – единственная в мире трансконтинетальная держава с выходом к трем океанам (с этой точки зрения выход к четвертому, Индийскому, был бы вполне логичен, и именно этого всегда боялись англосаксы); правда, выходом не очень удобным – через своеобразные природные «шлюзы», коридоры нескольких морей, но все же. «Количество» (трансконтинентальное) пространства превращалось в геоисторическое качество: ни одна континентальная держава не могла соперничать с транс- (т.е. сверх-, гипер-, над-) континентальной Россией. Что еще хуже, при огромной разности пространственно-ресурсно-военно-демографических потенциалов даже союз европейской континентальной державы с евразийской трансконтинентальной Россией (не говоря о соперничестве) оказывался довольно опасным: при прочих равных, огромная Россия могла раздавить, «проглотить», «съесть» любого «соседа». Это хорошо понимали и Наполеон, и Гитлер. Последний в «Mein Kamf», имея в виду Россию, прямо писал: «Никогда не миритесь с существованием двух континентальных держав в Европе! В любой попытке на границах Германии создать вторую военную державу или даже только государство, способное впоследствии стать крупной державой, вы должны видеть прямое нападение на Германию». Вот так. Ну а уж «сосед», занятый войной на западе, ослабленный, с оголенным тылом, и вовсе не мог, имея в тылу Россию, чувствовать себя спокойно и рано или поздно срывался и начинал войну. Логично (вполне) и катастрофично (вполне).

Реально и в течение длительного времени противостоять России могли только морские (океанические – и в этом смысле тоже сверх-, а точнее, надконтинентальные) державы – Великобритания и США. И то не очень успешно. Противостояние России и Англии во второй половине XIX – начале XX вв., хотя Россия и потерпела в нем несколько ощутимых поражений (Крымская война – первая в истории по-настоящему обще-западная война против России, русско-японская война), в конечном счете окончилось в 1920-е годы в пользу России, но уже в виде СССР, который вышиб англичан из Закавказья и Средней Азии и создал им немало проблем в других местах (правда, в 1930-е годы Англия добилась определенных успехов в тайной борьбе против СССР, но это другая история).

Если говорить о советско-американском противостоянии, то здесь, как будет показано в части V настоящей работы, в 1975 г. как система СССР одержал победу над США как государством, и понадобилась совокупная мощь глобализирующегося Запада в целом, включая «морские» и «континентальные» (ФРГ, Франция) державы, а также Японию (плюс «китайская карта») и превращение США в Глобамерику, чтобы сокрушить трансконтинентальный СССР. В 1975–1991 гг. только мир-целое (причем качественно новый – глобальный) оказался сильнее трансконтинента, мир-Евразии, находившейся к тому же в состоянии системного кризиса. Вот что значит сверхдетерминизм сверх(транс)континентальности, не вписывающийся ни в континентальные, ни, естественно, в морские характеристики.

Россия постоянно оказывается шире предлагаемых ей западными схемами рамок и категорий, будь то «континентальная держава» геополитиков или «полупериферия» мир-системников, не помещается в их схемы, теории. На практике же это проявляется во внешней алогичности участия России/СССР на стороне «моряков», англосаксов в «горячих» мировых войнах и в борьбе против англосаксов в холодных мировых войнах (вторые половины XIX и XX вв.). Если учесть, что Россия, ее история ни в феодализм, ни в капитализм, т.е. в рамки систем из «европейского набора» (у нас сначала было самодержавие, а после него – коммунизм) не укладывается, то Россия оказывается очень неудобной для Запада страной, как в научно-теоретическом, так и в практико-историческом плане, прогибает под себя мир и его войны.

Так, если говорить о Второй (она же Пятая) мировой войне, то она не помещается в рамки категории «мировая война», по крайней мере, что касается отрезка с 22 июня 1941 г. по 9 мая 1945 г. Иными словами, Великая отечественная война советского народа «ломает» Вторую мировую войну как мировую и придает ей совершенно особый характер. Впрочем налицо и обратная связь.

У последней мировой войны есть несколько особенностей, существенно и сущностно отличающих эту мировую войну от предыдущих. Одна бросается в глаза сразу: массовая жестокость в основе которой лежит, как заметил Б. де Жувенель, крайнее презрение к человеку. И это понятно. Будучи по-настоящему первой войной масс, а не просто наро-дов, государств или наций (по-настоящему войной наций была война 1914–1918 гг.), последняя мировая война едва ли могла быть иной. И дело не сводится к тому, что поскольку в ней разрушению подлежали не только военные объекты, но и производственные вместе с инфраструктурой, то доставалось и мирному населению. Последнему в той или иной степени, особенно в случаях оккупации, доставалось всегда. Тем не менее, гитлеровская оккупация Европы существенно отличается, например, от наполеоновской (как массовая от дворянской, контрреволюционная от революционной, антипросвещенческая/квазиязыческая от просвещенческой, квазиплеменная от национальной и т.д.). Речь об ином – о принципиальном изменении отношения к человеку в массовом обществе, о формировании отношения к Homo Sapiens и Homo Christianis не как к личности и даже не как к индивиду, а как к проявлению демо-, антропо- или даже биомассы.

Ст.Лем заметил, что если инквизиция перед тем, как отправить человека на костер, стремилась добиться признания и покаяния – личностного акта, то в концлагерях шло уничтожение не личностей и даже не людей, а человеко-маcсы. Одна человеко-масса («они приходят как тысяча масок без лиц». – К.Чапек о саламандрах) уничтожала другую.

Войны наемных армий XVII в. были страшней войн дружин; войны наций XIX – начала XX вв. – страшнее войн наемников. Вторая мировая война стала войной масс, в которой очень трудно было сохранить не только личностное, но и человеческое. Поразительно, насколько большому числу людей, словно помнивших фразу гашековских «Похождений бравого солдата Швейка» «помните, скоты, что вы люди», это удалось. Пожалуй, именно сохранение многими людьми человеческого следует считать самым мощным гуманитарным результатом войны, которая рассекла между собой и противопоставила не только государства и системы, но рассекла и сами эти системы и государства изнутри противопоставив человека и массу, Homo Sapiens и Homo Saurus, Homo salamander.

Но это – что касается социоантропологического, гуманитарно-экзистенционального аспекта Второй мировой войны. Еще большей ее исторической особенностью был социосистемный аспект. В этой войне к противостоянию главных претендентов на роль гегемона внутри капиталистической системы, добавились, во-первых, открытая борьба одного из капиталистических претендентов (Германии) с антикапиталистическим (СССР), т.е. таким социумом, который пространственно и содержательно находится вне капиталистической системы; во-вторых, скрытое противостояние этого антикапиталистического социума своим капиталистическим союзникам по антигитлеровской коалиции в ходе войны с Германией, и чем ближе к концу войны, тем более острым и менее скрытым становилось это противостояние.

Перелом в войне стал и переломом в отношениях СССР с союзниками (важная черта в этом плане была проведена осенью 1943 г. на тегеранской конференции); союзники поняли, что СССР и в одиночку может разделаться с Райхом и заторопились со вторым фронтом. С зимы 1945 г. противостояние внутри антигитлеровской коалиции по системной и геополитической линиям становится совершенно очевидным. Если 1941 г. внес в войну социосистемное измерение по советско-германской линии, то 1943 г. пунктиром наметил его по советско-англо-американской линии, а 1945 г. заменил пунктир непрерывной линией.

Подчеркну то, что мне кажется самым важным, диалектичным в участии СССР во Второй мировой войне: мобилизовать государственно-политические силы, напрячь их и заставить коммунизм играть по геополитическим законам капиталистической системы, а не по его социосистемным законам, капитализм был принужден самим коммунизмом, его социосистемным давлением. Причем в этом принуждении, в своих социосистемных планах коммунизм использовал капиталистические законы геополитики и борьбы за гегемонию в мировой экономике! Получилось так, что социосистемная логика коммунизма, которая вела его к глобальной войне за мировую коммунизацию, заставила его геополитически использовать одни капиталистические государства в мировой войне против других. Вступив на этот путь, СССР как коммунистический лагерь вскоре оказался вовлеченным в некую игру и был поставлен перед выбором между одной коалицией капиталистических государств и другой. Независимо от выбора, это был императив (меж)государственного, а не социосистемного поведения. По крайней мере – в краткосрочной перспективе. Вышел чет – нечет: антикапиталистический социосистемный вызов – капиталистический межгосударственный ответ – антикапиталистический межгосударственный контрответ. Empire strikes back, и воистину все смешалось в капиталистическо-коммунистическом доме. По крайней мере, в 1941–1943/45 гг. 

Таким образом, социосистемный натиск коммунизма был отражен капитализмом и на какой-то миг – но очень важный, решающий для капитализма – трансформирован в «государственно»-геополитический импульс коммунизма. Нападение Гитлера, спровоцированное угрозой ли удара со стороны СССР, страхом ли перед ним (в данном случае значения не имеет), заставили СССР отказаться от замысла глобальной войны миров и систем и удовольствоваться участием в более скромном, внутрикапсистемном межгосударственном пожаре в качестве одной из держав, а не социальной системы. Великий перелом совершился. Ирония исторической судьбы: упреждая своим нападением объективно занесенные над ним серп и молот, кулак всего антикапиталистического исполина СССР (а удар был бы нокаутирующим), Гитлер заставил СССР вернуться к российской (евразийской, мировой) геополитической логике XIX–XX вв. – к противостоянию России самой сильной континентальной державе Европы, которой с 1870 г. была Германия. Руками Гитлера капитализм заставил СССР на несколько лет стать Квазироссией и подчиниться межгосударственной военно-стратегической логике. Вот чем и как обернулась сталинская мировая антикапиталистическая политика 30-х годов. Контртуш в угол!

Таким образом, последняя мировая война по-своему социальному содержанию на порядок, если не на порядки сложнее предыдущих мировых войн, выходит за рамки выяснения вопроса о гегемонии в капиталистическом мире. Другое дело, что в ходе этой войны логика антикапиталистическо-капиталистического противостояния не стала главной по отношению к логике борьбы за гегемонию в капиталистической системе, не подчинила ее, скорее наоборот. Однако как только война закончилась, именно эта логика вышла на первый план.

Повторю: социосистемное противостояние, помимо государственно-гегемонического, антикапиталистическо-(коммунистическо-)-капиталистическое, помимо внутрикапиталистического – серьезнейшее качественное отличие последней мировой войны от предыдущих. Но было еще и другое отличие.

У мировой войны (1939–1945) впервые появилось глобальное измерение. Она еще не была глобальной на все 100% – такой могла быть только война систем, что и произошло в период «холодной войны». Но глобальное измерение, по крайней мере, с 1941 г. уже присутствовало. И дело не в том, что война физически охватила весь мир, и в ней было больше государств-участников, чем в войне 1914–1918 гг., т.е. дело не в количественном аспекте, а в качественном; мир, как любил говорить Эйнштейн, вообще понятие качественное. Глобальное измерение войны 1939–1945 гг., которая является главным образом мировой, но уже отчасти, пунктиром и глобальной, обусловлено прежде всего тем, что участвовавшие в ней социумы не просто стремились к гегемонии в мировой системе, к очередному мировому переделу, но выступали либо с глобальным проектом целенаправленного системного переустройства мира (большевики, т.е. интернационал-социалисты), либо с программой кардинального изменения некоторых правил игры, в том числе и идеологической в современном мире (национал-социалисты), либо с проектом Pax Americana (англичане видели этот проект как Pax Anglosaxona). Интересно сравнить коммунистический и национал-социалистический социофутуристические подходы.

Первым в истории капиталистической системы практическим социосистемным глобальным проектом целенаправленного мирового переустройства – на основе отрицания капитализма («отречемся от старого мира») – был русский. Русский (советский) большевистский проект.   Цель – мировая революция и торжество коммунизма во всем мире. Капитализм был мировым явлением, но он стихийно и постепенно охватывал весь мир, у большевиков же речь шла о плановой (целерациональной, как сказал бы Макс Вебер) социосистемной перестройке мира в целом и на антикапиталистической основе. При этом проект был просвещенческим, универсалистским, он основывался на признании разума, всемирно-исторических законов и на вере в прогресс. В этом смысле, несмотря на противостояние капиталистическому миру с господствующей в его ядре идеологией либерализма, у коммунизма был универсальный (в прямом и переносном смысле слова) лексикон для общения с западными демократиями. Марксизм, как и либерализм, – идеология универсалистская.

Программа нацистской Германии не посягала на капитализм, не предполагала его разрушения. Она должна была изменить правила игры в капиталистической системе – с универсалистских на партикуляристские. Иерархия и месторасположение в капиталистической системе, согласно нацистскому подходу, должны были определяться расово-этническим критерием – да здравствуют циркуль (но не масонский, а обычный) и линейка!

Коммунизм был попыткой построить антикапитализм («посткапитализм») на универсалистской основе, иными словами, покинуть капитализм по универсалистским рельсам – так сказать, просвещенческий антикапитализм. Национал-социалисты играли не только по другим правилам, но и на другом поле. Они хотели уйти не из капитализма (он сохранялся), а из современного (modern) общества и создать капиталистический социум и Райх на партикуляристской, антиуниверсалистской основе – так сказать, антипросвещенческий и антихристианский капитализм (привет от тысячелетнего германского язычества и варварства). Отсюда – неприятие как христианства, так и либерализма и, естественно, либеральной (буржуазной) демократии.

Аналогичное неприятие было характерно и для советского коммунизма – с существенным, однако, нюансом. Коммунизм отрицал христианство и либерализм как частные формы универсализма с позиций другой частной (для коммунистов, естественно, единственной верной) формы универсализма же. Таким образом, по линии «универсализм – партикуляризм» советский коммунизм, интернационал-социализм парадоксальным образом оказался ближе к западным демократиям с их интернационал-либерационизмом, чем к национал-социалистическому Райху.

Избрав партикуляристскую, антиуниверсалистскую идеологию в качестве идейного средства борьбы за мировую гегемонию вообще и гегемонию в капиталистической системе в частности, нацисты социокультурно противопоставили себя доминирующей просвещенческой (либерально-марксистской) геокультуре Современности (1789–1991) в целом – геокультуре, коренящейся в Просвещении, бросили ей вызов. И не только ей, а Модерну, как социокультурному типу. С этой точки зрения, в известном смысле правы те, кто квалифицировал нацистский проект как бунт темных сил прошлого против Просвещения и Великой французской революции (а еще точнее – Великой европейской революции 1789–1848 гг.), как контрреволюцию в самом широком смысле этого слова. На знамени этой контрреволюции было начертано: Государство, Раса, Воля. Так Воля была противопоставлена Разуму, Раса – Человечеству, Государство – Индивиду и его обществу, т.е. гражданскому.

Если Наполеон, по меткому замечанию Ф.Фехера, стремился создать гражданское общество без демократии, то Гитлер хотел свести к минимуму само гражданское общество, сделав его границы пунктирными, а само общество превратить в совокупность корпораций (о демократии речь, естественно, вообще не идет). Поскольку все это еще и сопровождалось планом создания расово-этнической иерархии капиталистической системы, то ясно, что идейно-политически нацисты загоняли себя в угол, противопоставив как остальной части капиталистического мира, так и СССР.

Разумеется, во внешней политике ценности и принципы – штука эластичная, особенно по сравнению с интересами: решающую роль играют геополитические и военно-стратегические резоны, что и было доказано лишний раз сначала советско-германским сближением 1939–1941 гг., затем советско-англо-американским сближением в 1941 г. и попыткой осторожного наведения мостов нашими западными союзниками с Германией в 1944 г. – когда ее поражение стало очевидным. И все же определенную роль в раскладе сил в войне сыграло идейное содержание партикуляристского «проекта» (кавычки, так как он не был проектом в строгом смысле слова) нацистов. Проект большевиков, советский антикапиталистический проект был предложен извне капиталистической системы и, по крайней мере, пока вопрос о гегемонии в самой капиталистической системе не был решен, казался ее главным участникам менее значимым, представлял меньшую угрозу в практическом смысле, с практической точки зрения. Как только после войны у капиталистического мира появился гегемон, выражающий долгосрочные целостные интересы этого мира, то борьба с «антимиром» и его проектом вышла на первый план. В результате в 1945 г. заканчивается последняя мировая (мироглобальная) война и начинается первая чисто глобальная – «холодная». Впрочем, строго говоря, глобальная стала, едва наметившись в 1941 г., зримо проступать сквозь мировую еще до окончания последней – где-то в 1943–1944 гг.

Если идейные составляющие нацистского проекта и либеральной идеологии разводили Германию и ее западных противников, то культурно-исторические, напротив, соединяли и противопоставляли их России. Именно этим объясняется тот факт, что в последней мировой войне немцы по-разному воевали с англичанами, американцами, французами, с одной стороны, и с русскими – с другой. Известный немецкий философ и политолог Карл Шмитт писал, что во Второй мировой войне Германия вела две войны: обычную – на Западном фронте и совсем другую, тотальную – на Восточном. Первая война имела обычные военные цели; целью второй было физическое истребление представителей другой этнической группы, уничтожение противника как Абсолютного Чужого. Справедливости ради надо признать: европейцы вообще, как правило, воевали с русскими не так как между собой, и тем не менее, немцы в 1941–1945 гг. и здесь побили все рекорды.

С учетом всего сказанного выше вывод ясен: последняя наша война с немцами выходит за рамки всех прежних войн России с Западом: никогда еще до этого ни одно западное государство не ставило задачу физического истребления, т.е. геноцида значительной части русского (и вообще славянского) населения и превращения остальной части в рабов. Никогда ранее культурно-историческое, цивилизационное противостояние не принимало столь брутальной «физико-демографической», «жизненно-пространственной формы».

Все это еще более усложняет социальное содержание последней мировой войны, добавляя к внутрикапиталистическому и социосистемному аспектам цивилизационный, этнокультурный. А поскольку главным и решающим фронтом в войне был Восточный, а театром действий – русский, то, по крайней мере, для СССР (России) культурно-исторический и этнический компоненты последней мировой войны практически выходят на первый план: нас хотели уничтожить, причем не столько как коммунистов, сколько как враждебный-не-Запад, как русских, как славян. Борьба народа за выживание, помноженная на мощь социальной системы, и потенциал этой системы, помноженный на ярость народа, которому чужие подписали историко-антропологический приговор – вот что обеспечило Победу. Или, точнее, было решающим фактором Победы.

Действительно, в чем же причины победы СССР и каковы основные результаты для него последней мировой войны? Что и как выиграли в этой войне США? Что и как выиграл Запад, капитализм, а что и как – исторический коммунизм? Это два взаимосвязанных больших вопроса, по которым уже написаны горы книг и статей и много еще будет написано. 

Для США война стала временем экономического процветания. К концу 1942 г. ВНП увеличился со 124 до 158 млрд. долл., безработица сократилась с 9,9 до 4,7%; в 1943–1944 гг. рост ВНП продолжался, в 1945 г. Штаты производили так много товаров и услуг, как никогда в своей истории.

Вторая мировая война, считал Л.Галамбос, довела до конца все начинания «нового курса» и, более того, выполнила все то, чего не смог «новый курс». Именно во время войны в Америке окончательно сложилась система, которую Л.Галамбос называет триократией (запомним этот термин) и которая заняла место демократии. Триократия – это тройственный социально-политический союз законодателей, соответствующих групп интересов (лобби) и бюрократов. Институциализировавшись, триократия подвела черту под американской демократией, но в то же время обеспечила правительству США невиданную прежде стабильность; только на рубеже 1960–1970-х годов триократические правительства с их кейнсианством вступят в полосу кризиса. Разумеется, доминировали в новой системе, которую можно считать продуктом войны, как и прежде, выходцы с восточного побережья, восточно-побережный правящий класс.

С победой в войне США («имперская республика», как назвал их Р.Арон) стали гегемоном капсистемы и лидером Запада, который они начали американизировать в экономическом и, что не менее важно, масскультурном, т.е. психоисторическом плане. Америка победила в войне потому, что пользуясь экономической мощью (почти половина мирового валового продукта) смогла (вместе с англичанами) найти в Евразии державу, бросившую на чашу весов истории миллионы жизней и пространство, державу, образующий народ которой сражался с захватчиком за право жить и жить как русский.

В результате последней мировой войны в краткосрочной перспективе на Западе непосредственно выиграла прежде всего не система – капитализм, а конкретное государство – США, ставшее гегемоном капиталистической мир-экономики. Косвенно же, в среднесрочной перспективе от этой гегемонии выиграл капитализм как система в целом, добившаяся колоссальных результатов и фантастического благосостояния. На Востоке же ситуация оказалась более сложной. В краткосрочной перспективе победили СССР и коммунизм. В среднесрочной – коммунизм победил в региональном масштабе. В мировом же масштабе военная победа СССР и военно-политическая региональная («зонально-лагерная») победа коммунизма стали поражением последнего – в том смысле, что коммунизации мира в результате войны не произошло. Доктрина мирного сосуществования, впервые выдвинутая Маленковым в 1953 г. и подхваченная Хрущёвым в 1956 г. означала признание правящим слоем исторического коммунизма невозможности победы коммунизма в мировом масштабе военным путем. По меркам системно-исторических целей 1920–1930-х годов это означало поражение, а во «внешней политике СССР», как государства-члена межгосударственной мировой системы, участника «холодной войны», это поражение, напротив, обернулось почти 40-летием побед – диалектика капиталистической эпохи, «двухзарядного» (капсистема – антикапсистема) капитализма. Установив между собой связь – «железный занавес» (good fences make good neighbours) и «холодную войну», – СССР (коммунизм) и США (капитализм) установили на 40 лет контроль над миром, поделив его.

Разумеется, это так вышло объективно, исторически, но обе страны понимали выгоду ситуации (реакция США на события в Венгрии в 1956 г. и в Чехословакии в 1968 г., а также различие в реакциях США на Суэцкий и Карибский кризисы сверхпоказательны). Логика мировой войны в капиталистической системе заставила коммунистический режим действовать в соответствии с геополитической логикой капиталистической системы. Но как только окончилась мировая война, СССР (с Ялты) опять начинает действовать по социосистемному принципу. Правда, в отличие от предыдущего периода и особенно с середины 1950-х годов этот принцип со стороны СССР подвергся определенной модификации. Официальный курс на мирное сосуществование заставлял СССР все больше вести себя на международной арене не столько в качестве антикапиталистической, «институциализированно-революционной» системы, сколько в качестве великой державы, т.е. государства. Горбачевская перестройка означала полный переход на «государственную» линию и, наряду с другими причинами, стала фактором краха, исторического поражения СССР под руководством бездарных провинциальных партаппаратчиков.

Но вернемся к нашей победе 1945 г.

Что касается ее причин, то этот вопрос запутан и фальсифицирован. До 1953 г. победу в войне приписывали сталинскому гению и гению руководимой им партии. После смерти Сталина центр тяжести стал смещаться в сторону партии, к которой холуи очередного вождя пытались примазать своего патрона. В результате мы получали то «хрущевскую», то «брежневскую» истории войны.

В перестроечное время заговорили о том, что победили не партия и система, а народ, причем победили не благодаря Сталину, а вопреки ему, поскольку защищали не Сталина и его систему, а Родину. Такой вывод на самом деле является всего лишь оборотной стороной, изнанкой официального советского подхода и до боли напоминает традиционные пропагандистские оценки большевиков: поражение потерпел не народ, а царизм (в русско-японской войне 1904–1905 гг.). Врете, ребята, поражение потерпела самодержавная система и народ как ее элемент. А вот в русско-японской войне 1945 г. (почти блицкриге) победил советский народ как элемент советской (на тот момент – сталинской, никуда не денешься) системы.

Плохо даже не только то, что подход, разделяющий социальную систему и народ, фальшив. Он ничего не прибавляет к нашему пониманию причин Победы, искажает их по-новому, в соответствии с новой политической конъюнктурой. Плохо то, что он ненаучен, строится на основе элементарного нарушения логики. Как дифференцировать народ и (сталинскую) систему? Какими средствами? Народ, что, жил в другой системе? Народ был частью этой системы и, защищая ее, защищал себя. Она была организационным средством – и очень мощным, как оказалось – его самозащиты.

Нисколько не умаляя героизма русского воина и самоотверженности тех, кто работал на Победу в тылу (как нашем, так и вражеском), приходится констатировать: созданная в СССР в 1930-е годы система (сталинская) оказалась в целом, по совокупности намного мощнее и гибче нацистской по своим мобилизационным возможностям, как в прямом, так и в переносном смысле.

Под мобилизацией в переносном смысле я имею в виду следующее. Военная катастрофа социально была первым историческим структурным кризисом реального социализма, кризисом его ранней – сталинской – структуры, кризисом «довоенного сталинизма». «Вдруг обнаружилось, – писал А.А.Зиновьев, – что вся система организации больших масс людей, казавшаяся строгой и послушной, является на самом деле фиктивной и не поддающейся управлению». Однако несмотря на это, на многомиллионные потери, режим собрался, создал по сути новую армию, материально обеспечил ее, почти весь 1942 г. учился на поражениях, ну а в 1943 г. врезал супостату. С целью «врезать» режим довольно легко, просто, и я бы даже сказал органично – поставил на службу себе патриотизм, русские и имперские традиции и даже православие. Это свидетельствует о гибкости режима, о способности работать на победу в широком диапазоне социальных и культурных возможностей.

Если говорить о мобилизации в прямом смысле слова, то это мобилизация усилий всего народа на фронте и в тылу. Да, режим был сверхжесток (а что еще ждать от народного режима по отношению к народу?), и мы всегда будем помнить и бездарные поражения первых месяцев войны, и огромные потери (абсолютные и относительные), и то, что солдата не жалели (Эйзенхауэр в мемуарах не может сдержать удивление по поводу следующего объяснения Жукова: когда мы подходим к минному полю, наша пехота проводит атаку так, будто этого минного поля нет), и то, что в массовом порядке бросали людей на смерть (ведь победа нам была нужна «одна на всех, мы за ценой не постоим» – это не сталинская система пропела, а Окуджава, выражая принцип системы), и то что ГУЛАГ во время войны работал не переставая, и многое другое.

И тем не менее народ, организованный системой, воевал за нее как за свою – жестокую, но свою.

Народ назвал маршала Жукова великим полководцем и героем войны. Народ в лице В.Астафьева назвал Жукова, если не ошибаюсь, «браконьером русского народа».

Обе точки зрения справедливы (я бы только уточнил: «великим полководцем системы, позволявшей не считать людские потери и не мерить ими победы и поражения» системы, которая «не постоит за ценой»), и в этом смысле памятник Жукову в центре Москвы оправдан. Но если быть последовательными, то с системной точки зрения, вполне оправдан был бы и памятник Берия – организатору тыла, а после войны – атомной бомбы. Я уже не говорю о Сталине, элементом системы которого был Жуков.

Таким образом, в схватке двух массовых обществ – советского и немецкого – при прочих равных условиях побеждало то, которое могло эффективнее мобилизовать ресурсы, массы и их энтузиазм – воинский и трудовой. Сталинский режим в этом плане оказался сильнее. Умение «затянуть потуже пояса» позволяло высвободить дополнительные, хотя и очень средние возможности аграрно-индустриального общества, которому, как точно заметил Ю.Журавлёв, противостояла армия индустриального пролетариата Германии. Высвободить и суммировать, в результате чего – сумма средних показателей давала огромные преимущества в борьбе с лучше обученным противником. В этом плане хороший символ механизма нашей победы – танк «Т–34», как заметил журналист О.Горелов, по отдельным параметрам уступал немецким (обзорность, эргономика, орудие, скорость). Однако сумма средних показателей делала машину универсальной, неприхотливой и простой. И, добавлю я, адекватной природе и нашему «человеческому материалу».

Последнее тоже очень важно. И это кстати неплохо понимали некоторые немцы. Шпеер вспоминает, как в самом начале войны в СССР его хороший знакомый доктор Тодт, вернувшись из ознакомительной поездки на восточный фронт, где наблюдал «застрявшие санитарные поезда, в которых до смерти замерзали раненые,.. страдания гарнизонов в отрезанных холодом и снегом деревнях и городках, равно как отчаяние и недовольство немецких солдат. В самом мрачном настроении он заверил, что мы не только физически не готовы к подобным тяготам, но и духовно можем погибнуть в России. Это борьба, – продолжил он, – в которой одержат верх примитивные люди, способные выдержать все, даже неблагоприятные погодные условия. А мы слишком чувствительны и неизбежно потерпим поражение и в конечном счете победителями окажутся русские и японцы».     

С японцами доктор Тодт ошибся, и это свидетельствует о том, что дело не в примитивизме, не в возможностях физической мобилизации и способности терпеть непогоду, а прежде всего в возможностях социальной мобилизации, способной выжать из людей физический и духовный максимум. А это уже обусловлено социальной системой, ее природой.

Для жителей гитлеровской Германии было невозможно низвести потребности, потребление и бытовой комфорт до того уровня, на который оказались способны советские люди (и не надо говорить о рабстве, страхе и т.п. – рабы и на страхе войны не выигрывают. Речь идет о самоотверженности, которая носит не только человеческий, но и социосистемный характер. Применительно к победителям-русским в Великую отечественную надо говорить не о рабах, а о свободных скифах, измотавших и разбивших Дария.). Я уже не говорю про питание, электричество и теплую воду; лишь в немногих отраслях промышленности Германии во время войны существовала ночная смена; практически не было мобилизаций женщин для работы на заводах. Еще только один пример, который приводит Дж.Гэлбрэйт: в сентябре 1944 г. в Германии насчитывалось 1,3 млн. домашней прислуги, в мае 1939 г. – 1,6 млн., т.е. число прислуги за время войны сократилось всего лишь на 0,3 млн. (менее 20%).

Дифференцированность западного (буржуазного) общества на различные сферы (в СССР – все власть, поскольку КПСС выступала ядром всех общественных организаций, поэтому здесь и «экономика», и «социальные отношения» – все недифференцированная власть, кратократия); обособленность власти и собственности и развитость бытовых форм не позволяли очень важную вещь – сосредоточение всех сил на обществе как целостности на решении одной задачи и действие как целостности, как монолита, в решении такой задачи. Мирное время редко ставит подобные задачи, но война сама является как такая задача, требующая наведенной в одну точку сверхконцентрации. В этом плане у раннего и зрелого (т.е. до середины 1970-х годов) СССР, «исторического коммунизма» было абсолютное преимущество над Западом, над капитализмом, что и оставляло ему единственный шанс в борьбе с СССР – психоисторическая война, направленная на подрыв системы изнутри (под видом демократизации и реформ а la Запад).

Для этого Западу, естественно, было необходимо создание в наиболее важных и активных сегментах советского общества слоя социальных коллаборационистов. Но мы забежали вперед.

Все это лишний раз иллюстрирует две вещи. Первое, сталинский и гитлеровский режимы были принципиально различными типами, а не двумя вариантами одного типа – это видно из сравнения даже структур повседневности. Второе, у каждой системы есть свой предел, порог уподобления другой системе. Вызванная логикой и императивами войны на русском пространстве попытка нацистского режима уподобиться советскому привела этот режим к краху (как и попытка советской системы во второй половине 1980-х годов уподобиться – под видом «реформ» «демократизации социализма» – Западу). Оставшись комфортно-буржуазным по социальному строю, Райх, при прочих равных, не мог тягаться с антибуржуазным СССР 1940-х годов, в котором вещественная субстанция и комфорт не были массовой сверхценностью.  

Я не рассматриваю вопрос, хорошо это или плохо. Речь о другом – о способности систем мобилизовать массовую поддержку «все для фронта, вся для победы» и о социосистемных характеристиках населения как факторе победы.

Одним из показателей эффективности и жизнеспособности советской системы, сформировавшейся в 1930-е годы, является следующий факт. В 1941 г. в первые месяцы войны был выбита огромная часть офицерского (по крайней мере, если говорить о младшем и среднем звене) корпуса. После того, как подобное произошло с русской армией в 1915–1916 гг., армия рухнула, а вслед за ней и вместе с ней – (царская) Россия, самодержавный строй. Иными словами, наступил социосистемный крах. Ничего подобного ни в 1941, ни в 1942 г. не произошло: места выбитых офицеров заняли новые, они-то и выиграли войну. Новый офицерский корпус стал возможен потому, что в 1930-е годы система подготовила значительный слой – массу – лиц с высшим и средним образованием. В социологии это называется «модальный тип личности»; дореволюционная Россия проблему создания «модального типа личности» не решила, проиграла войну и вылетела из Истории – vae victis.

Победа советского народа в социосистемном смысле была победой сталинской системы, способной к гибкой модификации – по принципу дзюдо: согнуться, чтобы не сломаться, а затем распрямиться и провести захват, бросок и болевой – до смерти – прием. Трагичность этого обстоятельства очень хорошо показана В.Гроссманом в «Жизни и судьбе». Другое дело, что по иронии Истории, именно победители в войне, спасители (в краткосрочной перспективе) сталинского режима стали если не его могильщиками, то той силой, которая этот режим (в среднесрочной перспективе) ослабила, если не подорвала, и стала массовой базой перехода к иной, чем сталинская, исторической форме коммунистического порядка. У поколения победителей в Отечественной войне – единственного советского поколения победителей – на всю жизнь сохранилось чувство победительности и социальной правоты, в том числе и по отношению к режиму, а, следовательно, – ощущение собственной силы. Это чувство существенно отличало их от «шестидесятников» и околошестидесятников, но это уже другая тема. В любом случае война, помимо прочего, выковала специфический тип советского человека – антисталинского, но не антисоветского и не антикоммунистического.

Победа в войне, безусловно, упрочила режим (или систему), по крайней мере, в трех отношениях. Во-первых, она превратила СССР в подлинно мировую державу, а затем и глобальную, – одну из двух, и это не могло не укрепить систему. Во-вторых, победа придала коммунистической системе легитимность национального, русского, российско-имперского типа; помимо интернациональной идейно-политической составляющей активно заработала национальная; теперь режим мог «бить с обеих ног». В-третьих, системообразующий элемент советского общества – его господствующие группы, номенклатура – в результате и ходе войны получили не только новую, дополнительную легитимность, но и, так сказать, «пространство для вдоха»: во время войны (плюс два предвоенных года т.е. целых шесть лет) «партийный» и «государственный» аппараты не были объектом широкомасштабных репрессий, террор перестал быть средством административной вертикальной мобильности. Это позволило номенклатуре, различным аппаратным комплексам отстояться, откристаллизоваться, переплестись и упрочиться, стать структурой не только в себе, но и для себя; стать самодостаточным социальным агентом, не нуждающимся более в «харизматическом лидере».

Все эти три «укрепления» системы в то же время ослабляли ее сталинскую структуру, конкретный режим, объективно требуя его замены новым и выпуска социального пара.

После 1945 г. Сталин столкнулся почти с монолитом и по сути не смог провести сколько-нибудь серьезной широкомасштабной чистки партаппарата. Исключение – «ленинградское дело», в котором не Сталин использовал кого-то, а его использовали. Борьба в верхушке в начале 1950-х годов окончилась смертью Сталина. Мощная сплоченная аппаратная номенклатура, ощущающая свою силу, единство интересов и корпоративную солидарность – это тоже результат Победы.

Еще один результат войны заключался в том, что после нее уже невозможна была война гражданская, которая в вялотекущей («мягкой», «холодной») форме продолжалась после того, как в 1921 г. окончилась «горячая» Гражданская война. В «холодной гражданке» выходила накапливавшаяся в течение многих десятилетий несколькими поколениями социальная ненависть, которую высвободил из «Кладезя Бездны» слом старой системы.

Новая система, находившаяся в процессе становления, использовала эту ненависть в городе и деревне, в коммуналке и на заводе. Более того, массовые процессы «холодной гражданской войны», битвы за место под солнцем (должностишка, комнатенка, а то и квартирка с освободившейся от старых хозяев мебелишкой и т.п.) в новой системе в значительной степени влияли и на ситуацию вверху, создавая смертельный водоворот прямых и обратных связей. После Отечественной вялотекущая «холодная гражданская война» могла проявляться лишь в борьбе против космополитов и уже совсем фарсово – в преследовании стиляг. В целом Великая Отечественная подвела черту под «холодной гражданкой», растворила ее в себе, смыла собой, объединила ее участников в некую целостность, дала им возможность остро почувствовать общность, направляя ненависть против внешнего врага. В Великой Отечественной сталинская структура советской системы начала бить преимущественно внешнего врага, ее репрессивный потенциал обрушился на Райх, и это безусловно способствовало ее укреплению – в краткосрочной перспективе – и победе. В этом (но не только в этом) смысле победа в войне – последний подвиг сталинской структуры, исчерпавший ее возможности и ставший началом ее конца. В среднесрочной перспективе такое укрепление работало против сталинского режима как ранней фазы исторического коммунизма, обусловливало необходимость его изменения. На пути последнего было несколько вариантов, которые можно было свести в два альтернативных направления:

1) резкое ослабление роли партаппарата, партноменклатуры, как полупаразитического дублера исполнительной власти, превращение ЦК КПСС в одно из ведомств («идеология», пропаганда); есть много косвенных свидетельств тому, что реализацию именно такого варианта готовил Сталин в самые последние годы и месяцы своей жизни (это решало как социосистемные, так и его личные задачи сохранения у власти);

2) резкое усиление роли партаппарата, трансформация его в «коллективного Сталина» без Сталина (с соответствующим «развенчанием» вождя, списанием на него, на его «культ» всех грехов и пороков системы), селективной реабилитацией, которая, помимо прочего, прятала концы в войну и представляла вчерашних палачей борцами с «культом»; выталкивания на третий (по возможности) план органов безопасности, армии, исполнительной власти, превращение партноменклатуры в господствующий квазикласс с соответствующим закреплением экономических и социальных гарантий.

Именно этот вариант победил после смерти Сталина и благодаря ей.     

При обоих вариантах в советском обществе должен был появиться господствующий квазикласс, однако, таковой в качестве партноменклатуры означал, во-первых, торжество «людей слова», «руководителей всем» над «людьми дела», конкретными специалистами и закладывал тем самым механизм неизбежной деловой деградации системы. Во-вторых, он означал наличие двойной массы верхушки (дублирование отделами ЦК соответствующих министерств и ведомств) – тем самым «сверху» на систему, на и так небогатую ресурсами страну, ложилась двойная нагрузка; о двойном чиновном бардаке, волоките и замедленных темпах принятия решений и работы я уже и не говорю.   

Наконец, еще один результат войны и победы: они раскрепостили советского человека; война потребовала инициативности и самостоятельности, и система должна была терпеть, использовать и поощрять их, присваивая их, делая своими. Победившие в войне почувствовали себя победителями и «по жизни». Объективно это означало социальное и психологическое наступление на сталинский режим, первой реакцией которого стала репрессивная защита. Режим защищался от тех, кто своим практическим антисталинизмом и самостоянием сделали возможным десталинизацию, так называемую «оттепель» (хотя, конечно же, настоящей «оттепелью» был «застой», ибо единственное тепло, которое мог выделять коммунизм как система, – это тепло гниения) и «шестидесятничество».

Сделали возможным – и были забыты. Нередко сознательно, но чаще – по ходу вещей, так как не успели, да и не могли по суровости окружающей жизни и по серьезности своей жизненной сути заниматься саморекламой в духе «шестидесятничества». Но именно победители в войне заложили между 1945 и 1955 гг. фундамент десталинизации, став гарантией ее необратимости. Именно они были первым советским, т.е. выросшим на основе советских, а не дореволюционных или революционных форм жизни и отрицания коммунистического порядка, сопротивлением – сопротивлением не крикливым, не апеллирующим к Западу (победителям это ни к чему), а неспешным, уверенным в своей социальной правоте по отношению к сталинскому режиму и внутри него одновременно, а потому действительно опасным, страшным для режима – уже не только для сталинского, но и для последующих. По сути это было первое советское сопротивление сталинскому режиму, его историческими опорами были Война и Победа – главное дело жизни целого поколения, о мироощущении которого Б.Слуцкий писал:

Война? Она запомнилась по дням

Все прочее? Оно по пятилеткам.

Замалчивание «бесшумного сопротивления» 1945–1955 гг., в котором невозможно было прогреметь героем и попасть на страницы западных газет и журналов, – все происходило обыденно и тихо – и последующее выдвижение на первый план «шестидесятничества» и диссидентства как главных форм «борьбы против системы» – явление неслучайное, но это отдельный разговор.

Раскрепощение населения совпало с оформлением партноменклатуры в слой для себя. В результате в 1950-е годы сталинская форма комстроя уходит в прошлое и ее место (после окончания переходного периода) занимает иная структура советской системы – брежневская. Это – тоже долгосрочный результат последней мировой войны, окончившейся в 1945 г. Кстати, до середины 1980-х годов верхние этажи власти занимали люди так или иначе прошедшие войну, военное поколение.

Продолжение следует.

Источник