Saeculum vicesimum: In memoriam (Памяти ХХ века) Часть 1

Памяти поколения советских победителей, не получивших ничего, – тех, кто сломал хребет Гитлеру, не прогнулся перед Сталиным и никогда бы не лег под дядю Сэма.

Двадцатый век... еще бездомней,

Еще страшнее жизни мгла,

Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла.

А.Блок 

Наше потомство увидит век наш красивее, изящнее, величественнее, чем он нам кажется, – ужасы его забудутся, а вспоминать будут – как и мы о средних веках – лишь красоту и энергию нашего столетия.

  М.Меньшиков

Век шествует путем своим железным.

В сердцах корысть, и общая мечта   

Час от часу насущным и полезным

Отчетливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья,  

Промышленным заботам преданы.

[…]

Блестит зима дряхлеющего мира,

Блестит! Суров и бледен человек.

      Е.Баратынский

«Хотел бы я, чтобы это происходило не в мое время», – сказал Фродо. «Я тоже, – ответил Гэндальф. – Но это не нам решать.

 Мы можем решить только одно – что де лать со временем, которое отпущено нам».

Дж.Р.Р.Толкин «Властелинколец»

«Right or wrong – my country»

(поговорка англосаксов, во многом определившая их победу в борьбе за мировую гегемонию и с трудом воспринимаемая «прогрессивной» русской/советской общественностью).

Fin de siècle 

(вместо предисловия)

Вот он и кончается, уже почти кончился – календарный XX век, а вместе с ним двухтысячелетие – bimillenium – со дня рождения Христа. Пройдет две-три недели, и осыпающаяся новогодняя елка, купленная в прошлом веке и в прошлом тысячелетии, будет выброшена – уже в новом тысячелетии и в новом календарном веке.

 Исторический же XX век кончился девять лет назад, в 1991 г. – спорить, думаю, можно лишь о конкретных датах – 23 августа в 17 час. 09 мин. (фактический запрет КПСС) или 25 декабря в 10 час. 45 мин. (фактическое прекращение существования СССР). Век окончился по русскому времени. Да и начался по нему. Это не этноцентризм, а фиксация реальности исторического века, который – так вышло – своим рождением и смертью оказался тесно связан с Россией, с СССР, с советским коммунизмом.

В то, что XX в. заканчивается, трудно поверить. В 1961 г., когда в космос полетел Гагарин, мне было десять лет. Я с восторгом читал эйфорические прогнозы: 1971 г. – полет на Марс, 1981 г. – полет на Венеру, 1991 г. – обитаемые орбитальные станции, 2001 г. – начало XXI в. – строительство первых городов на Луне. Дух захватывало и – верилось. По многим причинам. В том числе и потому, что XXI век и 2001 г. были так далеко, что за это долгое-предолгое время, казалось, можно успеть освоить космос, по крайней мере, ближний, так называемый Пояс Жизни между Марсом и Венерой.

Сорок лет, опрокинутые в прошлое, а не в будущее, кажутся не веком, а мигом («Есть только миг, за него и держись»). Еще сорок лет, но только в будущее, – и от поколения, родившегося в 1950-е годы, останется, по крайней мере в нашей стране (если останется наша страна, наша планета, мир – всякое может случиться: человек лишь предполагает), ничтожно мало; к тому же о большинстве из этих людей можно будет сказать так, как сказал о себе Арамис в эпилоге к «Виконту де Бражелону» («Je suis vieux, je suis éteint, je suis mort» – «Я стар, я – прах, я мертв»).

Парадокс, но ныне, при более высоком уровне развития техники, в том числе аэрокосмической, едва ли кто решится прогнозировать сколько-нибудь значительное освоение Пояса Жизни, по крайней мере, так же щедро, как в 1961 г. «Конец прогресса», – так назвал свою книгу о конце XX в. Жан Гимпель; впрочем, в переводе с французского это звучит и как «Конец будущего». Мрачно? Возможно. Однако сомнений не вызывает следующее. XX век был Веком Величайших Надежд, Веком Великой Мечты (в советском и американском вариантах). Между 1945 и 1975 гг. (французы называют этот период «славным тридцатилетием») казалось, что надежды вот-вот сбудутся (почти сбылись!), а Мечта вот-вот реализуется. 

Мировой оркестр звучал оптимистично, и хотя время от времени в этом бравурном звучании порой нет-нет да и проскакивали тревожно-щемящие звуки виолончели («все хорошо, да что-то нехорошо»), до начала 1970-х годов верилось и мечталось (правда, с средины 1960-х – все более устало, скорее по инерции).

Последняя четверть XX в. обманула надежды и развеяла мечты – да так, что из сегодня, из последних декабрьских дней уходящего века они кажутся не то что наивными – невозможными.

Нет. Возможно. Было. Мечталось. Верилось. Свидетельствую, как очевидец, причем очевидец, не склонный ни к мечтам, ни к надеждам, ни к иллюзиям, выросший в стране, где одним из принципов, если не императивов жизни, как повседневной, так и метафизической, было «не верь, не бойся, не проси».

Век-обманщик? Как же оценить его? Да и обманщик ли? Может, это люди себя обманывают? Не желают видеть правды – века, эпохи, времени? Да, люди в большинстве своем не любят, не желают знать правды, чаще всего отгораживаясь от нее стеной из банальностей, цинизма (т.е. реализма без моральных принципов), группового эгоизма. И тут же возникает еще вопрос: а есть ли она – эта правда времени и о времени, века, о веке? Вообще, правда о жизни. В.Шкловский как-то заметил: «Нет правды о цветах, есть наука ботаника». Иными словами, из недифференцированного целого (для кого-то – потока, для кого-то – месива) мы вычленяем некую сферу в соответствии с некими правилами, т.е. конструируем ее и изучаем ее как научную правду. А точнее, получается, конструируем ее как научную правду. Но это – по определению частичная, сконструированная по заданным правилам и на определенном языке правда. А как быть с целостной правдой – века, времени?

Можно ли понять время, если ты «внутри»?

Можно ли понять время, если ты «снаружи»?

Разумеется, лучший способ – одновременно изнутри и снаружи, in and out the same time. Но такие моменты – моменты «вывиха времени», когда «the time is out of joint», крайне редки. К несчастью (или к счастью? «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые») мы находимся именно в такой точке – in and out at the same time, когда «век вывихнут».

Перефразируя первые строки «Старого Порядка и революции» Алексиса Токвиля, хочу сказать: моя книга – вовсе не история XX века, это – исследование XX века и размышления о том, чем и каким был век, о том, что его определило, о том, как он в целом определил свои хронологические и содержательные отрезки, части, к сумме которых он, естественно, не сводится. При этом объекты размышления – это прежде всего «большие структуры, крупные процессы, широкие сравнения» (название знаменитой книги Ч.Тилли).

Мои размышления, неизбежно являясь исследованием, одновременно выступают и в качестве введения к нему («един в двух лицах»), тем более что данный текст – журнальный вариант большой по объему, содержанию и проблематике книги. Ясно, что журнальный вариант – это не просто механическое сокращение, но сокращение содержательное, упрощение композиции, отсечение каких-то сюжетных линий, т.е. ожурналивание. При том что в публикуемом в «РИЖ» тексте я предпочитаю жертвовать событийно-историческим (ведь у меня не учебник истории XX века) и что даже в большом варианте я не ставил задачу охватить все главные или сколько-нибудь значимые тенденции развития, процессы, структуры и события века, – это невозможно, да и не нужно для данного исследования, совсем без истории, без событийного обойтись нельзя. Более того, первая часть моего «XX века» – «XX век: время, или сквозь пыль событий (панорама века)», публикуемая в настоящем томе, – посвящена именно событиям, уложенным в несколько отрезков, на которые я «рассек» век.

Разумеется, любая периодизация есть более или менее насильственный, волевой акт. И тем не менее без периодизации как организующего средства-властелина времени и событий не обойтись. Я поделил «исторический» XX век (1914/17–1991) на четыре периода: «длинные двадцатые» (1914/17–1934); война (1934–1945); «славное тридцатилетие» (1945–1975) и «сумерки века» (1975–1991). «Календарным обручем» сжимают «исторический» XX век «прелюдия» (1901–1914/17) и «последние листки календаря» (1992–2000).

В такой хронологической конфигурации, с ее помощью я представлю основные события века. Я прекрасно помню броделевское «событие – это пыль», т.е. суть, явный и скрытый смысл того или иного события (той или иной одномерности, воспринимаемой и/или конструируемой нами в качестве события) внеположены ему; их можно понять лишь в более широких (conjoncture, la longue durée) контекстах. Именно этому будут посвящены остальные части моей работы. Однако прежде чем играть в карты, надо выложить их на стол и раздать, что и будет сделано в первой части. Позднее, в других частях мы будем возвращаться к этим событиям – часто не раз, под разными углами зрения, в различных контекстах, как к элементам процессов различной длительности и совмещающихся друг с другом в лучшем случае по принципу «кругов Эйлера». В результате одно и то же событие может присутствовать и анализироваться в различных частях книги, связываться в зависимости от контекста с совершенно различными событиями, выступать в качестве элемента (и исследуемого объекта) совершенно разных процессов, т.е. быть нетождественным самому себе. (Собственно, любой серьезный исторический анализ есть, прежде всего, исследование нетождественности, асимметричности социальных феноменов самим себе.) В то же время некоторые важные события в событийной части вообще не появятся, а возникнут как case study той или иной теоретической или макроисторической проблемы в других частях работы.

В результате при таком подходе внешне работа о XX веке оказывается похожа не то на сеть, не то на вышивку гладью (только стежки идут не только вперед-назад, но и вбок – со множеством взаимосвязанных петель), не то на сложносоединенные цепи «камней» из военно-стратегической игры «го». Ну что же, век, его сложность определяют метод и формы исследования – так, чтобы в конечном счете не только адекватно отразить saeculum XX, но и «представить сложное и запутанное как простое и ясное» (А.А.Зиновьев).

Правда, как говорил другой мой учитель, В.В.Крылов, иногда вещь настолько проста, что объяснить ее можно лишь сложным образом. И только поняв ее так, люди начинают воспринимать ее, а вместе с ней и ее объяснение как простое.

В последние 15–20 лет все чаще и больше говорят об «изучении сложного», «изучении хаоса» и т.п. как об одном из главных современных методологических направлений изучения сложных систем. Время – в значительно большей степени ключ к теориям, которые создают для его объяснения, чем эти теории – ключ ко времени.

Это касается не только общественных наук, но и наук о природе. Например, термодинамика (1811) – наука о корреляции между изменениями объема, температуры и физико-химических параметров. По сути, став первой наукой о сложном, – именно в ней было впервые введено понятие необратимого процесса, т.е. «стрелы времени» – она не случайно возникла в 1811 г., после того как в результате Великой французской революции, во-первых, изменение стало восприниматься как нормальное, неизбежное и, по сути, необратимое; во-вторых, на политическую арену вышли массы, что резко усложнило социальную ситуацию. Идеи необратимости изменения и сложности витали в воздухе. Во многом именно дух эпохи, некое ощущение истории, времени, а не только чисто научная логика развития самой физики привели к появлению термодинамики.

В начале XX в. теория мобилизма Вегенера в геологии, т.е. тектонического движения вообще и материков в частности не только по вертикали, но и по горизонтали тоже соответствовала духу времени социальных катаклизмов – войн и революций.

Наконец, в конце XX в. пригожинские «диссипативные структуры» в химии, исследования хаоса и сложного («chaos and complexity studies»), фрактальная геометрия и многое другое обусловлены прежде всего нарастающей хаотизацией, непредсказуемостью мира неолиберальной глобализации. Это в относительно спокойные времена в центре исследования оказываются состояния равновесия, структуры (например, расцвет социологической школы Т.Парсонса в 1950-е – начале 1960-х годов); в смутно-тревожные времена фокус интересов смещается к колебаниям, флуктуации, бифуркации, неопределенности, от системы – к субъекту. Эволюция теории социальных и естественных наук подтверждает такую корреляцию.

Разумеется, связь в таких случаях носит не прямой, а опосредованный, тонкий характер влияния духа времени на мировоззрение и затем – не теории (цепочка Zeitgeist – Weltanschauung – Theorien). Неудивительно, что часто анализ эпохи может дать больше для понимания созданных в ней теорий, чем эти теории – о ней. Поэтому знание той или иной эпохи и адекватное понимание ее позволяют лучше понять теории эпохи, а это, в свою очередь, способствует лучшему пониманию эпохи. Онтология и гносеология (эпистемология) становятся не элементами даже, а различными сторонами цельного исследовательского комплекса. Именно такими соображениями продиктовано содержание введения к части I монографического цикла и ее содержание.

Вторая часть книги посвящена тому, чем, каким и чьим был век, его основным противоречиям и крайностям. Третья – проблеме капитализма и коммунизма как социальных систем XX в., их взаимодействию, прежде всего – борьбе. Речь идет о глобальной «холодной войне», побочным и неожиданным для большинства продуктом которой стала глобализация. Вот уж воистину прав Гераклит: «Борьба (война) – отец всего».

Значительное место в работе в целом уделено теории (или истории) социальных систем, в которой, как в особом виде научного исследования, грань между теорией и историей оперативно стирается, и мы получаем макроисторию как теоретическую историю капитализма и коммунизма, особенно, в ХХ в., их противостоянию.

Глобальная «холодная война» была центральным – и до сих пор не только адекватно не понятым, но и толком не исследованным – событием второй половины ХХ в. как сама по себе, так и по своим побочным последствиям, главное из которых, как я уже сказал, – глобализация.

За этим последуют части о капитализме в XX в., о мировой экономике этой системы, об историческом коммунизме как системе, о глобальной и психоисторической «холодной войне» и ее сходно-побочном, но оказавшимся главным следствием – глобализации, о западной цивилизации в XX в., т.е. в «рамках» функционального капитализма. Завершают работу части, посвященные зональным (центр, периферия, полупериферия) и страновым урокам XX в. (США, Великобритания, Франция, Германия, СССР, Индия, Китай, Япония, Бразилия в сравнительном контексте Латинской Америки, ЮАР и Нигерия в сравнительном африканском контексте, арабо-мусульманский страновый мир), XX в. в сравнительной перспективе, судьбе западной цивилизации в XX в., концу календарного века (1992–2000) и той форме рационального знания о мире, которое необходимо для выживания и побед в нем.  

Кроме того, поскольку, во-первых, в последние два столетия вообще и в ХХ в. в частности и в особенности теория социального знания и социальная теория вообще встроены в идеологию, точнее – в одну из трех великих идеологий Модерна – консерватизм, либерализм и марксизм, и поскольку, во-вторых, ХХ век был par excellence веком идеологической борьбы, в которой пали в изнеможении все участники, в исследовании (часть II) неизбежно пришлось обратиться к проблемам идеологии и идеологической борьбы. Если поменять слово «философия» на слово «идеология», то нельзя не признать, что Ницше и здесь оказался провидцем, предсказав, что в XX в. великие войны за господство над миром станут схваткой противоборствующих идеологий («философий»). Разумеется, за идеологиями стояли интересы, которые артикулировались на идеологическом языке, так же как интересы различных сил в Великой капиталистической революции 1517–1648 гг. артикулировались на религиозном языке. Одна из важнейших проблем XX в. (и XIX в.) заключается в том, что практически все общественные конфликты приобретали идеологическую форму; более того, идеологическую форму были вынуждены принять даже такие идейные системы, которые по своему содержанию идеологиями не являются. Поэтому идеология, идеологии и их борьба станут одной из сквозных тем работы.  

Это позволит нам лучше понять, с одной стороны, острейшие противоречия ХХ века и сам этот век как век крайностей, с другой стороны – интеллектуальные задачи, стоящие перед теми, кто работает в области социально-исторической науки, мысли, пытается понять, что происходит в России как части «текущего мира» и с миром в целом, при этом отождествляя себя именно с Россией как особой культурно-исторической и идеально-реальной целостностью и соотнося себя с такой сферой общественного (вос)производства, как «субъект – понятие».

В виду имеются задачи тех, кто чувствует и считает себя представителем совершенно определенного исторического, культурного типа – русского и мыслит себя в качестве представителя совершенно определенной социально-профессиональной группы («класса») – наемных работников умственного труда. Речь идет ни много ни мало о выборе самоопределения, о выборе позиции – того, с кем ты, против чего (а следовательно, и против кого). В этом не может быть двусмысленности. Это – conditio sine qua non любого серьезного социального акта, в том числе и социального исследования. Много лет назад в одной из своих статей Р.Арон писал: «Для личности выбор не есть внешняя форма деятельности. Совершая этот решающий акт, я встаю на ту или иную сторону и выношу суждение об общественной среде (а также о социально-культурном типе и стране, – добавлю я. – А.Ф.), которую принимаю как свою. Выбор по поводу истории в реальности совпадает с решением, которое я принимаю касательно самого себя, поскольку и его источник, и его объект – мое собственное существование».

В этом смысле можно сказать, что познание социального есть в такой же степени процесс самопознания, как это последнее – элемент познания социальной реальности и истории (привет Сократу). В любом случае реально и значимо интеллектуальные задачи, которые по определению суть и задачи интеллектуальной (а следовательно, социальной) борьбы, могут быть верно поставлены и сформулированы только на основе четкой личностной, социальной (политико-экономической, классовой, как сказал бы марксист), профессиональной и историко-культурной идентичности.     

Отсюда – столь значительное внимание в работе к интеллектуальной истории (и борьбе) в XX в., к задачам конструирования нового социально-исторического знания, которые поставлены глобальной мировой перестройкой, глобальным кризисом и новым мировым переделом, с одной стороны, и кризисом социально-исторического знания, методологий Модерна, лежащих в их основе универсалистских идеологий – с другой. Кроме того… А впрочем, не буду говорить обо всем – надо что-то оставить для сюрпризов.  

Что касается первой части, с которой читатель знакомится в этом томе журнала, то, повторю, она носит главным образом событийно-исторический характер взгляда с высоты, как сказал бы А.Азимов, на XX в. Разумеется, любой отбор конкретных событий более или менее субъективен. Менее – когда речь идет о политике, экономике и науке (хотя и здесь хватает нюансов и различных интерпретаций), более, когда речь идет о литературе, музыке, живописи, архитектуре и т.д.

В «Панораме века» я совершенно сознательно уделил внимание не только les grandes evenements из мира политики и экономики, но также, во-первых, науке и технике, поскольку XX в., помимо прочего, был веком науки и техники, и, во-вторых, искусству. Правда, здесь я основное внимание уделил литературе, так как музыка – это то, что нужно слушать, а живопись и архитектура, которые могут служить великолепной иллюстрацией социальных процессов, – видеть. Хотя, разумеется, композиторов, художников и архитекторов я упоминаю наряду с литераторами.

Далее. Одно из главных мест в событийно-исторической части я уделил массовой культуре (прежде всего, кино, хотя произведения последнего далеко не всегда относятся к масскульту), спорту, который в XX в. играл огромную общественную и идеологическую роль, и структурам повседневности – быту, поскольку XX в. был, помимо прочего, веком бытового прогресса вообще и связанного с ним «прогресса досуга» в частности.

Под определенным углом зрения история ХХ в. – это история массового потребления, борьбы за него; устойчивость капитализма в ядре его системы в ХХ в., несмотря на все потрясения, была в значительной степени обусловлена тем, что он смог обеспечить растущее массовое потребление. Как заметил Дж.Оруэлл, Англии в 1930-е годы не удалось бы избежать социальной революции, если бы не три вещи: радио, футбол и пабы, т.е. средства и объекты массового потребления.

Позднее, уже после Второй мировой войны, в капсистеме, точнее, в ее ядре, социальное напряжение в значительной степени снималось за счет распространения форм потребления богатых на средние и рабочие классы, т.е. путем распределения и удешевления массового потребления. А вот исторический коммунизм (т.е. строй, существовавший в Советской России/СССР с 1917 по 1991 г.), который тоже был массовым обществом, решить проблему массового потребления не смог. Более того, одна из главных причин крушения исторического коммунизма как раз и заключалась в том, что, будучи массовым обществом, он так и не смог (и по своей природе не мог) решить проблему массового потребления:

Скука. Зависть. Одиночество.

Липкость вялого растления.

Потребительское общество

Без продуктов потребления.

    (И.Губерман)

А ведь КПСС в своей программе провозгласила главным для себя «удовлетворение растущих потребностей». Провозгласила – и не выполнила, по крайней мере, для народа.

История повседневного потребления в ХХ в. интересна еще и тем, что иллюстрирует одну из главных (если не самую главную) тенденций века, – победу времени над пространством, сжатия времени и пространства таким образом, что пространство, сколь велико бы оно ни было (поверхность земного шара), к концу века благодаря НТР оказалось сжатым, замкнутым не просто временем, но временем как мигом.  

Именно поэтому предметы быта, технические достижения в быту, как и научно-технические достижения, фиксируются в настоящей работе, хотя, разумеется, я не претендую на полный список и не ставил составление такового своей задачей.

В истории капитализма материальный быт, повседневные структуры вещественной субстанции вообще играют огромную роль, и XX в. выявил это со всей очевидностью. Субстанциональный быт современного Запада, проявляющийся постоянно и разнообразно (от камня и железа – до запаха вкусной еды и духов в магазинах и на улицах, сгущающего даже воздух до состояния субстанции), такая – стремящаяся к роскоши – повседневность, есть одна из несущих конструкций и исторических опор капитализма, его уникальный и оригинальный «цивилизационный» вклад в историю.

Я не случайно взял в кавычки слово «цивилизационный». Капитализм не создал своей особой, капиталистической цивилизации. Конечно, метафорически, в нестрогом, максимально широком смысле можно говорить о некой «капиталистической цивилизации». Но это явление принципиально, сущностно отлично от того, что понимается под «цивилизационностью», когда речь идет, например, о китайской, индийской, мусульманской или европейской цивилизациях. И не только потому, что капитализм – это часть Европейской цивилизации, ее фаза. А потому – здесь нет места подробно говорить об этом, – что капитализм устраняет противоречие между такими двумя качествами, измерениями исторического субъекта, как формационность (неприемлющие марксистскую лексику могут подобрать любой эквивалент из либеральной интеллектуальной традиции) и цивилизационность. В этом смысле капитализму цивилизационность как особое внутреннее качество не нужна, он питается не только от иных формаций, но и от иных цивилизаций, включая Европейскую. Это – положительное, а не отрицательное качество капитализма. Не случайно, как справедливо заметил Х.Зедльмайр, капитализм не создал своей особой цивилизации, довольствуясь либо повторением прошлого, либо эклектикой, либо отрицанием цивилизационных форм (модерн XX в., Великой Функциональной эпохи).

И действительно, вершина европейской цивилизации – барокко – пришлась именно на тот период, когда феодализм уже умер, а капитализм еще не встал на ноги и царил до сих пор не понятый как следует так называемый Старый Порядок – фантастически интересная и важная фаза в истории Европы, пик ее развития, миновав который и она «упала» и превратилась в Запад. В «(меж)формационное безвременье» цивилизационность вышла на первый план почти что в чистом виде. Как знать, не было ли это последним парадом Европейской цивилизации, которая затем, уже со второй половины XVIII в., начала мельчать, приобретать камерный характер, уходить в себя – рококоизироваться, а затем, уже в начале XIX в., плавно перетекать (как верно заметил все тот же Зедльмайр) из монументальности в простоту и удобство буржуазного уюта, т.е. буржуазной повседневности. Повседневность сменила высокую цивилизацию. Не случайно Ф.Бродель назвал главный труд своей жизни «Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII вв.». 

Но не только уютная повседневность заняла в капиталистической системе нишу, эквивалентную цивилизационности. Капитализм создал себе еще две уникальные опоры, не имеющие аналогов за его пределами: политику и идеологию. 

Идеология – явление капиталистческой эпохи, причем эпохи зрелого капитализма. Это – та необходимая роскошь, которую должно было позволить себе буржуазное общество после устранения Старого Порядка, окончания Великой французской революции и ухода с исторической сцены могильщика обоих этих явлений – великого карлика Наполеона. Протоидеологией было Просвещение. Но «прото», как и «почти» или «чуть-чуть», не считается. Не случайно, например, во французском языке первое употребление слова «идеология» датируется 1796 г., не раньше.

«“Политика” – европейская роскошь?» – так афористически названа статья П.Вебер-Шефер. Да – роскошь. Да – европейская, если, конечно же, не отождествлять политику с властью и управлением вообще, а определять ее как взаимодействие лиц, не связанных друг с другом отношениями господства-подчинения, т.е. формально равных лиц, субъектов, агентов гражданского общества, т.е. общества, которое не обусловлено той или иной формой коллективной собственности, коллективного присвоения природы. С точки зрения любого небуржуазного общества, будь то «восточный деспотизм» или «советский коммунизм», политика – это роскошь, это то, что (как минимум) не является необходимым. Тот факт, что в последней четверти XX в. в ядре капсистемы по нарастающей развивается процесс деполитизации, отмирания политического, партий, свидетельствует о вполне определенных тенденциях развития позднего капитализма.  

Политика, повседневность и идеология образуют некий узел или треугольник (пронизанный правом), который, заменяя для капитализма цивилизацию или будучи капиталистической «цивилизацией», должен был придавать историко-культурную устойчивость капитализму как социально-экономической системе. Политизированная и идеологизированная («западный образ жизни») повседневность; повседневная политическая жизнь, ставшая благодаря газетам и телевидению частью быта, – все это сцеплено в некую форму, которая на капиталистическом Западе заняла «нишу», в других обществах принадлежащую цивилизации.

«Отдельной строкой» в «постраничном бюджете» работы идет перечень по каждому периоду XX в. наиболее важных работ в области философии, социальных и гуманитарных наук, «умных книг столетия». Это позволяет, во-первых, представить, хотя бы внешне, век как интеллектуальный блок; во-вторых, продемонстрировать динамику и тенденции его интеллектуального развития в плане осмысления социальных процессов вообще и социального самоосмысления в частности. Наконец, «интеллектуальная карта» века облегчит нам ориентирование во многих общих и частных вопросах. 

И последнее. О ХХ веке написано много – не я первый, не я последний. Более того, писали и о других веках – большие книги и небольшие статьи. Для меня в интеллектуальном, общекультурном и отчасти в эмоциональном плане очень важна, значима и значительна статья «Кончина века», принадлежащая перу замечательного и блестящего русского публициста и мыслителя Михаила Осиповича Меньшикова (1858–1918), расстрелянного ненавидевшими его большевиками по сути на глазах жены и детей. Сто лет назад, в декабре 1900 г. М.О.Меньшиков дал свой набросок того, чем был ХIХ век, что в нем было главным, набросок острый, честный, без иллюзий по поводу России, несмотря на всю любовь к ней.

Работая над своим «XX веком», мысленно я не раз обращался к размышлениям Михаила Осиповича, независимо от того, согласен я с ним или нет (намного чаще да, чем – нет). Читатель заметит эти обращения по цитатам. Главное в очерке Меньшикова – честность, боль за Россию, за тех, кого грозит захлестнуть «волна прогресса» (капиталистического) и сильное этическое чувство, не позволяющее становиться на сторону победителей – социальных хищников. И конечно же то, что в своей жизненной и писательской практике Меньшиков реализовал редкий для России и многих русских, победительно-плодотворный принцип «right or wrong, my country». Именно этот принцип лежит в основе побед глобального племени англосаксов (англо-американцев) в XIX–XX вв., триумфа их геоисторического проекта. И уж если у них что и перенимать, то именно этот принцип – разумеется, творчески, с учетом исторических обстоятельств и конкретной ситуации, т.е. в соответствии, как сказал бы Ленин, с диалектикой исторического момента. Пока мы это не поймем, мы будем слабыми. А слабых, как говорил Сталин, бьют, и кому как не русским конца ХХ в., пережившим в 1990-е годы макроисторический погром, в котором, правда, они же и поучаствовали, сначала радостно, а потом пассивно, об этом не знать? Ну что же, как говорится, за одного битого двух небитых дают. Надо копить силу. А сила – в знании, в том числе о ХХ веке и о нас в нем, – каким бы неприятным для русских в целом и отдельных социальных групп, существовавших в нашей истории, оно ни было. Необходимо абсолютно ясное, честное до безжалостности к себе, до онедуживания, как сказал бы Лютер, знание о XX в., о России/СССР/РФ в нем. Только на такой основе выковывается необходимое (хотя и недостаточное) условие исторических побед – интеллектуальное превосходство над противником в широте, глубине и пронзительности знания и, что еще важнее, в понимании мира как целого, как поля борьбы, как представления (в обоих смыслах) и воли. 

XX век – крайне насыщенный событиями и идеями век – уходит, за ним уже почти закрылась, скрипнув, Дверь Истории, и надо с ним попрощаться. Лучшее прощание (но не прощение) – понимание. Да, лучшее прощание – понимание. Или, по крайней мере, попытка понять. Для этого сейчас в стране и в мире существуют благоприятные условия. Не в тютчевском смысле «Блажен, кто посетил…», а в мандельштамовском. В «Книге второй» Н.Мандельштам писала: «В период брожения и распада смысл недавнего прошлого неожиданно проясняется, потому что еще нет равнодушия будущего, но уже рухнула аргументация вчерашнего дня и ложь резко отличается от правды. Надо подводить итоги, когда эпоха, созревавшая в недрах прошлого и не имеющая будущего, полностью исчерпана, а новая еще не началась. Этот момент почти всегда упускается, и люди идут в будущее, не осознав прошлого».

Мы действительно живем между двух эпох. Например, у нас в России кончилась советская эпоха, а новая по сути еще не началась – мы все еще живем в тени исторического (реального) коммунизма, в процессе его разложения, и все «герои» времени несут на себе печать, клеймо разложения – и чем больше преуспели, тем в большей степени. 1990-е годы – это главным образом выход на первый план того, что в советской системе было изнанкой, а то и просто экскрементов этой системы, заживших своей собственной жизнью и решивших представить себя роскошными кушаньями.

Ну-ну. А запах куда деть?

Правда, уже появилось и кое-что новое. А кое-что уже зачеркнуто Карандашом Истории и даже стерто ее Ластиком между августом 1998 г. и декабрем 1999 г. И все же по-настоящему новая эпоха начнется тогда, когда новые тенденции и явления станут персонифицировать те, кому сейчас между десятью и двадцатью. Мы, нынешние, даже те, кто всего лишь на четвертом десятке, несем в себе много, порой даже слишком много из ушедшей в прошлое системы, эпохи, из растворяющегося в небытии века. «Старый, родной нам век, известный, как все родное, до мелочей, он отходит, и жаль его. Каков он ни был, – он был нашим временем, нашей молодостью… Жаль его, как колыбель, как родину, как уходящую жизнь», – так писал об уходящем XIX в. замечательный русский публицист М.О.Меньшиков. Но то же можно сказать и об уходящем ХХ. Да что уходящем – ушедшем. Век – наш век (век, как сказали бы демографы, когорт от тридцати до шестидесяти лет) – ушел, а мы остались. Мы – своеобразная улыбка Чеширского кота: кот исчез, а улыбка осталась. И пока на смену старой системе не придет новая, не встанет на ноги и не начнет вешать на уши свою лапшу, творить свои мифы и представлять в качестве всеобщей правды свой частный системный интерес, можно продолжать улыбаться и, поторапливаясь медленно, стараться понять ушедший век, подвести, в меру сил, его итоги.

Мы живем не только меж двух русских эпох, но и мировых: эпоха Модерна уже кончилась, а качественно иная, новая, т.е. такая, в определении которой можно будет обойтись без приставки «пост», еще не наступила, меж двух исторических веков. Это между календарными веками щелок нет, все плотно – не проскользнешь, не просочишься, не инфильтрируешься. А вот между веками историческим, как правило, не щели – зазорища, а то и пропасти, да какие! Между XIX и XX в. это водораздел 1873–1914/17; между XVIII и XIX в. это 1789–1815 гг. – революционно-наполеоновская эпоха, вызревание Современности, Модерна. Именно вызревание, но не рождение. По-настоящему Современность родилась (прав П.Джонсон) между 1815 и 1830 г. в относительно спокойное время, вошедшее в историю под названием «Реставрация». Революцию делали люди, титаны Старого Порядка, они расчищали место для новой эпохи и ее героев, которые и заняли свои места в 1815–1830 гг., а уж после этого заложили свой исторический, уже вполне модерновый фундамент 1830–1848 гг., завершив эпоху революций 1789–1848 гг. и открыв путь в историю посредственностям и карликам буржуазной – Comedie Humaine – эпохи. Выходит, Робеспьер и К°, а затем Наполеон, сработали на Людовика XVIII, Растиньяков, различного рода и сорта гешефтмахеров, появившихся из невесть каких щелей европейского общества эпохи Старого Порядка и набежавших, наехавших на это общество рынком и капитализмом? Выходит – так. В этом и есть Ирония и Коварство Истории. Но то – век XIX, а у нас речь – о ХХ, образ которого становится одним из объектов интеллектуальной (читай: идейно-политической) борьбы в XXI в. и за XXI в. Поучаствуем по силе скромных возможностей наших. Впрочем, не в силе Бог, а в правде.

Часть I

XX век: время, или сквозь пыль событий (панорама века)

I. XX век: календарная прелюдия

Исторический XX век родился в 1917 г. в траншеях великой войны 1914–1918 гг. на неприветливых осенних улицах Петрограда 1917 г. Календарный – на похоронах века XIX. В первый же месяц первого года календарного XX века хоронили королеву Викторию. По сути, то были первые похороны XIX в. – кто более этой единственной дамы в «Великолепной пятерке» XIX в. (Наполеон, Виктория, Дарвин, Маркс, Бисмарк) квинтэссенциально выражает этот век, век английской промышленной революции и промышленности, британской мировой гегемонии и мировой империи, британской версии англосаксонского проекта?

Вторые похороны XIX в. – это похороны Льва Толстого, гиганта XIX в., который, впрочем, своим «Хаджи Муратом» выскочил в век ХХ и, рассказывая о далеких событиях Кавказской войны, как по содержанию, так и по форме, сказал нечто важное о веке ХХ (привет Фолкнеру, да и многим другим).   

Третьи символические похороны XIX в. и того, что К.Поланьи назвал в своей великой книге «Великая трансформация» (1944) «цивилизацией XIX века», состоялись в апреле 1912 г. – затонул «Титаник», олицетворение британских мощи, комфорта и самоуверенности. И в той же мере мощи, комфорта и самоуверенности XIX в. Часть пассажиров «Титаника» была спасена с помощью сигнала «SOS», принятого в 1908 г. (по другим данным – несколькими годами раньше) и словно символизирующего тщетную мольбу о спасении «цивилизации XIX века». А разве не символичен, особенно если знать исторические результаты XX в. для Британской империи, выигрыш англичанами в 1912 г. крикетной «Урны праха»? Пройдет всего несколько десятилетий, и в «горстку праха» превратится сама Британская империя.

Да что империя – весь старый мир. В 1913 г. двое русских предупредили об этом: одна – прямо, другой – символически. «Будет скоро тот мир погублен, / Погляди на него тайком». Это Марина Цветаева. А Казимир Малевич выставил «Черный квадрат», «Черный круг» и «Черный крест» – прощание с XIX в. и пророчество на ХХ?

Но это – «за упокой». Было и за здравие. В год похорон Виктории «пролетарский» (на самом деле босяцко-мещанский) писатель и интеллигентская предтеча Григория Распутина Максим Горький в «Песне о буревестнике» предупредил: «Буря, скоро грянет буря». На следующий год его соотечественник, по сути мало еще кому известный В.И.Ульянов (Н.Ленин) опубликует одну из главных практических книг века с весьма практическим названием «Что делать?» и объяснит, как плавать в такую бурю, как использовать ее и как победить в ней – и ее. Книга «Что делать–2» («Что делать–1» написал Н.Г.Чернышевский) в известном смысле была политическим аналогом теории относительности и art nouveau (jugendstil).

От теории – к практике. На основе «Что делать?» была создана партия нового типа – большевиков, профессиональных революционеров, «чиновников революции», главная задача которых – захват власти. Всей, а не только политической. При этом, однако, большевики проморгали первую русскую революцию 1905–1907 гг. – не ожидали ее. Правда, не ожидали и все остальные политические силы, не говоря о власти. Так всегда и бывает с революциями (будь то Великая французская или русская февральская), которые внезапно врываются в Историю, со злобно-веселым смаком показывая ей единственный оттопыренный средний палец сжатой в кулак ладони и победительно харкая ей в лицо.

Нет, конечно, революции ждут, предсказывают. Но приходят они всегда неожиданно. Власть, как правило, долго приходит в себя и иногда успевает собраться, а иногда нет. Так, в 1905 г. царская власть долго раскачивалась, и только когда стало ясно, что ситуация выходит из-под контроля, подавила революцию, которую Ленин позднее в нехарактерной для него пафосной (он не был позером) манере назовет «генеральной репетицией Октября».

Вслед за Российской империей грохнуло в Иране (революция 1905–1911 гг.), в Османской империи (революция 1908–1909 гг.) и в Цинской (Китай) империи (Синьхайская революция 1911–1912 гг.). Всё вместе это назовут «пробуждением Азии». Жестокая революция – одна из мощнейших в XX в. – бушевала с 1910 по 1917 г. в Мексике.

В первые годы ХХ в. продемонстрировал себя и своих главных персонификаторов – русских и американцев, а заодно и нечто из своего духа – XX век. И где! По Иронии Истории – на поле гегемона XIX в. – Великобритании. Сначала туда приехал дягилевский балет. Дж.Б.Пристли, известный не только своими романами и пьесами, но также тонкими и проницательными исследованиями различных эпох английской и мировой истории, их духа, Zeitgeist, писал, что балет Дягилева был «бомбой времени», «бомбой замедленного действия» (time-bomb), – он пришел как взрыв из будущего, из 1920-х годов, словно война уже прогремела и стала прошлым. Русские пробудили Диониса, дионисийское начало от долгого сна; то, что в легкой форме и скрыто присутствовало в легкомысленных венских «девятнадцатовековых» оперетках, в русском балете прорвалось в тяжелую поступь XX в. И многие это поняли.  

Вслед за «русской делегацией» Дягилева, показавшей кое-что из русского пути в XX в., перед англичанами предстали американцы, рекламировавшие свой путь в будущее и исполнившие «песнь американского гостя». Песня, а точнее – шоу, называлась «Hullo, Ragtime». В ночь перед рождеством 1912 г. ревю под таким названием – поющие и танцующие девушки во главе со звездой Этель Леви – открыло свои выступления на лондонском ипподроме. Если успех русского балета был обусловлен завораживающей комбинацией скорости, насилия и оргии, то в основе американского ревю лежал дух довольно примитивного и (потому?) всепобеждающего оптимизма, энтузиазма, воли к жизни. Показательно, пишет Дж.Б.Пристли, что ритмы регтайма были восприняты не столько простыми англичанами, сколько представителями молодого поколения среднего и высшего классов.

Я думаю, это естественно: слабеющие господствующие классы слабеющего гегемона мировой системы ощутили в «Hullo, Ragtime» сконденсированную социальную энергию, мощь нового гегемона мировой системы. Кроме того, в отличие от русского балета, регтайм был прост и непугающ (более пугающим выглядело другое американское изобретение – конвейер). В «Hullo, Ragtime» не было устрашающей силы, дававшей понять, откуда придут перемены – «и от ветра с востока пригнулись стога». Даже такой далекий от политики писатель, как Конан Дойл, в 1917 г. вложил в уста еще более далекого от политики Шерлока Холмса фразу: да, Уотсон, скоро подует холодный ветер с востока, и многое будет унесено этим ветром («Его прощальный поклон»).

Почти одновременно с «Hullo, Ragtime» «пошлo» «Hullo, Tango» – привет от будущего «третьего мира». Поначалу танго встретили прохладно – как нескромный или даже неприличный танец низкого южноамери­канского происхождения, вплоть до того, что парижский епископ в 1907 г. предал его анафеме (ох уж эти парижские епископы-запретители: в 1277 г. Этьен Тампье запретил 219 доктрин, пытавшихся примирить веру и разум, после чего пути религии и науки в Европе разошлись, 730 лет спустя – танго). Ничего, танго станет популярным уже в 1910-е годы, а в послевоенные 20-е годы, когда самоуверенность европейцев пойдет на убыль, а национально-освободительное движение, национал-либерационизм будет на марше, возьмет реванш, и Карлос Гардель станет популярным не только в Аргентине и Латинской Америке, но и в Европе.

Не было показа от «Дома мод фашистского движения». Здесь – своя специфика. Показ был, но не в 1912 г. В конце концов, не все обязаны возвещать о своем приходе в мир – жизнь тем и хороша, что полна неожиданностей. А вот Россия, Америка и «третий мир» возвестили, поставив в известность самого гегемона. Общим для всех трех гостей из будущего были: скоростное движение, энергия, сексуальность, коллективизм, чреватый насилием, и энтузиазм – бодрый или мрачный.

И наконец, еще три события-символа 1912 г., словно проговаривавшие будущее, проговаривающиеся о нем, предсказывающие его: начало первой Балканской войны (через год на Балканах жахнет вторая Балканская, через два – первая Мировая, а в 1990-е годы через новую балканскую войну век выйдет вон – из Истории), фильмы «Голый человек» и «Голос миллионов». Чем не символы XX в.? Так же, как и первый вестерн «Большое ограбление» Э.Портера (1903) и «персонификатор» безликого зла Фантомас П.Сувестра и М.Аллена (1911).

Пройдет еще несколько лет, и прелюдия к XX в. закончится, «водораздел» (Я.Ромейн) между XIX и XX вв. будет преодолен, начнется исторический XX в., и мир, как это виделось современникам, вступит в «ледяную полярную ночь» (М.Вебер), его накроет «люциферово крыло» (А.Блок), в нем будут дуть холодные восточные ветры (Конан-Дойл), которые унесут так много, включая и самых главных агентов этого века – советский коммунизм (интернационал-социализм), немецкий фашизм (национал-социализм) и национально-освободительное движение (национал-либерационизм).

Исторический век начнется русской катастрофой, русской революцией и триумфом США, вступивших в войну уже почти победителем. Тем же он и кончается – триумфом США (правда, не тех, что шиковали в 1917 г. и в 1940–1960-е годы, а тех, что рухнули в 1975 г. и возродились 15 лет спустя, в том числе и на руинах СССР в виде Глобамерики, отчасти уже не столько западного, сколько постзападного общества), русской революцией (антикоммунистической) и русской (в советской форме) катастрофой. Начала и концы сошлись. И не только в этом.

XX в. начинается и заканчивается триумфом рынка и торговли. Если с 1914 г. по конец 1970-х годов в капиталистической части мира (о коммунистической и говорить нечего) значительную роль играло государственное регулирование, показатели доли международной торговли в мировом валовом продукте первого десятилетия XX в. были достигнуты миром только в два последних десятилетия. В 1910–1970 гг. эта доля была существенно ниже.

Сходятся края века и по линии экономической поляризации между социальными слоями и странами, богатыми и бедными. В начале века она была весьма велика. Затем, к середине начала медленно сокращаться, по крайней мере, в ядре капсистемы. Здесь после Второй мировой войны «государство всеобщего благоденствия» («всеобщего собеса») и кейнсианская (как правило, военно-кейнсианская) политика – вынужденные шаги буржуазии Запада в ситуации роста рабочего движения в условиях противостояния советскому коммунизму – способствовали уменьшению экономической поляризации, а часть рабочего класса, интеллектуалов вообще превратили в «социалистическую буржуазию» различного типа («культур-буржуазию», «интеллект-буржуазию» и т.д.), резко увеличив средний класс, расширив его границы. Однако ничто не вечно. Смена на рубеже 1970–1980-х годов кейнсианства неолиберализмом, глобализация, резко усилившая позиции капитала по отношению к труду, и, last but not least, крушение коммунизма и распад СССР изменили ситуацию и повернули вспять тенденции развития и периода 1945–1975 гг., и периода 1848–1968 гг.

Поляризация в странах ядра капсистемы стала нарастать, стремительно увеличивалось число людей, живущих за чертой бедности. Так, если в конце 1970-х годов зарплата руководящих кадров корпораций превышала зарплату среднего рабочего в 35 раз, то в конце 1990-х годов – в 120 раз. Средняя еженедельная зарплата 80% простых работающих американцев за период между 1973 и 1995 гг. упала (с учетом инфляции) на 80%. В Германии и Франции ситуация лучше, однако тенденция налицо.

Не удивительно, что в конце века социологи, концептуализируя современный Запад, выдвинули теорию «общество 20:80»: 20% богатых, 80% – бедных и по сути никакого среднего класса. Ясно, что речь идет о тенденции, о процессе размывания среднего класса, но она существует.

Если Запад считать «обществом 20:80», то нынешняя Россия будет «обществом 10:90» или «5:95», т.е. в плане поляризации РФ преодолела «советский барьер» и не просто вернулась в начало века, но и побила его рекорды, которые, помнится, привели к кровавой революции и уничтожению господствующих классов. К тому же теперь Россия не пятая страна в мире, как в 1901 г., а между 10 и 20 местами. Логику капсистемы, историю и XX век не удалось обмануть. Для бывшего «третьего мира» цифры будут от 5:95 до 1:99.

Не менее важно то, что ухудшилось – в плане мировой поляризации – положение большинства стран бывшего «третьего мира», т.е. периферии капсистемы в целом. Она тоже оказалась будто в начала века, а то и хуже. Если в 1945–1975 гг. казалось, что немало стран Азии, Африки и Латинской Америки пусть и не догонят Запад, то, по крайней мере, сократят разрыв, и показатели роста свидетельствовали именно об этом, то с середины 1970-х годов все переменилось и периферия «поехала» в направлении 1901 г. – привет от НТР, глобализации и неолибералов. Не буду утомлять цифрами (их можно найти в справочниках), ограничусь одним примером: за последние тридцать лет XX в. доля мирового богатства, принадлежащая 20 беднейшим странам мира, уменьшилась с 2,3 до 1,4%. На первый взгляд, 0,9% могут показаться незначительной величиной. Это обманчивое впечатление. За десятыми процента – миллиарды долларов, с одной стороны, и миллионы бедных и голодающих людей, которые живут не более чем на 1 доллар в день, – с другой. И их число растет. Так, если в 1970 г. в Нигерии треть населения жила меньше чем на 1 доллар в день, то в 2000 г. – уже две трети. А ведь речь идет об одной из наиболее развитых стран Африки, продавце нефти. 

Иными словами, надежды большей части мира на то, что он сможет сократить разрыв по отношению к богатым промышленно развитым странам, обмануть век и логику развития капсистемы, не оправдались. Хотя в послевоенный период (1945–1975) разрыв какое-то время сокращался, и казалось, еще немного и надежды сбудутся. Увы – НТР и глобализация похоронили все эти надежды – причем и тех, кто надеялся на капиталистический путь, и тех, кто рассчитывал на социалистический. Практически все вернулись туда, где были перед (напрасным?) рывком. Один из поразительных по своей показательности примеров – Куба. В стране, представлявшей собой огромный сексодром для американских туристов и один из узлов наркоторговли, в самом начале «длинных шестидесятых» (1958–1973) произошла замечательная романтическая революция, молодые и красивые герои которой (Фидель, Че, Камило) стали культовыми фигурами левой молодежи во всем мире. Сама Куба на какое-то время стала культовой страной этой молодежи, страной-символом, страной-надеждой («Куба – любовь моя, остров зари багровой»). И вот Куба конца века (вспоминается Высоцкий: «И вот конец, он не трагичен, но досаден»). Страна – опять сексодром для западных туристов, как и прежде, если не больше и не дешевле, поскольку в секторе сексуслуг занята очень большая часть женщин (от школьниц старших классов до их учительниц) – иначе не выжить. Края века железным обручем сомкнулись над «слабыми мира сего». 

Обидно, что среди тех, кто, казалось, успешно делал заказы Золотой Рыбке Истории, но в конечном счете уселся у разбитого корыта, оказался и СССР. Слишком на многое претендовал? Порешив царя с царицей и столбовых дворян, новые хозяева решили стать «владычицей морскою», владыками морскими, жить в Окияне-море, и чтобы Золотая Рыбка была у них на посылках?

Ничего не сказала рыбка,

Лишь хвостом по воде плеснула

И ушла в глубокое море.

Sic transit gloria mundi. Прежде всего «gloria» тех, кто, все меньше зная и понимая этот самый mundus, пытается навязать ему свои правила. Подробнее мы поговорим об этом в части IV.

И последнее о совпадении, схождении начал и концов. В 1989 г. американский социолог Ф.Фукуяма опубликовал статью «Конец истории». Речь в ней шла о том, что крушение коммунизма означает победу либерализма – навсегда, и в этом смысле – конец истории. Бедный Фукуяма. Ему бы почитать Арнольда Тойнби-младшего. В нескольких местах своего двенадцатитомного «Исследования Истории» и в самом начале «Цивилизации перед судом истории» он приводит одну и ту же мысль – о том, что с точки зрения представителей английского среднего класса 1897 г. история завершилась. «Она закончилась на международной арене битвой при Ватерлоо, во внутренних делах – Биллем о реформе 1832 г., а в отношении империи – подавлением Индийского мятежа в 1859 г., и они с полным правом могли радоваться тому перманентному чувству блаженства и благосостояния, что даровало им окончание истории».

Как похоже! В конце XIX в. – чувство конца истории у среднего класса тогдашнего гегемона капсистемы, в конце XX в. – то же чувство у среднего класса (а Фукуяма, несомненно, представитель среднего класса) нынешнего гегемона капсистемы. Начала и концы века сходятся. История повторяется? Да. Но повторяется и то, что из нее редко извлекают уроки. Читаем Тойнби дальше : «С позиций исторической перспективы 1947 г. эта иллюзия английского среднего класса конца прошлого века кажется нам чистым помешательством». Почему? История Великобритании с 1897 по 1947 г. дает ясный ответ на этот вопрос, и я вполне согласен с С.Хантингтоном, который заметил: «…Государства (а также классы, слои, структуры. – А.Ф.), предполагающие, будто для них история закончилась, обычно суть те государства, история которых начинает клониться к закату».

А как и почему это происходит, как это произошло с англичанами и как наверное произойдет с американцами, – об этом опять почитаем у Тойнби: «…Несмотря на то, что в 1897 г. английский, американский и германский средние классы были фактически политическими и экономическими хозяевами мира, в количественном отношении они составляли лишь малую толику общего населения Земли, и было достаточно людей в других странах, имевших иную точку зрения, хотя, может быть, и неспособных внятно ее выразить или бессильных что-либо изменить». Это было ощущение «законченности, которое грело сердце победителя, никак не могло утешить сердце побежденного народа. Для него все происходившее было настоящим кошмаром» по всему миру, «хотя тогда еще подспудно, среди различных народов и классов существовала такая же, как у французов и конфедератов, неудовлетворенность тем, как легли карты истории, и в то же время нарастало нежелание признать, что игра проиграна. Подумать только, сколько миллионов людей насчитывали все эти порабощенные народы, угнетенные классы! Все огромное население Российской империи того времени, от Варшавы до Владивостока: поляки и финны, полные решимости отстоять свою национальную независимость; русские крестьяне, стремившиеся овладеть той землей, от которой им достались лишь крошечные клочки после реформы 60-х годов; российские интеллектуалы и деловые люди, мечтавшие в один прекрасный день управлять своей страной через парламентские институты, уже давно доступные людям их уровня в Соединенных Штатах, Великобритании и во Франции, и молодой, еще немногочисленный российский пролетариат, революционное сознание которого подогревалось достаточно мрачными условиями жизни, хотя, возможно, и не столь мрачными, как в Манчестере в начале XIX в.… Не вызывает удивления это глубокое стремление к переменам и решимость добиться их тем или иным способом, возникающие в ряде угнетенных классов и побежденных или порабощенных народов. Однако довольно странно, что заварили кашу, а случилось это в 1914 г., прусские милитаристы – которым на самом-то деле было от этого куда меньше проку, чем утрат, как, впрочем, и германскому, английскому или американскому среднему классу, – именно правящие круги Пруссии намеренным рывком сорвали слишком неплотно прикрытый клапан с котла истории.

Подспудные движения, которые социальный сейсмолог мог уловить еще в 1897 г., если потрудился бы “приложить ухо к земле”, вполне объясняют те сдвиги и выбросы энергии, которые сигнализировали о том, что колесница истории снова сдвинулась с места в последние полвека».

Жаль, что ни Франция, ни те, чьи интересы она выражает, не хотят потрудиться «приложить ухо к земле», а точнее – к Истории. Остается лишь ждать событий, которые, оглушив грохотом, сделают ненужным вслушивание и заставят забыть о конце истории.

В начале XX в. таким событием стал выстрел Гаврило Принсипа в Сараево. Где, кто и по чьей наводке выстрелит (в прямом и переносном смысле) в начале XXI в., чтобы спровоцировать новую пересдачу Карт Истории – либо в пользу тех, кто чувствует себя обделенным, обездоленным и отвергнутым в «дивном прекрасном мире» неолиберальной глобализации, либо в пользу тех, кто имея все, хочет еще больше?

Да, есть интригующая симметрия между началом и концом века: в обоих случаях война на Балканах, о чем уже говорилось; в обоих случаях – совместные акции Запада на Востоке (в начале века – против ихэтуаней в Китае, в конце – против Саддама Хусейна в Ираке). В обоих случаях – революции в России (антисамодержавная и антикоммунистическая). Россия, ее революции, словно закольцовывают этот век, сводят вместе начала и концы, «вход» и «выход».

II. Пространство и время в ХХ веке: взгляд с высоты

Естественно, далеко не все начала и концы ХХ в. сходятся. В начале и в конце ХХ в. мы видим совершенно различное, по сути – диаметрально противоположное соотношение основных параметров жизни вообще и общества в частности – пространства и времени. Начало века – это триумф пространства в виде империй, мощных аграрно-индустриальных комплексов, стремления поставить под контроль как можно большие территории. Пространство – это средство контроля, это богатство, это ценность.

Конец века – победа времени в войне с пространством, или, как заметил П.Вирилио, «конец географии». Научно-техническая революция (НТР) обеспечила решающую роль в самом производстве невещественных («нематериальных») факторов – информации и энергии – по отношению к вещественным («материальным»), а информационных – по отношению к энергетическим. Информационные технологии играют в энтээровском производстве (иногда не совсем точно именуемом «постиндустриальном», но как метафора сойдет) определяющую роль в любом виде производства, а ее доля определяет наибольшую часть стоимости товара (так в цене микропроцессора доля стоимости сырья – 2–3%, все остальное – информация).

В индустриальную и, естественно, в еще большей степени, в доиндустриальную эпохи местные пространственно-географические и природные условия играли огромную роль, ограничивая возможности как натурального, так и индустриального производства с доминирующими в них (над энергетическими и информационными) вещественными факторами, будь то природными или искусственными. «Нематериальные» (невещественные) факторы снимают, устраняют, преодолевают, оставляют в стороне эти ограничения и связанные с ними социальные слои, структуры и институты. Капитал (т.е. в своей основе овеществленный труд), превращенный в сигнал, в информационную корпускулу, волной распространяется без препятствий по всему миру. Это и есть conditio sine qua non глобализации.

Глобализация – вот что резко и качественно отличает конец ХХ столетия от его начала. Самому слову «глобальный» – около четырехсот лет, однако как научный термин «глобализация» впервые был употреблен в 1983 г. Робертсоном (позднее он стал пользоваться более точным термином «глокализация», однако закрепился – и не случайно – первый); в 1985 г. появилась первая концепция глобализации, а в 1987 г. – первая монография, посвященная этому явлению. В течение следующих тринадцати лет по глобализации были написаны горы литературы, бóльшая часть которой представляет собой если не мусор, то уж точно информационный шум, отчасти стихийный, отчасти искусственно и целенаправленно создаваемый в целях манипуляции общественным сознанием, которая ныне приобрела глобальный характер и главная задача которой скрыть реальное социальное содержание процесса, именуемого глобализацией, и стоящие за ним интересы.

Существуют десятки определений «глобализации», причем подавляющее большинство сконструировано либо с нарушением логики содержательного определения, либо так, что фиксируются форма и следствия.

Определения первого рода демонстрирует известнейший современный специалист по глобализации М.Кастельс, которого, несмотря на то, что его работы не носят теоретического характера, почему-то называют «Адамом Смитом и Карлом Марксом в одном лице». Он предваряет свой очень интересный, хотя и компилятивный трехтомник «Информационная эпоха» следующим определением глобализации. Это:

– революция в области информационных технологий;

– кризис капитализма и «реального социализма»;

– подъем новых социальных движений.

Мало того, что в одном дефиниционном ряду в качестве равнопорядковых оказались причины и следствия, здесь еще и совершена грубейшая логическая ошибка: подмена определения сути набором внешних признаков («заяц – это его уши, лапы, хвост и т.д.»).

Определение второго рода мы находим у автора целого ряда работ по глобализации Уотерса: глобализация – это социальный процесс, в котором географические ограничения социального и культурного развития слабеют и люди понимают, что они слабеют.

А если не понимают – то это не глобализация? Всего лишь слабеют, т.е. претерпевают количественное изменение? Не качественное? Я уже не говорю о том, что определение должно фиксировать содержание явления, его главную характеристику и, желательно, причины возникновения в снятом виде. Поэтому мне значительно больше нравится пусть метафоричное, но более точное определение глобализации З.Бауманом: великая война за мир без границ, по окончании которой капитал получил невиданную свободу от социальных, политических и культурных ограничений. Здесь очень важны ключевые слова-указатели, фиксирующие социальное содержание, суть процесса (конфликт), выигравших (капитал) и, соответственно, проигравших. Мне в этом определении не хватает указания, хотя бы намека, на причины общепроизводственного характера, что позволило бы более точно определить глобализацию не столько как количественный процесс войны за мир без границ, сколько как качественный результат этого процесса.

Я предпочитаю определять глобализацию как такой процесс производства и обмена, в котором, благодаря господству информационных факторов над вещественными, капитал превращающийся в электронный сигнал, т.е. сжимающийся в (пространственно-)временнýю «точку», освобождается практически от всех сколько-нибудь значимых ограничений локального и государственного уровня и потому превращает любое пространство, в котором оперирует, в глобальное.

По сути именно это освобождение как результатопроцесс и есть глобализация, т.е. возможность капитала благодаря дематериализации находиться одновременно во многих точках – и нигде, как злой дух из «Шах-Намэ» Фирдоуси: «Я здесь и не здесь». «Пространство» глобализации – это, строго говоря, не площадь планеты, не двумерность, а совокупность одномерностей, точек «заземления» капитала в виде собственности, власти и информации и связи между этими точками в реальном и виртуальном пространстве, оставляющие навечно в социальном и информационном офсайде все и всех, что находится вне точек и их «точечного мира». Глобализация – это пуантилистский мир, точки которого связаны между собой огромной нематериальной («виртуальной») паутиной. Весьма символично, что термин «виртуальная реальность» появился в том же 1983 г., что и «глобализация».

Итак, «пространство» глобализации – это пространство, сжатое в точку или совокупность точечных миров. Но и время глобализации тоже есть время, сжатое во временнýю точку, в некий хроноквант. Резкое ускорение темпа жизни (до такой степени, что П.Вирилио предложил новую науку – дромологию, посвященную изучению скорости и ускорению времени) дробит цельное время на фрагменты. Это соответствует и фрагментарному характеру информации. Дробно-фрагментарным, точечным является время СМИ, ТВ, управления (менеджмента) большинством современных видов производства. В результате ориентации на момент, как пишет Х.Т.Эриксен, один момент деятельности и жизни поглощается другим, чтобы тут же быть поглощенным следующим и т.д.; причинные связи в восприятии ломаются, вместо них – простая последовательность и превращение человека в функцию момента, точки во времени. Эдакий хронопуантилистский мир. Как следствие, мы получаем совокупность пульсирующих временных точек, а не линию из множества точек, устраняющую одномерность, точечность в «двумерности».

Таким образом, и пространство и время глобализируемого мира носят одномерный, пуантилизированный характер, а весь этот мир, по меткому выражению того же Эриксена, превращается в огромный «Леголенд» со всеми, добавляю я, вытекающими из этого социальными последствиями. Главное из них – резкое качественное усиление позиций глобальной верхушки («глобалы» – З.Бауман, «космократия» – Д.Дюкло, «глобократии» – А.Фурсов) по отношению к массе остального населения, усиление невиданное в истории, поскольку мировые верхи, став глобальными, оперируют и существуют в пространстве, принципиально недоступном низам и средним слоям (которые постепенно вливаются в низы), а часто и невидимом ими. В этом плане глобализация есть социальная, а точнее гражданская «холодная» война особого рода, в которой военные по сути цели достигаются главным образом внешне мирными, невоенными средствами (информационная психологическая война, манипуляция с помощью СМИ, «медийных интеллектуалов», квазинауки и т.п.). О глобализации самой по себе мы еще поговорим, здесь же лишь отметим несовпадение, асимметрию начал и концов века: триумф пространства, двумерности в начале и – времени, одномерности (точечности) в конце; соответственно, подъем, восстания, революции низов в начале века и подъем, революция (или контрреволюция) верхов в конце.

Тенденция к ускорению времени и «сжатию» пространства, которая, сделав качественный скачок, приведет в конце века к победе времени над пространством (в виде глобализации), вполне была очевидна уже в начале века, уже в зазоре между началом исторического ХХ века и календарного. Эта тенденция, пронизывающая буквально все – производство, быт, досуг, – реализуется двояко.

Во-первых, «сжимается» пространство. С одной стороны, становится все меньше белых пятен. В 1909 г. Р.Пири достигает Северного Полюса; примерно в то же время в Северном Ледовитом океане и на его островах много и активно работают русские исследователи. В 1912 г. Амундсен и Скотт достигают Южного Полюса. С другой стороны, за счет развития технических средств – транспорта и коммуникации – люди значительно быстрее преодолевают расстояния. В 1902 г. появляется первый мотороллер. В 1903 г. – первый мотоцикл с бензиновым двигателем внутреннего сгорания; в 1904 г. начинается производство автомобилей «роллсройс». В 1908 г. организован автопробег Нью-Йорк – Париж (через Владивосток), он занял всего лишь 169 дней. В 1901 г. Маркони испытывает радиотелеграф, а в 1903 г. принимает радиосигналы через Атлантику из Англии; примерно в то же время наш Попов активно работает в аналогичном направлении.

Во-вторых, резко ускоряются время, темп производства, ритм повседневной жизни. В 1913 г. на заводах Форда появляется конвейер. Впрочем, люди не только работают, но и живут быстрее, а поэтому в 1901 г. появляются быстрорастворимый кофе и безопасная бритва «Жилет», превратившая бритье из длительного и размеренного мужского ритуала (правка опасной бритвы, аккуратные движения – кто пробовал, тот знает) в относительно быстрый акт. В 1904 г. – еще новшество: пакетики с чаем для быстрой заварки; 1906 г. – массовая продажа термосов; 1907 г. – электрическая стиральная машина. В 1908 г. появился (в Англии) «быстрый магазин» – универсам, организованный (американцем) Селфриджем; в том же году в быт вошли одноразовый стаканчик, электрический утюг и домашний пылесос, в 1910 г. – кофеварка А.Конома и электропосудомоечная машина (усовершенствованный вариант – в 1916 г.). В 1912 г. начала работать первая фабрика по производству консервов. Жизнь ускоряется, и современники фиксируют это: «Изменился и сам ритм жизни. Год – чего только не случалось теперь на протяжении одного года! Одно изобретение, открытие сменялось другим, тут же становившемся в свою очередь всеобщим достоянием», – писал С.Цвейг о начале XX в.

Вообще, даже в повседневных «мелочах» в быту мы обязаны «входу» в ХХ в. значительно большим, чем привыкли думать. Кукурузные хлопья и мороженое в вафельном стаканчике, целлофан и бытовая электролампа, наручные часы для женщин, внутриматочная спираль (1905), бюстгальтер (1914 г., придумала М.Джейкоб), граммофонная пластинка, цветные фотографии (1912), мультипликационные фильмы; с 1907 г. начинается массовая продажа игрушечного конструктора Ф.Хорнби (изобретенного в 1900 г.), а в 1913 г. появляется первый небоскреб (в США) – «Woolworth Building». Все это из первых семнадцати лет календарного ХХ в. Оттуда же сигареты «Кэмел » (1913), слово «ген» (1909), слово «джаз» (1913 г.; в 1915 г. джазовым назовет себя оркестр Брауна), мода на блюз (1914 г. – «Сент Луи Блюз» У.Хэнди), плавленый сыр (1915); противогаз и парашют, первая киностудия Голливуда (1912), игровое кино, прежде всего, комедии – фильмы с Мак Сеннетом, Максом Линдером и Чарли Чаплином с его «избыточным физиологизмом» (С.Добротворский); первая регулярная кинохроника текущих событий (Франция – «Pathe Gazette»), первые комиксы, бум «желтой прессы».

Ну а про автобум и говорить нечего. В 1908 г. Форд ставит на поток автомобиль «форд–Т» (с 1913 г. его будут производить на сборном конвейере). Авто становятся все более удобными: в 1905 г. у них появляется безопасное переднее стекло, в 1906 г. – зеркало заднего вида, в 1908 г. – «дворники» (ручные; в 1921 г. их сменят «дворники» на вакуумном приводе). Начинается производство первых «роллс-ройсов».

В самом начале века появились первые ростки потребительства как стиля жизни («консьюмеризм»). Вместе с ним «пришли» реклама, рекламные каталоги.

Хотя наиболее бурным развитие науки и техники было не в начале века, тем не менее и «на входе» есть чем похвастать. В 1903 г. И.П.Пав-лов открывает условные рефлексы (получит за это Нобелевскую премию – учреждена-родилась вместе с XX в. – в 1901 г.); Эйнштейн формулирует специальную (1905) и общую (1913 г., в другой интерпретации – 1916 г.) теорию относительности (и тоже получит «нобеля», но вовсе не за эти теории, которые ныне, на изломе века вызывают все больше сомнений у физиков, математиков, астрономов, впрочем, и с самого начала вызывали, но пришлись ко времени, его духу – релятивизма, относительности). В 1905 г. будет открыта спирохета, вызывающая сифилис, в 1907 г. – создана сыворотка против менингита, в 1915 г. японцы идентифицируют первый канцероген. В 1906 г. русский инженер Б.Розинг проводит первую в мире телепередачу с помощью электронно-лучевой трубки (запатентована в 1907 г.).

В 1911 г. великий физик (и «по совместительству» вратарь сборной Дании по футболу) Нильс Бор «выдает» планетарную модель (первую теорию) строения атома. В том же году другой великий физик Резерфорд откроет атомное ядро. 1916 г. – открытие «радиуса Шварцшильда».

Рост международной напряженности и мировая война «диктовали» свои технические заказы. В 1911 г. появляется первый ранцевый парашют русского Г.Е.Котельникова, а в 1912 г. американец А.Берри совершит первый парашютный прыжок. В 1914 г. итальянец Б.Равели создает первую удачную модель пистолета-пулемета; в 1917 г. немец Г.Шмайсер представит свою, очень хорошую по тем временам версию автомата, ну а уже в «длинные двадцатые» (1920) американцы (в лице Томпсона) «ответят» своим будущим противникам из «оси» автоматом «Томми» (калибр – 0,45 дюйма; с 1925 г. на вооружении морпехов США). В 1916 г. англичанин Свинтон изобрел боевой танк, а француз Ланжевен – гидролокатор для обнаружения айсбергов и подлодок.

Новое появилось в музыке (Барток, Сибелиус, Шонберг, Скрябин, Гранадос, Хольст, Ивс, Стравинский), архитектуре (один «Роби-Хауз» Фр.Ллойд-Райта в Чикаго чего стоит, но кроме Ллойд-Райта были Гропиус, Ле Корбюзье и другие) и особенно в живописи. Писали новые полотна импрессионисты, поздний Климт, но это все уже принадлежало в большей степени XIX в. ХХ век шел с кубистами и абстракционистами «наперевес». В 1910 г. состоялась первая выставка «кубистов», а в 1912 г. вышли работы, концептуально обосновавшие новые течения: «О духовности в живописи» В.Кандинского и «Кубизм» А.Глеза и Ж.Метценже.

По числу веховых философских, социально-гуманитарных и литературных произведений преддверие «исторического» ХХ в. в целом почти не уступает «длинным двадцатым»: «О законах пространственного роста хозяйства» Ф.Ратцеля (1901), «Логические исследования» (1901) и «Идеи. Общее введение в чистую феноменологию» (1913) Гуссерля, «Империализм» Дж.Э.Гобсона (1902), «Что делать» Ленина (1902), «Современные французы» М.Нордау (1902), «Лекции по прагматизму» Ч.Пирса (1902), «Современный капитализм» В.Зомбарта (1902), «Географическая ось истории» Х.Макиндера (1904), «Философия» (1904–1915) и «Общая теория духа как чистого акта» (1916) Джентиле, «Протестантская этика и дух капитализма» М.Вебера (1905), «Размышления о насилии» Ж.Сореля (1908), «Вехи» (1908), «Время и свобода воли, материя и память» А.Бергсона (1909), «Теория экономического развития» Й.Шумпетера (1911), «Тотем и табу» З.Фрейда (1913), «Метаморфозы и символы либидо» (1912) и «Психология подсознания» К.-Г.Юнга (1913), «Дай Никон» К.Хаусхофера (1913), «Срединная Европа» Ф.Наумана (1915), «Трактат по общей социологии» В.Парето (1916), «Государство как форма жизни» автора термина «геополитика» Р.Челлена (1916), «Теория и история историографии» Б.Кроче (1917). Прямо скажем: сильно. И это далеко не все.

Литература «календарной прелюдии» к «историческому XX веку» это, прежде всего, «Будденброки» (1901) и «Смерть в Венеции» Т.Манна (1913), «Ким» Киплинга (1901), «Сердце тьмы» Конрада (1902), «Им-моралист» А.Жида (1902), «Человек, который был четвергом» Честертона (1908), «В направлении к Свану» М.Пруста (1913 г.; первый роман из цикла «В поисках утраченного времени», законченного в 1922 г.), «Жан Кристоф» Роллана (1904–1912), «Туннель» Келлермана (1913), «Финансист» Драйзера (1913 г., первый роман из трилогии о магнате Кауперфильде; далее – «Стоик», 1914 г. и «Титан», 1947 г.), «Бремя страстей человеческих» Моэма (1915), «Сроки земли» Гамсуна (1917), поэзия У.Б.Йитса, Р.Фроста, Э.Паунда, Г.Аполлинера, Л.Пиранделло, Р.М.Рильке и немало другого. Все эти произведения дышали эпохой: воля, время, подсознательное, падение морали, массы. Именно соединение в начале века этих пяти «ингредиентов», составивших пентаграмму, стало гремучей смесью «длинных двадцатых» (1914/17–1934).

Впрочем, все могло сложиться и иначе: «вход» в ХХ в. представляет наблюдателю хороший материал для размышлений о роли случайности в истории. 30 (17) июня 1908 г. над Сибирью пронесся некий объект, взорвался на высоте 6 км (мощность взрыва – 12,5 мегатонн) и рухнул в тайгу в районе р.Подкаменная Тунгуска. На площадке 1885 кв.км были повалены деревья. Объект назвали тунгусским метеоритом. (В 1906 г. Уэллс опубликовал фантастическую повесть «В дни кометы» – об угрозе столкновения Земли с кометой. Как в воду глядел.) Если это был действительно метеорит (или любое другое тело) и если бы он столкнулся с Землей на четыре часа позже, то, утверждают астрономы, наиболее вероятным «местом встречи» стал бы Санкт-Петербург со всеми вытекающими последствиями. Едва ли можно сомневаться, что в таком случае история ХХ в. пошла бы иначе. (Только не надо высокомерных рассуждений, что история не знает сослагательного наклонения, – знает, она не автомат. Знает, но держит в секрете. Задача историка социальных систем расшифровать его.) В 1909 г. был обнаружен (почти заново открыт) еще один «подарок» из космоса – комета Галлея.

Выше говорилось о том, что для большинства стран мира история XX в. окончилась возвращением на «круги своя», к их «корыту» начала столетия. Оказалось, историю, ее законы, век нельзя обмануть. Но, может, кому-то удалось, и он нарушил хроносимметрию, «устроил» несовпадение и, стартовав с полупериферийного уровня, заняв место в ядре, стал его частью? Ведь в XX в. несколько раз говорили о «чудесах» – японском, немецком, итальянском, бразильском, а Китай в последней четверти XX в. вообще продемонстрировал бурный экономический рост.

Что касается Германии, то она стала частью ядра уже в конце XIX в. В XX в. она лишь упрочила свое положение, причем послевоенное «чудо» связано с американской помощью, укрепившей западную границу зоны своего мирового контроля. Япония тоже заложила фундамент своих успехов в конце XIX в., хотя место в ядре заняла в послевоенный период. Здесь тот же случай, что и с ФРГ, – помощь со стороны американцев, укреплявших свой дальневосточный бастион против СССР и Китая. Бразилия и Индия, несмотря на впечатляющие экономические показатели, остаются классическими полупериферийными странами. В них небольшой (относительно населения; в Индии – это 10 млн. человек) господствующий класс купается в роскоши; есть средний класс (в Индии – около 150 млн. человек), живущий сносно. Однако 90% (или около того) населения влачат жалкое существование (хотя и здесь есть различия – «веселая бедность» в Латинской Америке и беспросветная, безнадежная – в Индии, связанная с демографическим сверхпрессом, кастовой системой, исторической старостью общества и т.п., – читай «Печальные тропики» К.Леви-Стросса).

Китай в своем успехе никого не обманул – ни век, ни логику капсистемы. Он и не собирался. У Китая – своя трехтысячелетняя логика исторического развития (алгоритм – «Книга Перемен»), он развивается в известном смысле параллельно «остальному» человечеству, проходя определенный цикл, в котором периоды порядка и процветания чередуются с периодами хаоса, распада, бедности. Приход в 1949 г. к власти коммунистов положил конец именно такому распадно-хаотическому периоду, начавшемуся в 1840-е годы первой опиумной войной.

Когда кончится фаза подъема, начавшаяся в 1949 г.? Не прервут ли ее США, в главного конкурента которых превращается Китай? Ответить на эти вопросы трудно. В любом случае «китайское чудо» не принадлежит XX в. – оно шире и древнее его.

Пожалуй, только одна страна смогла обмануть XX в. Это Италия. Однако обман – исключение, подтверждающее правило, – прошел по логике развития капсистемы, макроэкономическая игра которой – игра с нулевой суммой. После того, как Восточная Европа стала частью социалистической системы, произошел относительный упадок промышленности в Богемии, Венгрии и Словении, и я согласен с теми исследователями, кто считает, что в 1950-е годы Италия рывком заняла сумму этих освободившихся трех «мест» и таким образом стала элементом ядра системы, правда, и здесь не все просто: в ядро вошел север Италии, юг остается внутренней периферией, «внутренним югом». Иными словами, социальные законы века и его системы обмануть нельзя, только в исключительных случаях и то – отчасти, ненадолго и с неизбежной расплатой. 

Исторический фатализм? Ни в коем случае. Закон необратимости развития крупных и сложных систем. Впрочем, не только сложных и крупных. Разумеется, история не фатальный процесс, всегда существует больший или меньший набор альтернатив, выбор которых совершается в ходе и результате борьбы исторических субъектов – классов, государств, корпораций, этносов и т.д. Но эти альтернативы ограничены неким коридором возможностей – системным. Он исчезает только при системных кризисах, в точках бифуркации, когда субъект(ы) ломает(ют) старую систему и создают новую. Но тут исторические чудеса исчезают – в том смысле, что становятся реальностью, а точнее, грань между чудом и реальностью стирается, и история «выскакивает» по ту сторону сказки и были, сказку делают былью и наоборот. Как правило – с большой кровью.

Ну а в чем еще концы и начала XX в. не сходятся?

III. ХХ век: начала и концы

Помимо изменения «соотношения сил» между временем и пространством и информационного бума (это отдельная тема, которую я специально не затрагиваю в данной главе, оставляя ее отчасти для раздела о науке в XX в., отчасти для раздела о пропаганде и манипуляции общественным мнением) в глаза прежде всего бросается рост численности населения.

ХХ век – это взрыв «демографической борьбы». Население с 1,6 млрд. в 1901 г. увеличилось до 6 млрд. в 2000 г.! (1930 г. – 2 млрд., 1960 г. –      3 млрд., 1976 г. – 4 млрд., 1985 г. – 5 млрд.). Ясно, что такое количество населения – слишком большой груз для биосферы. ХХ век стал веком экологического кризиса. Сто лет назад М.О.Меньшиков писал, что в XIX в. мир низших существ – животных и растений – испытал на себе «бич Божий», шел крупномасштабный «погром природы». То, что произошло в этом плане в ХХ в. можно назвать суперпогромом. Уже в 1960-е годы, сложилась такая ситуация, что в докладах Римскому клубу (как бы к ним ни относиться) зазвучали темы пределов роста и необходимости нулевого роста, т.е. такого, когда 50% тратится на нейтрализацию негативного экологического эффекта и на природосохранение. И все это на фоне небывалого прогресса науки и техники и – внешне – невиданного господства человека над природой, которое, однако, оборачивается угрозой гибели человечества в результате разрушения биосферы. Эпидемии новых неизлечимых болезней, наступление пустынь, угроза исчерпания ресурсов питьевой воды и источников энергии и многое другое – все это свидетельствует о том, что земля (биосфера) действительно вскрикнула, а точнее – кричит, предупреждая.

Мир начала ХХ в. – это, несмотря на наличие промышленности и крупных городов, в целом аграрно-индустриальный мир, бóльшая часть населения которого крестьяне, и это аграрное население худо-бедно способно себя прокормить. Мир конца ХХ в. – это мир городов, индустриально- (а то и «постиндустриально») аграрный мир; при этом аграрное население – это большей частью неспособные прокормить себя посткрестьяне (т.е. несобственники возделываемой земли). Производство мирового продовольствия, «мировой жратвы», по сути, концентрируется в ядре капсистемы.

Согласно данным ООН и Мирового Банка Развития, только за тридцатилетие 1960–1992 гг. доля городского населения выросла в Латинской Америке с 49 до 73%, в Арабском мире – с 34 до 55, в Африке –      с 14 до 73, в Китае – с 18 до 27 и в Индии с 19 до 26%. Таким образом, Латинская Америка, Африка и Арабский мир – это урбанизированные зоны, зоны городской жизни.

Один из главных процессов ХХ в. – дерурализация. Сельское население миллионами уходит в город (в деревне невозможно прокормиться, утрачена земля, в результате чего во многих местах аграрное общество сохраняется, но становится посткрестьянским). Далеко не все «приземлившиеся» в городе становятся горожанами в производственном и социокультурном плане (поэтому дерурализация шире и урбанизации, и пролетаризации), тем не менее мир ХХ в. завершается как мир городов со всеми политическими последствиями. Прав Э.Хобсбоум, который считает, что если в течение трех первых четвертей ХХ в. победы в революциях приходили чаще всего из деревни или в связке «деревня – город», то в последней четверти ХХ в. только победа в городах и установление контроля в них и над ними гарантируют победу революции (и – добавлю я – контрреволюции). Мир ХХ в. финиширует как Pax Urbana, и это представляет собой логическое развитие одной из главных тенденций ХIX в., нарастание некоего количества, которое во второй половине XX в. перешло в качество, и лик этого качества часто столь ужасен, что задаешься вопросом: человеческое ли это? К сожалению, «человеческое, слишком человеческое».

Еще в одном отношении ХХ век продолжил XIX, выйдя, однако, на качественно иной уровень. М.О.Меньшиков назвал это «богоотступничеством белой расы» в XIX в., ее все большим впадением в скептицизм и нигилизм. ХХ век стал временем расцвета крайнего морального релятивизма. В XIX в., как заметил М.Харрингтон, Ницше и Достоевский задавались вопросом: может ли общество выжить, если уверует в ложную теорию; ХХ век поставил намного более страшный вопрос: может ли выжить общество, которое не верит ни во что, поскольку все относительно?

Похоже, вера во что-либо в ХХ в. заменена Массовым Хлебом (потребление) и Массовым Зрелищем (развлечения). И именно на это направлено массовое производство, на то, чтобы заставить людей потреблять как можно больше. Жить, чтобы потреблять, а не потреблять, чтобы жить – вот девиз «общества потребления», сложившегося в ХХ в. в ядре капсистемы. Жить, чтобы голодать и страдать – вот «девиз» огромной периферии капсистемы, девиз, многократно и почти безнадежно усиленный глобализацией.

Потребление, т.е. расширение рынка, должно стимулировать расширение производства, которое обеспечивает увеличение нормы прибыли (или удерживает ее), т.е. главную задачу капитализма как системы – бесконечное накопление. Таким образом, «общество потребления» («золотой миллиард»), возникшее в ХХ в. в ядре капсистемы, – это общество проедания биосферы, состояние которой в 2000 г. много хуже, чем в 1901 г. И это тоже такой итог ХХ в., в котором начала и концы не сходятся.

Пожалуй, одна из главных точек несхождения концов и начал XX в. – Европа. В ХХ в. мир вступал под ее главенством; в пятерке политически и экономически ведущих держав мира первая, третья и четвертая – европейские державы, а пятая – евразийская Россия. В 1918 г. Шпенглер провозгласил закат, сумерки Европы (правда, за несколько десятилетий до него об этом написал наш К.Леонтьев). Так оно и вышло. ХХ век стал веком отступления и поражения Европы как полноценного макроисторического субъекта сразу после Второй мировой войны.

Любые исторические аналогии рискованны и поверхностны, особенно если в их основе не лежит теория. Тем не менее отчасти правы те, кто, как А.Тойнби, видел сходство между англо-германскими войнами XX в. и Пелопонесской войной (435–407 гг. до н.э.). В ней сошлись Спарта с союзниками и Афины с союзниками. Формально победила Спарта, однако по сути греческий мир измотал себя, надломился и стал относительно легкой добычей Македонии. В будущем судьбы греческого мира решались в борьбе двух внегреческих держав – Македонии и Рима, как и судьба Европы в послевоенный период решалась не ею, а СССР и США, которые сдавили Европу, поделили на части и пристегнули эти части в качестве элементов своих систем и зон.

В 1900 г. население Запада составляло 30% мирового населения, в 1993 – только 13%, и этот процент постепенно уменьшается (а в нем самом быстро растет доля пожилого населения). Если в начале века подавляющая часть миграции была представлена европейцами (белыми), то в последней четверти века это огромные массы выходцев из Азии, Африки и Латинской Америки. Если за столетие между 1820 и 1920 г. число мигрантов достигало 55 млн., то в последней четверти XX в. их стало 100 млн. человек (легальных) плюс 20 млн. беженцев, плюс 10–20 млн. нелегальных мигрантов. Мир перевернулся, причем в расово-демографическом и религиозном плане не в пользу белых, европейцев и христиан.  

Впечатляют, бросаются в глаза различия на политических картах мира 1901 и 2000 гг. XIX век был, помимо прочего, веком великих империй. Пусть некоторые из них клонились к упадку, но они были и играли свою роль. ХХ век стал временем их крушения. Первыми в результате Младотурецкой и Синьхайской революций рухнули две азиатские империи – Османская и Цинская. Азия пробудилась. Это произошло после того, как в 1905 г. революцией проснулась Россия и, вопреки словам из появившегося в том же 1905 г. романса Я.Фельдмана и Н.Риттера «ямщик не гони лошадей, мне некуда больше спешить» погнала вперед, заспешив к революции 1917 г.

Всего четыре года пройдет после празднования трехсотлетия Дома Романовых, оказавшегося генеральной репетицией похорон династии, и Дом этот, а с ним империя, разделившись в самих себе, не устоят и рухнут. За великой евразийской трансконтинентальной империей последуют две европейские – великая Германия Второго Райха и дряхлая Австро-Венгрия. Ну а после Второй мировой войны подойдет очередь четырех колониальных империй. Правда, великой колониальной империей в ХХ в. из этих четырех осталась по сути лишь одна – Британская. Французскую, Голландскую и Португальскую, рухнувшую в середине 1970-х годов, едва ли можно с ней сравнить. В 1991 г. развалился СССР, возникший на месте империи Романовых, и последний генсек по иронии истории носил то же имя, что первый и последний из Романовых на троне – Михаил (еще одна «симметрия» – Ипатьевский монастырь и Дом купца Ипатьева).

Таким образом, в течение календарного ХХ в. прошлым стал десяток крупных политико-географических образований (девять империй и одно – СССР – постимперское протоглобальное общество). Большинство этих империй возникло в «длинном XVI веке» (1453–1648): в Европе – на руинах Средневековья, на русских просторах – на руинах удельной Руси, Золотой Орды и ее наследников, в Малой Азии и Северной Африке – на руинах Византии и арабских государств мамлюков, зийянидов, хафсидов и др.

Во многом ХХ век подвел итог той эпохе в истории человечества, которая началась в «длинном XVI веке» с капитализмом, колониальными империями, континентальными империями Европы, русской властью и великой евразийской империей. Более того, похоже, ХХ век решил проблемы, поставленные веком XVI и в этом смысле выполнил программу и исчерпал «повестку дня» Нового времени, Модерна. История русской власти от Ивана IV Грозного до Иосифа I Грозного – яркая иллюстрация этого.

ХХ век – терминатор Модерна? Можно и так. Причем терминатор макросоциальный: в начале ХХ в. были сметены упорно сопротивлявшиеся веку XIX режимы Старого Порядка со слоем аристократии; в середине века «Ластик Истории» основательно прошелся по крестьянству; в конце века стало сокращаться социальное пространство рабочего класса и среднего класса, пробил их час. XX в., как и предсказывал в 1906 г. В.В.Розанов, стал для мира великим «дарвиновским испытанием»: «Для всех вещей, статуй, идолов, классов, положений, для всякого счастья и высоты наступила длительная минута “борьбы за существование”, где они должны “отстоять себя”, показав свою “правду” и “жизненность” и “благодетельность”, – не на словах, не риторическую, а деловую. Пришла смерть для всего “ненужного” (как хозяевам мира, так и тем, кто претендует на их место. – А.Ф.). – “Ну, кто выживет? Кто подлинно нужен?” Вопрос слишком страшный для слишком многого. Недаром у многого и многих поджилки трясутся... “Вынеси бурю – и останешься жив”».

Теперь главный кандидат на поступление на «факультет ненужных вещей», объект социального дарвинизма – средние классы. Теперь именно их грозит поглотить волна позднекапиталистического «прогресса», т.е. под ударом те самые слои, которые стали его главными бенефикторами в 1945–1975 гг. Век, начинавшийся политико-экономическим восхождением этих классов и развивавшийся как таковое, заканчивается их нисхождением. Sic transit gloria mundi. «Мы снимаем людей слоями», – любил говорить Каганович. Я снимаю людей классами, мог бы сказать ХХ век. Классами, массами, империями. Все они – унесенные Ветром Истории ХХ в.

Среди унесенных и уносимых самую серьезную проблему представляет средний класс. В 1947 г. – в тот исторический момент, когда средний класс ядра капсистемы находился на взлете и у него впереди было несколько десятилетий счастливой социальной жизни, Тойнби прозорливо писал, что средний класс Великобритании и Запада вообще находится в том же положении, что и рабочий класс Англии за 150 лет до этого – тогда, «когда по нему проехалось колесо истории… Будущее среднего класса, – замечает далее Тойнби, – это насущный вопрос для всех стран Запада, однако его решение заденет не только ту небольшую часть человечества, к которой оно непосредственно относится, ибо именно средний класс Запада – это незначительное меньшинство – является тем самым ферментом, закваской, которая взрыхлила массу, и таким образом, создала сегодняшний мир. Может ли создание пережить создателя? Если средний класс Запада потерпит крушение, не потянет ли он с собой в своем падении все здание человечества? каким бы ни был ответ на этот судьбоносный вопрос, несомненно одно: кризис определяющего меньшинства неизбежно станет кризисом всего остального мира».

Тойнби прав, и я могу внести только два уточнения. Первое – «мир» имеет смысл заменить на «капиталистическую систему», и второе – отметить: исчезновение среднего класса – это, действительно, конец капитализма (и не только его: маргинализация «средних классов» приводит к крушению любую систему, будь то античные Афины, Римская республика или Римская империя). Но и превращение капитализма в общество среднего класса тоже означает его конец; социальный рост среднего класса – это социализм (именно социализм, а не «исторический коммунизм»). В направлении именно такого «рая» и развивалось ядро капсистемы в 1945–1975 гг., именно это развитие прервали на рубеже 1970–1980-х годов хозяева капсистемы, начав крушить, «опускать» средний класс с помощью неолиберальной политики, рынка без социальных ограничений и глобализации. Капитализм опять же двинулся к своему концу, но в ином, антисоциалистическом, антисреднеклассовом, олигархическом варианте, выигрышном для верхушки – «мировой железной пяты». 

В известном смысле нынешний мировой средний класс, по крайней мере его стремительно увеличивающийся в ходе и посредством глобализации низ, действительно постепенно занимает нишу, эквивалентную индустриальному пролетариату. Значительная его часть превращается в наемных работников умственного или управленческого труда. Мировой средний класс действительно становится тем социальным полем, на котором разыгрывается нынешняя макроисторическая драма, отрезая от этого поля все новые и новые куски, на которых вместо культурных «социальных растений» начинает плодиться сорняк. Мировой средний класс становится наиболее слабым, наиболее уязвимым и чувствительным по отношению к кризису звеном современного мира. Мировые верхи находятся слишком высоко, чтобы реально ощущать кризис; их богатство и власть – тот волнорез, о который длительное время (хотя и не вечно) будут разбиваться волны кризиса. Мировые низы и так находятся столь низко, что их можно выкорчевать только с почвой (т.е. с самой жизнью; любая попытка такого рода может привести к сметающему все бунту), так глубоко в Заднице Истории, что у них в плане вещественной субстанции и взять-то нечего. Что остается для передела? Правильно – средний класс. Именно он – главный объект отсечения, передела, поле, на котором разыгрывается финал позднекапиталистической драмы. Собственно, драмы всех поздних систем, будь то античная римская или феодальная, разыгрываются в конечном счете на «поле» средних классов, их маргинализация означала конец системы. К таковому капитализму мы еще не раз вернемся.

В конце ХХ в. действительно сходятся начала и концы не только этого века, но и целой эпохи, которую затеяли Лютер, Иван IV, Макиавелли и многие другие, возможно, не всегда достойные, но, как правило, весьма масштабные господа, Гиганты Истории.

При сравнении года 2000 с годом 1901 в глаза бросается многое. Например, сто лет назад единственными агентами мировой системы были национальные государства («нации-государства»). Теперь это не так. Государство, так пугавшее мыслителей второй половины XIX – первой половины XX в. (Ницше о государстве: «холодный монстр»; Оруэлл: «Большой Брат»), оказалось не столь страшным и не столь сильным, оно слабеет. Англосаксы даже говорят «nation-state is fading away» (тает, растворяется), его власть приватизируется, и люди оказываются беззащитными перед лицом бездушных и самодовольных наднациональных бюрократий (типа евросоюзской), корпораций и криминала. Впору кричать: «Большой Брат, вернись, я все прощу» (название статьи А.С.Донде).

В любом случае, теперь помимо наций-государств в качестве агентов мировой системы выступают наднациональные сообщества типа Евросоюза, транснациональные корпорации, неправительственные организации (NGO), наркокартели и другие криминальные сообщества, партизанские или сепаратистские движения. Если в конце XIX в. Большая Игра в Центральной Азии (и за нее как приз) велась двумя государствами, двумя империями – Российской и Британской, то в Большой Иг-ре-2, разворачивающейся с конца календарного ХХ в., почти на равных участвуют государства и ТНК, движение «талибан» и их противники, таджикские кланы и пуштунские племена.

Более того, в послевоенный период в количественном измерении бóльшая часть войн ведется вовсе не государствами. По подсчетам    М. ван Кревельда, с 1945 по 2000 г. 75% (!) войн велись такими политическими целостностями или против таких политических целостностей, которые не являются государствами; в начале 1992 г. ни одна из более чем двадцати идущих в мире войн не велась регулярными (государственными) армиями. Иными словами, перед нами процесс, приватизации централизованного насилия, отступление государства. То, что в начале XX в. казалось отклонением от нормы, объяснялось, например, китайской, иранской, мексиканской и т.п. спецификой, становится чуть ли не мировой нормой. Государство превращается в одну из (пусть часто и сильнейшую) корпораций власти и ведет борьбу с повстанцами, медиа-империями, наркокартелями, ТНК и т.д. как одна корпорация – с другой. Можно ли было представить нечто подобное в Имперском начале XX в.? Pas du tout.

Что еще можно назвать такого, что пышно цвело в начале ХХ в. и увяло к его концу? Ну конечно же идеологии прогресса, универсалистские идеологии – об этом мы поговорим позже. Конечно же великая литература, которая в ХХ в. постепенно сходит на нет – в массовом обществе ее теснят кино, ТВ, СМИ; именно они начинают выполнять ту социальную функцию, которую в XIX в. выполняла литература. Пожалуй, дольше всего – до конца 1980-х годов – литература сохраняла свои социальные и культурные позиции в СССР, который в известном смысле, оставался в послевоенный период последним прибежищем многого из культуры и искусства XIX в. Однако «антикоммунистическая революция», похоже, добила ее и на русских просторах. В России контраст между состоянием литературы в конце XIX и в конце ХХ вв. – одно из наиболее поразительных свидетельств нарастания упадка.

Еще раньше или почти одновременно с великой литературой ушла в ХХ в. великая философия. Хайдеггер, похоже, оказался не только последним великим немецким, но и последним великим европейским философом. То, что пришло позже, например фарсово-крикливые «новые философы» во Франции 1970-х годов, лишь подчеркивает конец философской мысли Модерна. Если Хайдеггер всерьез ответил Гегелю и Лютеру, то «les philosophes nouveau» – это карикатурный, кривляющийся ответ французскому Просвещению. История повторяется дважды?

Итак, мы сверили начала и концы века, взглянули на «вход» и «выход». Что внутри?

IV. Длинные двадцатые, 1914/17–1934 гг.

Если выбирать только одну из двух дат начала «длинных двадцатых», то это все же не 1914 г., а 1917 г. – начало главной русской революции XX в., т.е. вступление большевиков в Историю как претендентов на мировое господство посредством мировой революции и вступление в мировую войну США тоже как претендента на мировое господство. В предпоследний год «длинных двадцатых» на сцену всерьез выйдет еще один претендент – германский национал-социализм, и ревущие двадцатые перекроет рев надвигающейся войны, в которой три претендента разыграют сложную историческую партию (с активным, но не решающим участием Британской империи и Японии; от прочих с их «zone de sabotage» и т.п. можно абстрагироваться). Партии, о которой идет речь, должна была предшествовать «пересдача Карт Истории» (Ф.Бродель). Она и произошла в «длинные двадцатые» – в один из самых насыщенных и креативных, если не самый – аж дух захватывает, – периодов в европейской и мировой истории (сравниться с ним, и то отчасти, могут лишь «длинные пятидесятые» (1848–1867) в XIX в. Все те (или почти все те), кто ухватил козыри в «длинные двадцатые», стали победителями XX в.

«Длинные двадцатые» – это прежде всего русская революция 1917–1929/1933 гг., завершившая русскую смуту и в то же время сконцентрировавшая в себе всю или почти всю мировую революционную энергию. Эта энергия в определенной степени связана и с мировой войной 1914–1918 гг. (хотя формально из европейской/евразийской она превратилась в мировую в 1917 г. с вступлением в нее в апреле США, в августе – Китая и в октябре – Бразилии). Начинали русскую революцию в 1917 г. одни силы, а заканчивали и побеждали в ней другие, причем на костях зачинателей – необольшевиков Ленина, его гвардии. Прах этих людей, пошедших в распыл по приговору московских процессов, развеяли (сталинский черный юмор) в год двадцатилетия Октября над полями совхозов «Октябрьской революции» и «Имени Ленина» – «ashes to ashes».    

Те в России и особенно за рубежом, кто ставил на ослабление (или даже на расчленение) России путем уничтожения самодержавия, просчитались и получили намного более сильную державу, чем послекрымская Россия, державу-флуктуацию, которая, родившись в 1917–1922 гг. давила на капиталистический мир, пускала в него судорогу, выстраивая антикапиталистический порядок. Кстати, в 1917 г. родился Илья Пригожин, совершивший в последней трети XX в. поворот от изучения равновесия и порядка к изучению флуктуаций и хаоса и написавший (в соавторстве с И.Стенгерс) научный бестселлер «Порядок из Хаоса», а в 1922 г. – Александр Зиновьев, который своими работами первым вскроет социальные секреты советского общества и получит за это наивысшее признание – фразу Суслова: «Боролись с диссидентами, а главную сволочь просмотрели» и высылку из страны. В 1917 г. возникло или, по крайней мере, получило свое название течение в живописи, как нельзя лучше отражавшее суть эпохи, – сюрреализм. «Сюрреалистическими» в 1917 г. поэт Г.Аполлинер назвал декорации Пикассо к балету Дягилева «Парад». В 1918 г. Аполлинер умрет, став одной из жертв «испанки», которая унесет 22–23 млн. жизней, – больше, чем Первая мировая война.

За русской революцией последуют кровавые, но провалившиеся революции в Венгрии и Баварии.

В США календарные двадцатые назвали «ревущими» (roaring), но они были такими и во всем мире: революция в Китае, кровавая борьба коммунистов и Гоминьдана, японская интервенция в Китае и захват Маньчжурии, тяжелый поход армии Мао Цзэдуна из Жуйцзина на запад, а затем – петлей – на север и северо-восток к Яньани, поближе к СССР и его «военному кулаку»; приход к власти в Афганистане эмира Амануллы (1919), февральский переворот в Иране 1921 г. (Реза-шах), национально-освободительное движение в Индии, греко-турецкая война 1920–1922 гг. и образование кемалистской Турции, борьба между ибн Саудом и династией хашимитов за Аравию (1919–1925), Кубинская революция 1933–1934 гг., война Чако между Парагваем и Боливией, начавшаяся в 1932 г. (окончилась 1935 г.).

Это – что касается периферии мировой системы Азии, Африки и Латинской Америки, единственным мировым успехом, которой можно считать победу Уругвая на чемпионате мира по футболу в 1930 г. В том же году состоялся и первый чемпионат мира по хоккею с шайбой, в котором победила полупериферийная Канада. Но ревело и в других странах мира. На территории бывшей великой евразийской империи шла гражданская война, завершившаяся победой большевиков и созданием СССР. Затем большевики, чтобы укрепиться, ввели нэп, ну а укрепившись, сами же его и прикончили, начав в 1929 г. коллективизацию и индустриализацию.

Именно с помощью коллективизации большевики довели до конца свою революцию – «революцию комиссаров» и сломали социальный хребет русскому крестьянству. Уничтожение крестьянства было обусловлено не только властной и идейной логикой большевистского режима, исторического коммунизма. Решая свои проблемы, большевики решали (вынуждены были решать) и те проблемы, которые достались им в наследство от предыдущей формы русской власти – самодержавия, заложником которых они в известном смысле оказались. Речь идет об аграрном вопросе и о вопросе социального контроля над сельским населением, усугублявшемся тем, что власть, принципиально отрицавшая собственность, должна была найти средство эксплуатации и контроля по отношению к огромной массе крестьян-собственников, обладающих своей, крестьянской социальной организацией.

Уничтожая крестьянство и приводя сельское население в соответствие с «бессобственнической» властью, большевики решали (плохо, жестоко, но решали) предельно острый с конца XIX в. аграрный вопрос в стране с относительным сельским перенаселением и вопрос социального контроля над деревней и ее населением, остававшийся открытым с 1861 г. Короче, большевики оказались заложниками ситуации, которую Т.Кибиров определил так:

Какая скверная земля –

Все недороды, да уроды,

Капризы власти и погоды

И вместо точки слово «бля»,

и которую они еще более усугубили, придав ей специфически большевистский характер.

В 1929 г. режим отпраздновал 50-летие Сталина, совпавшее с его победой над «правой оппозицией» и созданием – словно в ее ознаменование – советскими учеными металлокерамического сплава «победит»; что могла противопоставить этому побежденная русская эмиграция? Только первый конкурс русских красавиц в Париже. В 1934 г. состоялся XVII съезд ВКП(б), съезд победителей, который, однако, не стал окончательной победой Сталина. Окончательная наступит в 1939 г., когда, нейтрализовав всех противников и разгромив все плетущиеся против него заговоры и прежде всего самый опасный – военный, Сталин зафиксирует ее на XVIII съезде ВКП(б) и на тринадцать лет вообще перестанет собирать съезды партии – не нужны.  

В Италии в 1922 г. возник первый в истории фашистский режим во главе с дуче – бывшим социалистом Бенито Муссолини, который установил хорошие отношения с СССР.

Германия к фашизму в «длинные двадцатые» прошла долгий путь – от революции 1918 г. к приходу к власти нацистов и выходу из Лиги Наций в 1933 г. и «ночи длинных ножей» в 1934 г.; внутри «пути» – рурский инцидент и «пивной путч» 1923 г., «веймарская республика», отказ в 1927 г. Гинденбурга от ответственности Германии за Первую мировую войну и от большей части положений версальского договора.

Макс Вебер писал, что с 1890-х годов немецкий средний класс мечтал о новом Цезаре. В 1933 г. он его получил, Цезарь с усиками и во френче вместо тоги явился. И хотя Гитлер пришел к власти в результате победы на выборах, позднее и пропагандисты, и ученые назовут это революцией – гитлеровской, национал-социалистической. Как заметил немецкий историк Голо Манн (сын Т.Манна), гитлеровская революция была стопроцентно немецким явлением, в отличие, например, от немецкой революции 1848 г., явившейся имитацией западноевропейской революции 1848 г. С Гитлером в жизнь Германии вошел «Третий Райх». Правда, строго говоря, он появился за десять лет до победы наци на выборах – в 1923 г. в виде книги М. ван дер Брука «Третий Райх». В 1933 г. название книги материализовалось.

«Длинные двадцатые» заканчивались в Германии «ночью длинных ножей» (убийство Рема и К°) в реальной жизни и «Триумфом воли» (1934) Лени Рифеншталь в кино. СССР «ответил» на это. В реальной жизни – убийством Кирова и триумфом «Челюскина». В кино – непревзойденным мифом Васильевых и Бабочкина о Чапаеве (героика) и «Веселыми ребятами» – жизнеутверждающей комедией в американском духе, в которой Леонид Утёсов всем объяснил: «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет». И хотя развеселые одесские ребята уравновешивались вышедшей в 1934 г. книгой «Как закалялась сталь», становилось очевидно: Павка сражался, гнил и страдал ради будущего «веселых ребят» на всех уровнях пирамиды советского общества.

США в «длинные двадцатые» не пережили таких серьезных и масштабных социальных потрясений, которые можно было бы сравнить с русскими и немецкими. Вместо этого Америка 20-х годов стала свидетельницей кровавых войн гангстеров (или, как тогда говорили, мобстеров – от «mob», т.е. толпа). Необходимо, однако, заметить, что эти войны отчасти купировали, а отчасти направили в криминальное, а-социальное русло острые социальные конфликты, и вместо общественной революции Америка пережила свою криминальную революцию. Эта революция смотрелась естественно на фоне послевоенного расслабления-разгула, коротких стрижек и не менее коротких юбок, начала массового пользования женщин косметикой (в 1920-е годы это перестали считать проявлением разврата).

Самое парадоксальное десятилетие в истории Америки XX в. – так назвал 1920-е годы Ч.Р.Гейсст, автор книги «История Уолл-Стрита»: многие в начале 1920-х годов давали мрачные прогнозы на десятилетие. Однако реальность опрокинула их, 1920-е обернулись финансовым (спекулятивным) бумом. Казалось, ему не будет конца. Но реальность опять перечеркнула прогнозы: между «черным четвергом» 24 октября и «черным вторником» 29 октября рынок акций рухнул (29-го 16 млн. акций перешли из рук в руки), и началась «великая депрессия». А с ее окончанием (формально – в 1933 г., по сути – в 1934 г.) закончатся «длинные двадцатые» – самая лихая, переполненная, бьющая фонтаном социальной, интеллектуальной и вообще любой спермы часть XX в.

«Длинные» двадцатые годы в Америке – это введение в 1919 г. «сухого закона» и нобелевская премия мира Вудро Вилсону (1920); начало карьеры Эдгара Гувера и Аль Капоне; первая джазовая пластинка (1917) и первый полнометражный фильм «Певец джаза» (1927); «Коттон-клуб» (1923) с его негритянским мюзик-холлом и зажигательным «степом», клуб, о котором шесть десятилетий спустя Коппола снимет очень вкусный фильм; бум радио (только между 1920 и 1922 г. 570 радиостанций получили лицензию) и первый супермаркет (Сан-Франциско, 1923 г.), первый диснеевский мультфильм («Алиса в стране чудес», 1924 г.) и перелет германофила и первой звезды массовой культуры Чарлза (Карла) Линдберга через Атлантику (1927); демонстрация американской публике в 1927 г. телевидения (правда, англичане сделали то же самое еще в 1925 г.); Мэй Уэст в «Бриллиантовой лилии» и романы Э.Хемин-гуэя, У.Фолкнера, Ф.-С.Фицджеральда; танец «чарльстон» и первый мотель (1925), Чарли Чаплин с «Золотой лихорадкой», «Малышом» и «Огнями большого города» и Луи Армстронг (1927); первые бумажные доллары и жевательная резинка «Bubble Gum»; первый «Оскар» (1929) и «Empire State Building» (1931).

В мировой политике «длинные двадцатые» – это переплетение тайной и явной борьбы за господство в мире. США – главный победитель в Первой мировой войне (в том смысле, что им все оказались должны), с середины 1920-х годов, по крайней мере, внешне, сознательно отходят на второй план мировой политики (сокращение военных расходов, распространение настроений пацифизма, изоляционизма), как бы пропуская вперед Британскую империю. Активен Коминтерн, создавший, по сути, мировую разведку. Активны крупнейшие спецслужбы, прежде всего британская, и это понятно: фасад империи покрывается трещинами. Крепнут Германия в самой Европе и СССР в Евразии. На международных конференциях вообще и морских в частности идет борьба за размеры военно-морских флотов. Здесь веха – денонсация в 1934 г. Японией Вашингтонского и Лондонского морских договоров. Еще раньше Япония приняла два важных документа, разворачивавших возможную агрессию в советском направлении: меморандум Танаки (1927) и план генштаба «Оцу» (1930).

Мир менялся: он становился, несмотря на романтику и легкость, более жестким, быстрым и агрессивным. Это находило отражение в самых разных сферах, даже в шахматах. В 1921 г. чемпиона мира Эммануила Ласкера победил Рауль Хосе Капабланка. Он стал чемпионом мира, доведя позиционную игру (шахматный аналог позиционной войны, характерной для 1914–1918 гг.) до такого совершенства, что начали всерьез опасаться «ничейной смерти» шахмат. И напрасно. Прошло всего лишь шесть лет, и в 1927 г. великий русский Александр Алехин, демонстрируя наступательно-интуитивный стиль, напоминающий одновременно энергию дягилевского балета и большевистский напор и как бы предвосхищающий характер военных действий Второй мировой войны, своей победой развеет эти опасения. С Алехина, который говорил, что для него шахматы – это не столько спорт или искусство, сколько борьба (ключевое слово эпохи, достаточно вспомнить «Мою борьбу» Гитлера, появившуюся в год смерти Ленина и создания ФИДЕ), начинается русское господство (с короткими перерывами) в самой умной игре XX в. Показательно и символично, что господство это началось как победа шахматного человека XX в. над человеком, доведшим до совершенства шахматное искусство века XIX. В этом смысле 1927 г. и победа Алехина в Буэнос-Айресе – важные вехи. И все же самое главное в истории «длинных двадцатых», по крайней мере, экономической, произошло не в Южной, а в Северной Америке, в США.

В конце октября 1929 г. крахом нью-йоркской биржи, когда стоимость акций на ней упала на 90%, начался экономический кризис 1929–1933 гг., который быстро стал мировым и подвел черту под «длинными» и «ревущими» двадцатыми, уже в 1930 г. впервые в истории США уровень эмиграции превысил таковой иммиграции. Ну а под самим кризисом в Штатах черту подвел своим «новым курсом» («New Deal») ФДР с его знаменитой фразой: «Единственное чего мы должны страшиться, – это сам страх». Речь конечно же идет о Франклине Делано Рузвельте – одном из сильнейших президентов Америки и лидеров эпохи.

Рузвельт начал борьбу с монополией крупного капитала – то был один из элементов «Нового курса», который стал персональным брэндом ФДР, почти неотделимым от его личности. На самом деле «Новый курс» – я согласен с тем, кто так считает, – был навеян американской экономической традицией, идущей от Александра Хэмилтона, определенными тенденциями американской жизни конца XIX – начала XX вв. и зарубежным опытом государственного регулирования 1920-х годов. Опыт этот был внушительным как по масштабам, так и по результатам: советские пятилетки, «корпоративное государство» Муссолини, практика и теория (О.Шпанн) «корпоративного государства» в Третьем Райхе, экономическая политика Японии и кемалистской Турции, отказ Великобритании от золотого стандарта. «Новый курс» в общем и целом решил те проблемы, на которые был нацелен, и «вытащил» Штаты из кризиса, однако реально успех пришел во время и благодаря войне (подр. см. ниже).

«Длинные двадцатые» были эпохой сильных лидеров и диктаторов: Ленин и Сталин, Муссолини и Гитлер, Мао Цзэдун и Махатма Ганди, Ататюрк и Рузвельт. Квинтэссенциальным диктатором стал Гитлер, особенно по форме, внешне. Он до такой степени вошел в историческую память европейцев, что, как заметил кинокритик С.Добротворский, спустя десятилетия в феллиниевском фильме-аллегории «И корабль плывет», подводящем итоги творчества режиссера и его XX в., появляется дирижер-диктатор, говорящий по-немецки.

Да, в двадцатые на политическую сцену властно вступила фигура вождя-диктатора. В соединении с бурным развитием техники это породило ожидание диктатур, основанных на монополии на новейшее чудо-вищное оружие (в СССР это нашло отражение в романах «Гипербол-лоид инженера Гарина» А.Толстого и «Властелин мира» А.Беляева). Диктатуры явились. Но в их основе лежало прежде всего не техническое оружие, а намного более мощное – социальное. Называлось это оружие «массы», и «длинные двадцатые» расчистили площади для ХХ в. как, прежде всего, для «века масс», для века коллективного (массового) бессознательного и иррационального, когда «человек толпы» действует словно робот; слово придумал то ли К.Чапек, то ли его брат-инженер в 1920 г. – пьеса «R.U.R» (премьера – 1921 г.).

В год великого для Советской России перелома – 1929 (да и для мира – начало экономического спада) в Европе выходит книга-символ, книга-сертификат исторического ХХ в. – «Восстание масс» испанского философа Х.Ортеги-и-Гассет. В течение нескольких лет после этого француз Селин, англичанин Оруэлл и американец Миллер, словно сговорившись, почти одновременно публикуют книги о жизни масс: соответственно «Путешествие на край ночи» (1932), «Собачья жизнь в Лондоне и Париже» (1933), «Тропик Рака» (1934). Но еще раньше массу на страницы художественной литературы вывели русские: в литературе – Андрей Платонов, устами которого и заговорила эта масса, а также Бабель, Замятин и ряд других, а в кино – Эйзенштейн с его «Броненосцем Потёмкиным» – так сказать, from Russia with no love.

На рубеже 1920–1930-х годов произошло еще одно событие в литературе, отразившее массовизацию общества – на смену детективному роману пришел криминальный. Нет, детектив не исчез, о чем свидетельствует хотя бы творчество Агаты Кристи, написавшей в 1919 г. свой первый роман. Однако его существенно потеснил другой жанр – криминальный роман (классика – Д. Хэммет, М.Спиллейн, Р.Чандлер), принципиально отличающийся от детектива. Детектив, как верно заметил Дж.Саймонс, адресован представителю средних классов, его главная социальная функция – убедить читателя в неотвратимости наказания преступника, а следовательно – в гарантированности безопасности; его герой – сыщик. Героями криминального романа (пришедшего, кстати, из США) может быть как полицейский, так и преступник (при этом часто сыщик действует на грани или за гранью фола); фабула – часто не расследование, а криминальная жизнь вообще; социальный адресат – низы, рабочий класс, средний класс как масса в целом.

«Длинные двадцатые» – эпоха романтики и фобий. И чем ближе к концу, тем меньше романтики и тем больше фобий. Не случайно в 1931 г. режиссер Т.Браунинг экранизирует «Дракулу» Брэма Стокера с Б.Карлоффом в главной роли, а Дж.Уэйл – «Франкенштейна, или современного Прометея» Мэри Шелли с Б.Лугоши, а в 1933 г. на экраны выходит «Кинг-Конг».

«Длинные двадцатые» определили не только экономические и политические судьбы века, но и духовные, художественные. По насыщенности художественными и философскими произведениями, по концентрации имен аналог этому отрезку трудно найти в XX в., да, пожалуй, и во всей современной эпохе. Это самый настоящий взрыв. Мир, словно зная будущее, пытался запастись на сотню лет вперед. И запасся. 

«Улисс» Джойса (опубликован в 1918–1920 гг.; книгой – в 1922 г.), «Замок» Кафки (написан к 1923 г., опубликован в 1926 г.), «Волшебная гора» Т.Манна (1924), «Обретенное время» Пруста (публикация в 1927 г.), романы Андрея Платонова – вот вершины. Но кроме них произведения Гамсуна, Сент-Экзюпери, Набокова, Горького (один из лучших романов о пореформенной России – «Жизнь Клима Самгина»), «Тихий Дон» (независимо от авторства), Голсуорси (трилогия «Сага о Форсайтах», включая «Собственника», 1922 г. и продолжение «Саги...» – четырехтомник «Современная комедия», 1929 г.), Ремарка («На западном фронте без перемен», 1929 г.), Брехта («Трехгрошовая опера», 1928 г.), Гессе («Степной волк», 1927 г.), Музиля («Человек без свойств», 1930–1933 гг.), Ф.-С.Фицджеральда («Великий Гэтсби», 1925 г.), С.Льюиса («Главная улица», 1920 г.), Фолкнера («Шум и ярость», 1929 г. и «Свет в августе», 1932 г.), Хемингуэя («Прощай, оружие», 1929 г.), Т.Вулфа (Wolfe) («Взгляни на дом свой, ангел», 1926 г.; опубликован в 1929 г.), Дос Пассоса («Манхэттен», 1925 г.; «1919», 1932 г.), Во («Мерзкая плоть», 1930 г. и «Пригоршня праха», 1934 г.), Фейхтвангера (два романа из трилогии «Зал ожидания»: «Успех», 1930 г. и «Семья Оппенгеймер», 1933 г.; третий роман – «Изгнание» – выйдет в 1940 г.); Арагона («Базельские колокола», 1934 г. – первый роман из цикла «Реальный мир», 1934–1951 гг.), Акутагавы («В стране водяных», 1927 г.).

Порой кажется, что великая литература XX в. – это прежде всего литература «длинных двадцатых». Кстати, именно тогда появились три из четырех крупнейших антиутопий XX в.: «Мы» Замятина (1924), «О, дивный новый мир» Хаксли и «Записки о кошачьем городе» Лао Шэ (обе – в 1932 г.). Свой литературный подарок получили и дети – «Винни Пуха» Милна (1925).

Говоря о живописи этого периода, достаточно напомнить об экспрессионизме (прежде всего немецком – потрясающий Дикс), сюрреализме, о любимце левых Пикассо, о Леже и Матиссе. Архитектура – «Баухауз» (1919), достижения Ле Корбюзье, Татлина и многих других. Музыка – Прокофьев, Стравинский, Шостакович, Равель, Яначек, Глиэр, Барток; из другой «оперы» – Гершвин.

Очень много, возможно, большинство важнейших идей XX в. в науках, как о природе, так и об обществе, было выдвинуто и сформулировано именно в «длинные двадцатые», – пусть порой в грубой и упрощенной форме, требующей развития, уточнения и более утонченной формы. Однако важен первый шаг, принцип, заход; главное – пробить стену. Осколки и мусор подбирать может каждый.

В «длинные двадцатые» опубликовали многие важные работы крупнейшие философы, историки, экономисты, социологи и даже политики: Шпенглер («Закат Европы», 1918 г.), де ла Бланш («Восточная Франция», 1919 г.; «Человек и география», 1921 г.), Х.Макиндер («Демократические идеалы и реальность», 1919 г.), Н.Трубецкой («Европа и человечество», 1920 г.), Витгенштейн («Логико-философский трактат», 1918 г., опубликован в 1921 г.), К.Корш («Марксизм и философия», 1923 г.), Д.Лукач («История и классовое сознание», 1923 г.), Кейнс («Экономические последствия мира», 1919 г.; «Трактат о деньгах», 1930 г.), Ростовцев («Общество и хозяйство Римской империи», 1925 г.), Тревельян («История Англии в XIX в.», 1922 г.), Гуссерль («Формальная и трансцендентальная логика», 1929 г.), Хайдеггер («Бытие и время», 1927 г.), К.Хаусхофер («Границы в их графическом и политическом значении», 1927 г.), Ж.Бенда («Предательство интеллектуалов», 1927 г.), У.Черчилль «Мировой кризис» (4 т., 1923–1929 гг.), Шелер («Положение человека в космосе», 1928 г.), Манхгейм («Идеология и утопия», 1929 г.), Сорокин («Система социологии», 1920 г.), Ортега-и-Гассет («Восстание масс», 1929 г.), К.Шмитт («Понятие политического», 1932 г.), Уайтхед («Наука и современный мир», 1925 г.), Карнап («Логическое построение мира», 1928 г.), Фрейд («Я и оно», 1923 г.; «Недовольство культурой», 1930 г.), Ч.Бирд («Подъем американской цивилизации», 1927 г.), Тойнби (три первые тома двенадцатитомника «Исследование истории», 1934 г.) Н.Д.Кондратьев («Мировое хозяйство и его конъюнктура во время и после войны», 1922 г. и «Большие циклы конъюнктуры», 1926 г.), А.В.Чаянов («Организация крестьянского хозяйства», 1925 г.) и многие другие.

Необходимо особо выделить исследования, которые велись на рубеже 1920–1930-х годов в Германии по теории пропаганды (манипулирование общественным мнением) и прессы. Немецкие ученые, чьи исследования позднее успешно используют нацисты, развили идеи Э.Дофифата (двухтомник «Газетная наука»), О.Грота (четырехтомник-солидняк «Газета»). Во второй половине 1930-х годов при Берлинском университете создается Институт Дофифата, сотрудники которого будут изучать общественное мнение в Германии и мире (прежде всего в США) и разрабатывать – на немецко-систематизирующий лад – законы публицистики (законы умственного упрощения, вдалбливающего повторения, эмоционального нагнетания и т.д.). Трудно сказать, к какой конкретно науке все это относится, но то, что сделали немцы в 1920–1930-е годы в области теории и практики пропаганды, безусловно, имеет серьезное научное и практическое значение.

В 1934 г., словно подводя под эпохой черту как содержательно, так и символически, увидели свет три работы: главная книга Ю.Эволы «Восстание против современного мира», «Немецкий социализм» В.Зомбарта и «Психология масс в фашистском обществе» В.Райха.

В науке о природе и в технике «длинные двадцатые» продемонстрировали немало открытий и изобретений. Это исследования Джинса по эволюции звезд, открытие протона и проведение первой ядерной реакции Резерфордом (1919), гипотеза Луи де Бройля о волновой природе света (1924 г., легла в основу квантовой механики), открытие ионосферы Эплтоном, метода электрокардиографии (1924), нестационарные решения А.Фридманом уравнений тяготения Эйнштейна, заложившие основы космологии (1922–1924); теория «Большого Взрыва» (Леметр, 1927 г.; в 1946–1948 гг. будет переработана Гамовым), «принцип неопределенности» Гейзенберга (у элементарной частицы нельзя одновременно точно определить и импульс, и координаты – 1927 г.), открытие Плутона (1930) и структуры нашей галактики (1925), «закон Хаббла» (1929), кругосветное путешествие жесткого дирижабля «Граф Цепеллин» под управлением немецкого аэронавта Г.Экнера, «счетчик Гейгера» в его современном виде (Гейгер и Мюллер, 1929 г.), батисфера Бартона и Биба (1930), открытие радиоволн, идущих из космоса, К.Янским (т.е. начало радиоастрономии – 1932 г.), исследования Дирака (Нобелевская премия, 1933 г.), Шредингера, М.Планка, Вавилова, публикация доказательства Геделя (1931), аппарат искусственного дыхания Дринкера (1927), открытие пенициллина Флемингом (1931), создание синтетической резины (1931), изобретение УКВ-передатчика (1933).

Выше уже говорилось о том, что «длинные двадцатые», особенно после окончания войны, стали временем расслабления, релаксации; многое из того, что до войны считалось низким (танго) или даже развратным (женская косметика), перестало считаться таковым. Мир, главным образом, молодежь и особенно та ее часть, за которой с легкой руки Гертруды Стайн и благодаря таланту Хемингуэя закрепилось название «потерянного поколения» (как заметил Дж.Фэдимэн, одна из причин успеха рассказов и романов Хемингуэя заключается в их компенсаторно-психологической функции для «потерянного поколения»: Хемингуэй дал своим сверстникам возможность сентиментально переживать их ситуацию, сохраняя при этом мужественность, благородство и трагическое ощущение жизни), словно стремился наверстать и компенсировать упущенное. В результате для значительного сегмента населения Западной Европы и Северной Америки 1920-е годы превращались в ongoing never ending party, причем в вечеринку с явно сексуальным оттенком.

В «длинные двадцатые» на фоне социальных катаклизмов и во многом благодаря им (ломалась традиционная мораль, требовалась компенсаторная разрядка – сравни обычай «уку хлобонгу» – т.е. «обтереть топор» у зулусов, когда после военных действий мужчина вправе потре-бовать у женщины сексуального удовлетворения, чтобы снять напряжение) изменилось отношение к сексу.

Двадцатые стали годами первой сексуальной революции XX в. (вторая, тотальная, связанная с рокмузыкой и наркотиками, придет в 1960-е годы). Не то чтобы секс стал доступнее. Уже в конце XIX в. проституция в крупных городах Запада, особенно Европы, достигла такого размаха и предложения, что, как пишет в своих воспоминаниях С.Цвейг, «женский товар в ту пору открыто предлагался по любой цене и в любой час, и, чтобы купить себе женщину на четверть часа, на час или ночь, мужчина тратил не больше времени и труда, чем на пачку сигарет или газету». Однако этот доступный секс считался постыдным. После войны секс, по крайней мере для молодого поколения, перестал восприниматься как нечто постыдное, как то, чем ради удовольствия можно заниматься с проститутками. Он стал элементом повседневного молодежного поведения. Этому способствовало и увеличение экономической самостоятельности женщин среднего класса, которые во время и после войны стали работать.

Соответственно, менялись мода женской одежды, стиль женского (прежде всего) поведения и женские типы. Юбки поползли вверх, исчезли корсеты, появились два противоположных типа женской привлекательности: женственная роковая «вамп», с одной стороны, и угловатая, коротко стриженая женщина-мальчик – с другой. Правда, в конце «длинных двадцатых», когда «рев» уменьшится, женственность возьмет свое, и в 1930-е годы даже в среде среднего класса начнут входить в моду длинные вечерние платья. Но это произойдет позже, когда молодежь «длинных двадцатых» повзрослеет. Впрочем, изменится мода, но не восприятие молодости и новизны как ценностей, характерных для XX в. и составляющих одну из его особенностей. 

XX век во многом был веком молодежи. Именно молодежь шла в первых рядах коммунистов, фашистов, националистов, штурмовала дворцы и жгла хижины, проводила коллективизации, прорывала линии фронта во время войны. Но даже в «молодежном» веке было два десятилетия, которые можно смело назвать молодежными взрывами – 1920-е и 1960-е годы (помимо прочего, в послевоенные эпохи всегда резко увеличивается «спрос» на юность и свежесть во всем). Первые заложили фундамент, а вторые оформили моду XX в. как молодежную, расставили над веком молодежные акценты – секс, досуг, музыка, спорт.

Хотя спорт начал быстро приобретать популярность до войны, тогда он еще оставался главным образом развлечением, досугом. В «длинные двадцатые» спорт из развлечения превращается в Зрелище, бизнес и профессию. С 1920 г. (Антверпен) возобновляются Олимпийские игры; с 1930 г. стартуют чемпионаты мира по футболу и хоккею с шайбой. Спорт, тесно связанный с молодостью и определенными политическими движениями (прежде всего, с коммунизмом и особенно национал-социализмом, с языческими – культ здорового тела – обертонами последнего), начал формировать представления о том, каким должно быть тело (молодым, здоровым, тренированным). Именно такими должны быть тела «звезд».

Если в 1920-е годы родился «культ звезд» (кино, спорта, моды и т.д.), то в 1960-е годы начнется его постепенный закат (подр. см. ниже). «Звезда» – это не просто киноактер, спортсмен или модель, а такие индивиды, которые задают, формируют собой стереотипы поведения, внешний облик, вкусы. В этом плане «звезда» становится не только доходной статьей бизнеса, но и мощным средством манипуляции общественного сознания, особенно молодежи и женщин.

«Звезда», как и вождь, – будь то дуче или фюрер или «учитель всех трудящихся» (хотя между Сталиным, с одной стороны, и дуче и фюрером – с другой, есть качественное различие в содержании организации и реализации роли вождя; в одном случае – полубог Власти, в двух других, как верно заметил А.Силади, – политические шоумены, подающие себя по законам рынка), – возможна только в массовом обществе, в эпоху масс. Ни до, ни после она не нужна. «Звезда» – это квинтэссенция массового человека; это усредненный маленький человек, выросший до огромных размеров или накачанный до огромных размеров насосом рекламы и пропаганды, этих двух функциональных сестер Великой французской эпохи. Не случайно XX в. родился с маленьким человеком Чарли Чаплина. (Вообще, почти вся Современность прошла под знаком двух Чарли: большого, бородатого – из Трира и маленького, с усиками – с киноэкрана.)        

«Звезда» – это массовое общество, сжатое до индивида. Индивид-масса – вот что такое «звезда». Человек толпы, выросший до огромных размеров и возвышающийся над толпой, оставаясь в то же время человеком толпы. Или – иначе: «звезда» есть массовое общество, количественно сведенное к единице и в таком виде вынесенное за собственные рамки. Система «звезд» есть нарциссизм массового общества; «звездность» – единственная форма, в которой индивидуальность может существовать в массовом обществе. Как социально значимая для последнего. 

Две мощнейшие массово-мировые киностудии «длинных двадцатых» – Голливуд и немецкая УФА, поначалу не уступавшая американскому конкуренту, создавали именно таких звезд. Связь власти, социального контроля и кино была прямой. Впрочем, отношения массового искусства и власти не были стопроцентно «игрой в одни ворота»: успех джаза и танго в 1920-е годы свидетельствует о том, что «низовое» искусство может передвигать и преодолевать классовые, вкусовые и даже расовые барьеры. Правда, при этом оно, во-первых, «одомашнивается» в виде моды (прибыль); во-вторых, все же приспосабливается в чем-то к принятым стандартам (отчасти именно это проделали Армстронг с джазом и Гардель с танго – every acquisition is a loss).

Из «длинных двадцатых» – множество бытовых, в основном, массовых (труд и досуг) «полезных вещей»: первый препарат от мигрени – эрготамин (К.Спиро, 1920 г.), бактерицидный лейкопластырь (1921), звуковое кино (изобрел немец Ганс Фогт в 1922 г.), «шанель» № 5 (1922), цветное кино (1922), наручные часы с автоподзаводом американца Хартвуда (1922), детектор лжи американца Дж.Ларсона (1922), первый сборник кроссвордов (1923), фотоаппарат «Лейка» немца О.Барнака (1925), первые водонепроницаемые часы – модель «Oyster» фирмы «Rolex» (1925); первые комплексные минеральные удобрения (Англия, 1926 г.), электротостер (1927), склеивающая лента «скотч» У.Семона (1930), полная система телевещания в США (1930), «вспышка» для фотоаппарата (1931), нейлон У.Каротерса (1931 г., запатентован в 1937 г.), счетчик времени парковки автомобилей (американский журналист К.Мейджи, 1935 г.), баночное пиво американской фирмы «Krueger Brewing» (1935), регулярное радиовещание (1922) и регулярное телевещание «Би-Би-Си» (1936), зажигалка «Zippo» (1932).

Не такой ли зажигалкой и запалили новую войну? Войну в предчувствии которой «длинные двадцатые», точнее, их время, стекли в историю подобно знаменитым «стекающим» часам с картины «Постоянство памяти» Дали (1931). Мир двинулся к большой войне. Просто война, строго говоря, и не прекращалась (в «длинные двадцатые» можно вспомнить такие конфликты, как советско-польская война 1921 г., греко-турецкая война 1920–1923 гг., испано-риффская война 1924 г., советско-китайский конфликт 1929 г. и др.). Думаю, что под определенным углом зрения правы те, кто объединяют две мировые войны XX в. в одну 30-летнюю. Но подчеркну, лишь под определенным углом зрения. Под другими «углами», которые представляются мне более важными, Вторая мировая война принципиально, качественно, отличается и от Первой мировой войны, и от англо-французских мировых войн 1756–1763 и 1792–1815 гг.

Продолжение следует.

Источник