Еще один "очарованный странник" (часть 1)

(О Владимире Васильевиче Крылове на фоне позднекоммунистического общества и в интерьере социопрофессиональной организации советской науки)

Я родом оттуда, где серп опирался на молот,
А разум на чудо, а вождь на бездушие стад,
Где старых и малых по селам выкашивал голод,
Где стала евангелием «Как закалялася сталь».
[…]
Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
И мне в этой жизни не будет защит,
И я не уйду в за границы, как Герцен,
Судьба Аввакумова в лоб мой стучит.
Б.Чичибабин

Золотые далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.
С.Есенин

Он верил в свой череп.
Верил.
Ему кричали: «Нелепо!» –
но падали стены. Череп,
оказывается, был крепок
И.Бродский

I

Десять лет назад, в конце слякотного и промозглого декабря 1989 г., не стало Владимира Васильевича Крылова (р. 1934), замечательного советского ученого-обществоведа, теоретика, специалиста по теории Маркса, не только хорошо знавшего, но и развивавшего ее в 70-е годы на неофициальный и неидеологический лад. Так вышло, что Крылов очень мало – почти ничего по сравнению с написанным «в стол» и проговоренным – опубликовал. Впрочем, и опубликованного при жизни, сказанного на конференциях и семинарах более чем хватило для того, чтобы Крылов «заработал» репутацию одного из сильнейших советских теоретиков по проблемам развития «третьего мира» – и не только «третьего». Малое (относительно написанного и сказанного) количество публикаций есть следствие как объективных – социосистемных и социогрупповых, так и субъективных причин. А написал, наговорил и, главное, надумал Крылов много. По сути это был институт в одном лице: блестящий ум, эрудиция, организованная память, широкий размах научного поиска и разнонаправленность научных интересов – все это усиливало и без того немалый потенциал. Крылов помимо своих профессиональных областей – истории, политической экономии, социологии, интересовался биологией и физикой, современной математикой и психологией, химией и астрономией. Интересовался и неплохо разбирался, любил. Еще одна любовь – литература, прежде всего русская. Вообще, нужно сказать, что Крылов был очень русским человеком, со всеми сильными и слабыми качествами, слишком русским.

В своем ремесле Крылов умел все: он в равной степени легко писал философские трактаты и аналитические записки для ЦК КПСС, работы по конкретной истории и текстологические штудии по Марксу (на полях черновиков – рисунки, карикатуры, стихи). Но главным все-таки было не это умение, не эрудиция и даже не размах интересов и замыслов, а о ч а р о в а н н о с т ь Истиной, ее поисками. Крылов был «очарованным странником» – еще одним. Таких в науке немало, но далеко не большинство – напротив. Здесь та же ситуация, как и с теми, кто занят поисками истины, для кого научное познание – главное. («Лишь для ничтожной части… профессионалов научное познание есть самоцель», – пишет А.А.Зиновьев, более того, «препятствие на пути научного познания – гигантская армия людей, профессионально занятых в сфере науки и добывающих себе с ее помощью блага и жизненный успех»[1], – поясняет далее философ.)

Любознательность и многосторонность Крылова были проявлением, функцией, элементом этой очарованности Истиной, ее поисков, что и придавало им такую мощь и такую чистоту. Крылов, бесспорно, был мыслителем, а не просто большим мастером своего дела (хотя и это немало, особенно в условиях переизбытка подмастерьев). На основе оригинального и творческого прочтения Маркса, путем переработки наследия Маркса – «Биг Чарли» – и отталкиваясь от него, Крылову удалось – случай уникальный для советской (а может, и не только для советской) науки – разработать целостную послемарксову марксистскую теорию общественного развития. Разумеется, какие-то части этой теории были разработаны, продуманы, прописаны в большей, какие-то – в меньшей степени, и тем не менее теория была, состоялась. Причем в некоторых своих «зонах» состоялась как неомарксистская не только по отношению к официальному «советскому марксизму», но и к марксизму Маркса.

В известном смысле Крылов, сам того сначала не подозревая, выступал как советский неомарксист. Однако он существенно отличался от современных ему (60-70-е годы) западных неомарксистов по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, он разрабатывал не какой-то отдельный аспект марксистской теории, а теорию в целом, взвалив (типологически) тот же груз, что и Маркс, сделав аналогичный замах. Во-вторых, в центре крыловского подхода, в основе его исследований и штудий были не отношения обмена, не политика и государство и даже не сами по себе производственные отношения, как у большинства западных неомарксистов, а ПРОИЗВОДСТВО, его СИЛЫ, т.е. ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫЕ СИЛЫ, социальной формой которых выступали производственные отношения (= социальные производительные силы). Производительные силы трактовались Крыловым (вслед за Марксом) не как предметы, не как «железки», а как процессы, причем вовсе не только материально-вещественные (включая природные), но так же социальные и духовные. Впрочем, об этом мы поговорим чуть позже. Сейчас лишь отмечу, что «целостно-производственные» характеристики теории Крылова отличают его от западных нео-марксистов настолько, что по сути он оказывается за пределами «неомарксистского качества», и я не случайно написал: «в извест-ном смысле» (русский эквивалент неопределенного артикля), «выступал как» (но «не был»). Крылов скорее занял в советской науке нишу, аналогичную той, что в западной науке занимали нео-марксисты. То, насколько он отличался от них не нишево, а содержательно, становится очевидным при сравнении работ и подходов (ср., например, Крылов versus Валлерстайн). И это опять же делает научный, интеллектуальный опыт Крылова уникальным.

Данной сферой, однако, уникальность или почти уникальность Крылова не ограничивается, он интересен не только своим теоретическим и – шире – интеллектуальным наследием. Его жизнь – незаурядного ученого, творческого человека в позднекоммунистическом (середина 60-х – конец 80-х годов) мире – интересна и с социальной точки зрения как своего рода стихийный, незапланированный эксперимент жития-бытия одиночки, некланового социального индивида в преимущественно кланово организованной советской науке 60-80-х годов. Этот эксперимент позволяет многое понять как в личности В.В.Крылова и его творчестве, так и в таком явлении, как «советское обществоведение». Но прежде чем говорить о теории и практике Крылова – немного о его биографии, основные вехи.

II

Если считать реальным началом коммунистического порядка в СССР 1929 г. (1917-1929 гг. – генезис, а как говаривал Гегель, когда вещь начинается, ее еще нет), а концом – 1991 г., то жизнь В.В.Крылова почти совпадает с коммунистической фазой русской истории. В его жизни многое было как у большинства советских людей, по крайней мере людей, принадлежащих к одному с В.В.Крыловым поколению. Но было и характерное лишь для некоторых, немногих, а то и только для одного человека по имени Владимир Крылов.

Что было? Простая советская семья. Отец, умерший в один день со Сталиным. Мать, пережившая и похоронившая и Володю, и его старшего брата. Скудость, если не бедность, быта. Впрочем, так жило большинство. Было военное детство с нехитрыми играми во дворе в «наших» и «немцев» с казнью крыс вместо эсэсовцев (а иногда – наоборот: игра-отождествление с чужим – в эсэсовцев, и повешение крысы с дощечкой «Partisanen»; после этого «в штатском» два вечера расспрашивал детей, кто это сделал), с игрой в «прятки» (с отправлением естественной нужды) в пустых головах статуй Маркса, Энгельса и др., заготовленных для так и непостроенного Дворца Советов. Тех самых Маркса и Энгельса, по теоретическому наследию которых В.В.Крылов в 60-70-е годы станет одним из лучших, если не лучшим (по крайней мере, в СССР) специалистом.

Детство Крылова было не только и не столько военным, сколько уличным, хотя часть его была, бесспорно, военной. Он жил на Усачёвке, одном из шпанистых в 40-е годы районов столицы. Москва послевоенных 40-х – мир горя и надежд, полуголода и снижающихся цен («было время, и цены снижали»), лежалого американского яичного порошка и трофейных вещей (хорошо помню, правда, уже в середине 50-х, немецкий радиоприемник, чайную ложечку с надписью «Reichsbank» и орлом и отцовскую опасную бритву «Solingen», которой до сих пор хорошо точить карандаши), мир расхристанных агрессивных мужиков (психология еще настроена на военное время) и инвалидов «без обоих ног оторватых», темных личностей в белых кашне, малокозырках и хромовых сапогах, людей в кожанках и галифе. Детские радости того времени были нехитрыми – прежде всего не чувствовать голода. Далее – гильзы, разбитый компас, дореволюционные монеты, фильмы («Подвиг разведчика» с великолепным Кадочниковым и «Пятнадцатилетний капитан» со зловещим Астанговым в роли «Негоро, компаньона великого Альвеса») и, конечно же, футбол – великий ЦДКА и британский триумф усиленного цэдэковским Бобровым «Динамо». И этого было з а г л а з а для полного мальчи-шеского счастья. Как заметил И.Бродский, «если кто и извлек выгоду из войны, то это мы – ее дети. Помимо того, что мы выжили, мы приобрели богатый материал для романтических фантазий. В придачу к обычному детскому рациону, состоящему из Дюма и Жюль-Верна, в нашем распоряжении оказалась всяческая военная бранзулетка – что всегда пользуется большим успехом у мальчишек. В нашем случае успех был тем более велик, что это наша страна выиграла войну»[2].

Дворовое послевоенное детство, однако, таило немало неприятностей, угроз и опасностей: раннее пьянство, «портвешок» в подворотне, «толковища до кровянки». Действительно, драки, недоедание, поножовщина, угроза «перышка в бок» в темном подъезде или подвале постоянно присутствовали в повседневной уличной жизни тех лет. В рассказах Крылова о «корешах детства» часто следовали ремарки: «зарезали в начале 50-х», «сгинул в лагерях», «попал под поезд по пьянке». А кликухи чего стоят: «Толя-мертвец», «братья-помои». «Да, были люди в наше время»…

Это был мир коммунальных квартир и коридоров, которые – пелось в песне В.Высоцкого именно о военной и «сразупослевоенной» жизни, – «как известно, кончаются стенкой, а туннели выводят на свет». Туннелем к свету Крылова стали увлечение математикой и, как это ни странно звучит, работа школьным комсоргом.

Он блестяще окончил школу – с золотой медалью, но с медалью – теоретически (словно специально – как будущий теоретик), практически же медаль, которая была на школу одна, отдали другому, «более равному». Это был один из первых уроков «социальной справедливости», полученный Крыловым. Их много будет в последствии, этих уроков. Тут будут зависть, и «друзей предательский привет», и плагиат – крали идеи, концепции, куски текста. Старая история. К сожалению, В.В.Крылов был слишком ранимым человеком, хорошо «державшим удар» в научной жизни, но часто оказывавшимся беспомощным в жизни повседневной. Да и в научных баталиях он никогда не добивал поверженных противников. А ведь именно это никогда не прощается.

Словно в отместку жизни, системе за неполученную золотую медаль (а может, и не словно) В.В.Крылов поступает на факультет, диаметрально противоположный профилю оконченной им математической школы, – на истфак МГУ. Здесь, как сказано в некрологе, опубликованном в журнале «Народы Азии и Африки», Крылов «обращает внимание своих сокурсников и преподавателей неординарностью мышления, незаурядной памятью и склонностью к изучению теоретических проблем исторической науки». Эти качества материализовались в блестящие курсовые и дипломную работы.

Крылов занимался на истфаке не только наукой. Он проходил и другие «университеты», за которые Система строго (хотя могла и строже, как в анекдоте: «А мог и бритвой по глазам») спросила с него.

В январе 1958 г. его исключают из комсомола с формулировкой за «сокрытие существования нелегальной, антисоветской организации, за неискренность перед комсомолом и партией, за потерю политической бдительности». Конкретно за этим стояло участие Крылова в спорах о некоторых вопросах политэкономии СССР, в частности о том, является ли рабочая сила при социализме товаром, участие и недонесение о самом факте подобных споров. А в дискуссиях этих активное участие принимали те, кто позднее пошел по делу «кружка Краснопевцева».

Помимо официальной формулировки была, однако, и другая. Ее после разбирательства дела в райкоме озвучил в разговоре с Крыловым тогдашний секретарь комсомола истфака. «Ты – честный дурак», – сказал он. Дурак, потому что не заложил, не стукнул, не продал. Результат? Он прост. Вместо научной карьеры обладатель «красного диплома», автор блестящей дипломной работы по теоретическим проблемам аграрной истории Франции в Новое время (и от нее тоже отщипнули – один старший товарищ постарался) пошел токарем на завод «Красный пролетарий».

Обращения в ЦК ВЛКСМ о восстановлении в комсомоле не помогли. Реабилитация де-факто (но не де-юре) произошла уже в 60-е годы, когда «оттепель» по сути уже была позади, и этот частный случай лишний раз свидетельствует: реальной «оттепелью» коммунизма мог быть и был только «застой», ибо единственное тепло, которое способна выделять коммунистическая система, – это тепло гниения. Реабилитация де-юре, официальная (а, как известно, в России существует только то, что существует официально) произошла… в декабре 1989 г.! За несколько дней до смерти Крылова. Он об этом так и не узнал. Да и едва ли это его тронуло бы – отгорело и отболело.

«Шестидесятые – гордые, пузатые» привели В.В.Крылова в Институт Африки АН СССР, где он проработал несколько лет, а затем перешел, тоже неспроста и непросто, в ИМЭМО. Пожалуй, именно здесь и именно в эпоху «застоя», в 70-е, расцвел талант Крылова-ученого, Крылова-теоретика. И дело не только в том, что в это время он, наконец, защитил кандидатскую и что в это время была подготовлена знаменитая «коричневая книга» (Развивающиеся страны: Закономерности, тенденции, перспективы. М.: Мысль, 1974), в основе которой лежали его идеи, его, как он любил говорить, «бумаги». Это – важно. Но это внешнее. Главное и сущностное в том, что в самом начале 70-x Крылов сформулировал основные положения своей теории социального развития. Или, скажем так: своей версии марксистской тео­рии формационного развития. Эта версия отражена (и выражена) в мно­гочисленных выступлениях Крылова, в его постоянных монологах в курилке и в коридорах – Крылов, как Сократ, больше сказал, чем написал; она – в статьях и рукописях.

Защищенная в ИМЭМО кандидатская диссертация, пожалуй, принесла Крылову личное удовлетворение, но не обеспечила столь необходимого советскому разночинцу, задавленному нехваткой денег и бытом, мате­риального достатка и социального статуса, измерявшихся должностью старшего научного сотрудника и тремястами рублей оклада (ах, это замечательное и сладкое русское слово «оклад», с XVI в. согревавшее сердца служилых людей). По разным причинам путь к «старшему» в ИМЭМО был заблокирован, и Крылов возвращается в Институт Африки (в «Африку», как он говорил).

Надысь я, горемыка для Громыки[3],

Был выбрат из большой толпы босых.

Теперь с Громыкою, я горе мыкаю

И получаю в месяц три косых.

Так с грустной иронией Крылов напишет о своем вынужденном – за статусом и деньгами («за зипунами»!) – возвращении в «Африку» в «Сонете старшего научного сотрудника Института Африки».

В «Африке» Крылов проработал до самой смерти, хотя последние три года рабочими назвать уже трудно: участившиеся запои, прогулы, годовые планы «по нулям». Нельзя сказать, что, «мотая» свой второй «африканский срок», Крылов не сделал ничего примечательного. Отнюдь нет. Были статьи, глава в коллективной монографии и книга «Полити­ческие режимы развивающихся стран: социальная природа, эволюция, типология» (вышла в 1985 г. с грифом «Для служебного пользования»).

Крылов писал эту книгу – свою последнюю, «закатную» – долго и трудно, несколько лет, переписывал вариант за вариантом. И дело не только в том, что в 80-e годы он писал медленнее, чем в 70-е. Дело и в том, что книга эта была по сути стрельбой по воробьям. Соколу не вогнать себя в воробьиные рамки – из этого ничего не вышло, а время потрачено. Книга была опубликована, получилась интересной, но тема, которой она посвящена, была явно не крыловского масштаба. Она была задумана для другого. Но это, другое, окончилось с концом 70-х, и конец этот вышел не временным, не предварительным, а окончательным и обжалованию не подлежащим. Крылов периода «Политического режима…» – это Крылов в тупике, на излете в ситуации исчерпанности сюжетов – не только творческих, но и жизненных, Крылов, позволивший жизни загнать себя в угол. «Имэмовский период» оказался пиком в судьбе и мысли Крылова, временем максимальной реализации его творческого потенциала и его объективных жизненных, экзистенциальных задач. Того, с чем и зачем Крылов «посетил сей мир».

Разумеется, чтобы представить полную, целостную картину, надо писать книгу о крыловских исследованиях в контексте споров, дискуссий и смены парадигм в советской общественно-исторической науки (а у науки этой, несмотря на догматизм, узость и многое другое, было немало реальных достижений, по крайней мере, для своего времени), и я надеюсь со временем это сделать. Здесь же и сейчас прочерчу (а то и просто намечу) несколько важных линий.

III

Теоретические разработки В.В.Крылова велись в рамках марксистской традиции. Это была принципиальная разработка теории в рамках марксистской парадигмы. Я не стану сейчас ни спорить с теми, кто полагает, что марксизм мертв и его следует отбросить, а потому радостно пинает его и использует определение «марксист» как бранное, – жизнь коротка, а глупостей и дряни много, так сказать, vita brevis, fecalia longa; ни доказывать важное историческое значение марксизма – оно очевидно, кто не слеп, тот видит; ни защищать Маркса как мыслителя – он в этом не нуждается. Ограничусь лишь констатацией очевидного факта: марксизм есть одна из трех великих идеологических и социально-теоретических систем современного (modern) Запада наряду с консерватизмом и либерализмом. Системы эти – как идеологии и как научные программы – дополняют друг друга. 

В.В.Крылов – как ни избито звучит подобная формулировка – творчески развивал марксизм, точнее – научно-теоретическую систему, интеллектуальную традицию. Причем развитие это шло не только по линии объекта, когда из самой теории Маркса выбирается наиболее интересное и разрабатывается то, что имелось в потенции и т.д. (хотя и по этой линии тоже). Развитие это определялось и спецификой субъекта. То, что сделал В.В.Крылов с теоретическими разработками Маркса, то, что он вытащил из его дискурса, то, что выжал из текстов, то, что (и как) прочел, мог сделать только определенный субъект познания. Такой субъект, который является человеком XX в. и знает о теории относительности и квантовой механике, т.е. «помещает» себя как образ в картину мира постклассической науки; который живет не просто в XX в., а в СССР, в обществе «реального социализма» (читай: коммунизма); который мальчиком пережил самую страшную войну в истории человечества, причем пережил ее в той стране и с той страной, где победа – «одна на всех, мы за ценой не постоим» – покупалась по обменному «курсу» 5-6 : 1 не в русскую пользу, где минные поля разминировали живыми людьми, которых по этим полям гнали в «атаку сходу». Короче (этим словом любил начинать предложения сам В.В.Крылов), теоретические конструкции Маркса развивал такой субъект познания и действия, который вобрал в себя многое из опыта волкодавского XX в.

Есть и еще одна особенность теоретических исследований В.В.Крылова. Говорят, Лейбниц был последним философом и соци­альным мыслителем, стоявшим на уровне научных достижений своего времени во всех основных областях, будь то математика, физика или химия. Действительно, в ХIX и тем более в XX в. философам и социологам стало сложно быть на уровне всех наук (не случайно Гегель уступил Шопенгауэру в споре по био­логии). Развитие знания и его дифференциация в наши дни, по-ви­димому, вообще исключают саму возможность «казуса Лейбница». Однако философ, социальный теоретик должен иметь адекватное представление о теоретических проблемах, сдвигах и спорах, происходящих в современной ему науке; он должен впи­сывать себя в современную ему научную картину мира, представлять ее. Нелегко выработать и поддерживать это качество. А вот у Крылова получилось. Этот человек был начитан в таких областях, как математика и химия, биология и физика, кибернетика и литературоведение, не говоря об истории и философии. В.В.Крылов был в курсе тех теорети­ческих дискуссий (разумеется, как дилетант, но дилетант в строгом смысле этого слова, на котором так настаивал А.А.Любищев), что велись в различных областях знания. Это существенно увеличивало потенциал и масштаб его обществоведческих исследований, в которых он выступал как человек-оркестр.

В.В.Крылов писал по проблемам политэкономии докапиталистических обществ и марксологии, о производительных силах и теории государства, по аграрному и продовольственному вопросам. Он занимался аграрной историей Франции и типологией политических режимов «третьего мира», природой некапиталистических форм наемного труда и НТР. Что еще более важно, у него практически нет проходных работ. По сути, по всем вопросам, которые затрагивал В.В.Крылов, он создавал новые оригинальные теоретические конструкции или, по крайней мере, закладывал их основы; его работы и публичные выступления (это надо было слушать и слышать) – будь то с кафедры или в курилке, полны инсайтов и эвристически плодотворных замечаний.

В полифоничности творчества В.В.Крылова отчетливо проявляется русский склад мысли, для которого – от Михаила Ломоносова до Александра Зиновьева – характерно стремление охватить как можно бoльшую часть мира и отразить ее в понятиях и образах. Разумеется, у этого склада мышления есть и другая, слабая сторона – некоторая незавершенность (впрочем, ни один претендующий на целостность и системность комплекс идей не может быть до конца завершенным – полностью интегрированных живых систем нет, только мертвые, но это уже не системы), некоторая, по крайней мере внешне, разбросанность и неоформленность, отражающая социальный и духовный код российской жизни. В творчестве В.В.Крылова, однако, эти недостатки суть продолжение достоинств. Кроме того, большей частью они компенсируются четко структурированной и организованной мыслью, которая находила выражение и в ясной структуре и логике его работ, и в отшлифованной аргументации, и в прекрасно организованных конспектах, на которые, судя по их подробности, потрачено много времени (как и А.А.Любищевым на его конспекты). Создается впечатление, что В.В.Крылов полагал: впереди у него – вечность, а не 56 неполных лет, большую часть которых он провел, как это не редко случалось с русскими талантами, «в сетях мелочных нужд и неизвестности». А нужда – мелочная нужда – действительно имела место быть.

Материально Крылов жил трудно, несмотря на скромные потребности. Разумеется, во многом нехватка средств была связана с тем, что во время загулов спускалось все, но не только с этим. А потому, что просто не хватало. Прав Д.Е.Галковский, заметивший, что трагический быт – русская черта. Трагичность русского быта заключается в его почти открытости внешним обстоятельствам, бардаку и метафизическому ужасу русской жизни, в которой очень многие не столько живут, сколько выживают, борются с «тысячью мелочей», отравляющих, съедающих жизнь. Если к этому добавить, что советское общество было массовым обществом мелких начальников, мелких администраторов, которые как тип тяготеют (верно заметил Ю.Нагибин) «к террору и мелким переделкам, именуемым “переустройством”», то становится ясно, что к противостоящим человеку мелочам «системным» следует добавить мелочи «волюнтаристские», еще более хаотизирующие и без этого бардачно-бессмысленную ситуацию. Отсюда: повседневная борьба в советском обществе часто велась не за что-то, а против – например, нехватки многого. В том числе нехватки денег. Неудивительно, что поля рукописей Крылова исчирканы записями о расходах («купить зонт –27 или 40 р. … купить костюм расхожий – 85-110 р. … купить дрель – 65 р.») или о долгах, ко-торые надо отдать («Кукушке – 5 р.(+5) = 10 р. … Мар.Фед. – 3 р. (+5) = 8 р. … Итого 66 р.»). А рядом серьезные и глубочайшие теоретические построения. Научная поэзия и проза жизни: теория производительных сил и капиталистической системы, а рядом – постоянно присутствующие мысли о нестрогом костюме на каждый день и трехрублевом долге. Что можно противопоставить такой бедности и ее неизбежным спутникам – необязательности, разболтанности, несобранности, в конечном счете – непрофессионализму. Скрепами западного общества являются частная собственность, право и социальный контроль, личностно интериоризированный несколькими столетиями работы репрессивных структур повседневности. В русской жизни ничего этого нет.

В обществе, где нет частной собственности, где право – объект насмешек, а трезвый образ жизни вызывает подозрение, только регулярный, планомерно устроенный, организованный быт может стать нишевым эквивалентом частной собственности, а следовательно, крепостью, чем-то твердым в текущебесформенной русской жизни, защитой от нее. Крылов это чувствовал и понимал, стремился к жесткой организации повседневности, жизни по распорядку. Среди бумаг – планы на месяц, детальные – на день: «6.30-7.00 – умывание, зарядка, пробежка, собаки, зарядка; 7.00-7.30 – еда, уборка, подготовка к работе; 7.30-10.30 – работа» и т.д. Однако схема нарушалась. Работать «по плану» днем часто не удавалось – дела, гости, телефонные звонки (Крылов не умел избавляться от болтунов, пожиравших его время, от хронофагов, которых всегда много в научно-околонаучной среде). К тому же Володя был «ночным человеком», и это ломало дневные планы, а следовательно, план в целом, который оставался неким идеалом, любовно и аккуратно выписанным на листочках из тетради «в клеточку». В значительной степени это была психотерапия, впрочем, не очень эффективная. Намного более эффективной терапией оказывалось творчество, например разработки по проблемам «третьего мира». 

Впрочем, значение В.В.Крылова для отечественной науки и марксистской традиции вовсе не ограничивается сферой исследований «третьего мира». Это – лишь верхушка айсберга, элемент широкой, сложной, внутренне насыщенной, хотяи не во всем завершенной теоретической конструкции, кото­рую можно смело назвать социальной теорией Владимира Крылова. Ведь у теоретических разработок В.В.Крылова, помимо масштаб­ности и полифоничности, есть еще одна важная особенность. Разработки эти суть не отдельные фрагменты, это – не арабески и не мозаика, это элементы единой системы; и даже в тех редких случаях, когда между ними нет непосредственной видимой связи, они все равно части более широкого целого, подчиняющиеся методологическим посылкам, логике и принципам конструкции этого целого. 

Настоящие заметки – не панегирик, и, конечно же, теория Крылова не свободна от ошибок и ограничений, которые обус­ловлены и спецификой той идейно-интеллектуальной тра­диции, в которой он работал, и спецификой того обще­ства, в котором он жил, той эпохи, которая его сформировала («Большую эпоху затеял нам Маркс»). Так, разработав марксист­ский дискурс и во многих отношениях достроив его до упора, дойдя до грани, достижение которой логически требовало выхода за рамки марксистской теории, В.В.Крылов в некоторых направлениях остановился не столько из-за страха нарушить «идеологические» табу, сколько потому, что, видимо, не мыслил такого выхода. Думаю, были здесь и соображения научной эстетики: такой выход грозил нарушить и разрушить внутренне стройный и красивый теоретический мир, который создал В.В.Крылов. Хотя на самом деле выход за рамки марксизма всего лишь снимал (в философском смысле слова) теорию В.В.Крылова – и Маркса – в рамках более широкой теоретической системы. В этом отношении В.В.Крылов отчасти повторил путь Маркса, который, стремясь разработать теорию субъекта, пришел на деле к теории одной социальной системы – капитализма (причем специфически понятой), в этой теории он растворил и субъекта, и всю субъектную тематику[4]. В каждом из случаев – у Маркса и у Крылова – это произошло по разным причинам, но со сходными результатами – социальное место и время обусловили такой сциентистски-системный поворот. В большей степени – у Маркса, в меньшей степени – у В.В.Крылова, у которого системность отчасти уравновешивается исследованием воли, личностных отношений и т.д.

IV

Крылов работал как небольшой институт в одном лице: широкий фронт работ и впереди вечность. Исторически, а точнее хронологически путь Крылова-исследователя таков: вторая половина 60-х – начало разработки теоретических проблем докапиталистических обществ (в это же время – масса плановых работ, аналитических записок и справок по сельскому хозяйству и аграрному вопросу в Африке).

С конца 60-х по середину 70-х – разработки (сюда входят подробные конспекты работ Маркса и в меньшей степени Энгельса, комментарии к ним и собственные тексты) по теории производительных сил и укладов (способов производства). Первую фазу (или «первую атаку», как он сам говорил) Крылов датировал 1968-1970 гг. В первой половине 70-х Крылов активнейшим образом работает над проблемами многоукладности как конкретной формы существования («развертывания») «реального капитализма». Летом 1972 г. он пишет «плотную» работу (более ста страниц) под названием «Теория многоукладности – марксистско-ленинский метод анализа социально-экономической неоднородности развивающихся обществ». Идеи именно этой работы стали методологической и теоретической основой как диссертации Крылова («Производительные силы развивающихся стран и формирование их социальной структуры», 1974), так и знаменитой «коричневой книги» («Развивающиеся страны: Закономерности, тенденции, перспективы». М., 1974).

Во второй половине 70-х Крылов развивает свои идеи, а в первой половине 80-х надолго концентрируется на проблематике политических режимов «третьего мира».

Логически В.В.Крылов начал с того, что в самом начале 70-х годов сделал то, чего формально не сделали Маркс и многие его интерпретаторы: он формализовал основные методологические принципы социальной теории К.Маркса и представил их в сжатом виде научной программы. Более того, он показал конкретно, как эти принципы работают у самого Маркса и как их можно использовать, будь то в рамках марксистской традиции или – объективно – для ее критического анализа извне. Эти принципы, по Крылову, следующие:

1) характер и структура производительных сил определяют характер и структуру производственных отношений;

2) распределение факторов производства определяет и объясняет распределение продуктов труда;

3) в рамках собственности на факторы труда отношения по поводу средств труда определяют отношения по поводу рабочей силы;

4) характер присваиваемого объекта определяет характер как присвоения, так и присваивающего (или неприсваивающего) субъекта[5].

Исходя из принципов научной программы Маркса, В.В.Крылов и разрабатывал, конструировал свою теорию в рамках марксистской традиции. Он либо заполнял те лакуны, пустоты, которые Маркс по тем или иным причинам оставлял в качестве таковых, либо применял эпистемологические принципы Маркса для такой реальности, которой сам Маркс не занимался или которой в XIX в. еще не существовало. В.В.Крылов объективно подчас выходил за рамки теории собственно Маркса и начинал разрабатывать свою марксистскую теорию, точнее, надстраивал новые этажи над старыми. В теории В.В.Крылова в целом это соответствие, бесспорно, выдерживается, а также четко соблюдаются общие принципы (регулятивы) конструирования научных теорий: правило «бритвы Оккама», принципиальная проверяемость, системность, максимальная общность.

Логично, что в соответствии со сформулированными принципами В.В.Крылов начал с производства (а, например, не с труда) и прежде всего с производительных сил. Он был решительным сторонником процессуальной, а не предметно-вещественной интер­претации производительных сил. Для него производительные силы – это, прежде всего, процессы – материальные, социальные, духовные; процессы, в ко­торых и посредством которых исторический субъект себя реализу­ет – опредмечивает, социализует, одуховляет. В зависимости от объекта приложения общественный процесс, социальная деятельность превращается либо в материальные (в узком смысле этого слова, т.е. – в предметно-вещественные), либо в социаль­ные, либо в духовные производительные силы.

В рамках материальных производительных сил В.Крылов выде­лял (и противопоставлял) натуральные (естественные) и исторически созданные (искусственные) произ­водительные силы. Ясно, что в ходе и по мере развития челове­чества соотношение этих двух видов производительных сил меня­лось, при этом господствовал, выступал в качестве системообразующего, либо один вид, либо другой. В соответствии с тем, чту играло роль системообразующего фактора – искусственные или природные факторы производства, – производительные силы выступали в той или иной форме организации, в виде той или иной системы. Такую форму организации (системы) производитель­ных сил, в которой господствовали искусственные факторы, В.В.Крылов называл индустриальной, а ту, что характеризуется господ­ством природных факторов, – натуральной.

Разработка теории естественных производительных сил, тео­рии натуральной системы производительных сил – крупнейший вклад В.Крылова в теорию производительных сил, в социальную теорию. Иногда В.В.Крылов говорил о натуральном способе производства, имея в виду не некий особый строй собственности наряду с «азиатским», антично-рабовладельческим и феодальным, а способ производства материальных благ, вырастающий на основе натураль­ной системы производительных сил и с социально-экономической точки зрения общий для всех докапиталистических структур.

Естественные производительные силы, их систему нельзя путать, смешивать с географическими и природно-климатическими факторами, которые в лучшем случае выступают в качестве всеобщих условий производства, его conditio sine qua non, т.е. относятся к процессу производства негативно, не входя в него непосредственно – т.е. в качестве ору­дий, средств. Силы природы, включенные в социальный процесс в качестве средств, орудий, превращаются в естественные производительные силы человеческого труда, т.е. приобретают социальную функцию. Социализации природы, подчеркивал В.В.Крылов, соответствует натурализация общества или, по крайней мере, его части. Специфика натуральных производительных сил обусловли­вает специфику производственных отношений докапиталистичес­ких обществ таким образом, что одна часть общества превращается в «неорганическое условие» (К.Маркс) воспроизводства другой части: как мы помним, специфика присваиваемого объекта определяет специфику присваивающего субъекта и неприсваивающего (вплоть до десубъективации последнего).

Когда речь заходит не о практически-деятельном (т.е. в процессе труда) присвоении предмета субъектом, а об отношениях субъектов по поводу этого предмета труда (т.е. на фа­зе распределения факторов труда), имеется существенное разли­чие между присвоением естественных и искусственных факторов производства. В самих физических объектах, писал В.Крылов, например в земле, нет ничего такого, что могло бы ограничить волю других людей распоряжаться ими как своими, кроме другой воли. Присвоение природных объектов, т.е. либо не созданных трудом, либо таких, в которых природный субстрат доминирует над искусственным, означает ограничение чьей-либо воли (или просто ее присвоение). Поэтому, в отличие от индустриальной системы производитель­ных сил, от капитализма, в обществах, основанных на натураль­ной системе производительных сил, «присвоение результатов тру­да в сфере распределения продуктов труда… не ведет автома­тически как при капитализме к присвоению решающих в натуральном хозяйстве факторов труда... каковые здесь природны, а не трудом созданы»[6]. И далее: «Собственность на объекты, представляющие собою не предмет практического труда (речь идет о переделанной трудом природе, об овеществленном труде. – А.Ф.), но объект воли, не есть экономическое отношение, а есть отношение чисто волевое… когда предмет создан не тру­дом, а дан от природы, то собственность на него есть только вне­экономическое присвоение, только волевое отношение собственности»[7].

Такой вывод В.В.Крылова означал не просто интеллектуаль­ный прорыв, не просто переворот в политэкономии, но создание в рамках марксистской традиции принципиально новой политэконо­мии – докапиталистических (и некапиталистических) обществ. Благодаря такому подходу исследователь, подобно человеку с любимой В.В.Крыловым средневековой миниатюры, пробивал не­бесный свод и заглядывал в совершенно незнакомый мир.

Приведу длинную цитату из работы В.В.Крылова, которая представляет собой формулировку нового направ­ления в политэкономии в сжатом виде: «...Вся система традиционных отношений собственности начинает разворачиваться с внеэкономической собственности на естественные факторы труда, так что даже само присвоение живого труда (рабочей силы) при­нимает здесь вид присвоения обычной природной силы (т.е. осуществляется посредством отчуждения воли работника распоряжаться жизнепроявлениями своего тела, своей внутренней и внешней природы). Во всяком случае, присвоение рабочей силы (экономи­ческая собственность на один из факторов труда) и продуктов труда (экономические отношения собственности во вторичной сфе­ре производства, в сфере распределения продукта) обусловлены здесь и опричинены внеэкономической собственностью на природ­ные факторы труда. Исходным производственным отношением дока­питалистической собственности является ВНЕЭКОНОМИЧЕСКОЕ ВОЛЕВОЕ отношение собственности, а производным – экономическое отношение»[8].

Исследования в сфере теории производительных сил, разработка теории натуральных производительных сил позволили В.В.Кры­лову найти простой, верный и в то же время изящный, я бы сказал, элегантный выход из тупика в дискуссии 60-х годов о господствующих в докапиталистических обществах факторах, типах социаль­ных отношений.

Как известно, в этой дискуссии столкнулись две точки зре­ния. Согласно одной из них, представленной А.Я.Гуревичем, Л.В.Даниловой и рядом других исследователей, решающую роль в докапиталистических обществах играли внеэкономические, над­строечные (будь то политика или культура) факторы. Их оппоненты, например А.И.Данилов, полагали, что в докапиталистическую эпоху, как и при капитализме, определяющую роль играют экономические отношения, которые полностью отождествля­лись ими с производственными, базисными. Обе спорящие стороны апеллировали к Марксу, приводя соответствующие цитаты из его работ. При первом взгляде казалось, что представленные точки зрения не имеют ничего общего друг с другом. На самом деле, различны были лишь выводы, тогда как посылки, основания были одними и теми же – капиталоцентричными и догматическими. Представители обеих спорящих сторон отождествляли лично­стные отношения с надстроечными, а экономические – с производственными, и не случайно, что и те, и другие оказались в догматическом тупике, различаясь лишь формами и стадиями догматизма – палео и нео: «схватка скелетов над пропастью» – «палеодогматизм» (догматизм посылок) против «неодогматизма» (догматизм выводов).

В рецензии на сборник «Проблемы истории докапиталисти­ческих обществ» (М., I968. Кн. I), микроскопическая часть кото­рой с добавкой материала М.А.Чешкова была опубликована в жур­нале «Народы Азии и Африки» (1971. № 4), В.В.Крылов показал, что в докапиталистических обществах действительно господствуют личностные внеэкономические отношения, но они являются не над­строечными, а производственными, представляя собой волевые отношения собственности.

По Крылову, социальные отношения в процессе производства складываются в зависимости от их объекта, от того, как этот объект определяет специфику присваивающего субъекта. Учитывая в ана­лизе социальных отношений – как реальности, так и категории – дихотомию «субъект – объект» и исходя из того, что специфика присваиваемого объекта определяет особенности присваивающего субъекта, В.Крылов выстроил четкую систему классификации общественных отношений в соответствии с характером их объекта. Особое место он уделил, естественно, производственным отноше­ниям, которые сгруппировал в два блока: 1) экономические про­изводственные отношения; 2) внеэкономические производственные отношения, или, как он подчеркивал, «личностные внеэконо­мические производственные отношения». Под этими последними подразумеваются такие производственные отношения, объектом ко­торых является сама личность производителя, будь то во внутренне- или во внешневолевом проявлении.

Экономические производственные отношения В.В.Крылов разделил на две группы: 1) личностные экономические производст­венные отношения суть такие, которые имеют своим объектом личные, субъек­тивные предпосылки и факторы труда, – рабочая сила как потен­циальная способность к труду и функционирующая рабочая сила, т.е. живой груд; 2) вещные экономические отношения суть такие, объект которых – предметы и продукты труда, а также всеобщие условия производства.

Особенно важным вкладом В.В.Крылова в разработку марксистской традиции представляется обоснование различия между личностными внеэкономическими производственными отноше­ниями и надстроечными отношениям, с одной стороны, и между личностными внеэкономическими производственными отношениями и личностными экономическими производственными отношениями (а следовательно – между эксплуатацией и господством) – с другой. Крылов много наработал в области аналитического и функцио­нального исследования марксистской категории «социальные от­ношения».

Одной из центральных проблем в работах В.В.Крылова была проблема воли, ее отчуждения, волевых производственных отноше­ний, тесно связанная с проблемой субъекта и десубъективации. Сам субъект определялся через понятие воли. Субъект есть «такая часть природы, которая к тому же явля­ется носителем целостных субстанциональных сторон природы... господство субъекта как носителя всеобщей субстанциональной сущности природы над каждой особой частью природы (т.е. и над самим собой как всего лишь частью природы) и можно опреде­лить как содержание понятия ВОЛЯ»[9]. Ясно, что лишение индивида (или группы) воли означает функциональное превращение данного субъекта в часть природы.

В.В.Крылов выделял внутреннюю волю (т.е. стремления, желания, потребности человека, его отношение к самому себе) и внешнюю волю (отношение человека к внешним для него объектам). В отчуждении именно внутренней воли видел В.В.Крылов специфи­ку «азиатского» способа производства (АСП) как «поголовного рабства». При этом под «поголовным рабством» он, как и Маркс, имел в виду не то, что все или, по крайней мере, боль­шинство являются рабами, и не то, что воля индивида отчуждается у него как у трудящегося, т.е. лишь в сфере производства. Речь идет об отчуждении человека в целом; в обществах АСП отчуждается не какая-то сторона человеческой деятельности как в антично-рабовладельческом или феодальном обществе, а совокупный общест­венный процесс, общество и его внутренняя воля в целом.

Вообще различие в типах и формах отчуждения воли (лич­ности) человека, в соотношениях между присвоением воли (лично­сти) и экономического продукта трудящегося, в свою очередь отражающее соотношение между искусственными и естественными производительными силами, фиксирует в работах В.В.Крылова стадиальные различия между докапиталистическими способами производства.

Так, для АСП с максимальным господством естественных производительных сил над исторически созданными характерно коллективное отчуждение экономического продукта и коллективное же отчуждение воли (каста, ранг, клан). Наличие экономичес­кой эксплуатации происходит при отсутствии «зафиксированности этого господства в сфере волевых, правовых, личностных отношений. Господа и деспоты древнего мира – такие же рабы, не лич­ности, не свободные, как и эксплуатируемые»[10]. Воля общества здесь отчуждена совокупно. Поэтому, как заметил В.В.Крылов, трудящиеся могут бороться только против реальной экономической эксплуатации, но не против строя общества. А это зна­чит, что он неуничтожим изнутри, лишен возможности, как гово­рил Маркс, реального разложения. Социальные конфликты не превращаются в обществе АСП в классовую борьбу в строгом смысле слова, а потому не могут привести к реальному разложению общества или способствовать развитию его производительных сил (по афористическому определению В.Крылова, классовая борьба есть форма развития производительных сил вне сферы непосредствен­ного производства).

Основным противоречием антично-рабовладельческого строя В.В.Крылов считал таковое между коллективной, совокупной формой присвоения воли раба полисом и индивидуальной формой присвоения эконо­мического продукта отдельным рабовладельцем.

Наконец, при феодализме, где индивидуальному отчуждению экономического продукта соответствует индивидуальное же присвое­ние воли (личности), собственность в рамках природных факторов труда смещается с «субъективных» (тело человека) на «объектив­ные», внешние по отношению к нему природные факторы (земля). Вот сюда, в отношения поземельной собственности, и смещается основное противоречие феодального строя, которое В.В.Крылов формулирует как противоречие между индивидуальным характером экономических отношений поземельной собственности (т.е. соб­ственность на землю как материальный фактор будущего труда) и коллективным характером неэкономических отношений поземель­ной собственности на землю как не-результат прошлого труда (иерархичность земельной собственности). Таким образом, заклю­чает В.В.Крылов, «собственность на личность каждого производи­теля, на его внутреннюю волю здесь индивидуальна, а собствен­ность на его рабочую силу коллективна (т.е. вся иерархия господ имеет свою долю в продукте каждого крестьянина)»[11].

Крыловская система определений основного социального содержания, основных социальных противоречий докапиталистичес­ких способов производства имеет много достоинств. Не говоря о том, что она упорядочивает представления о «докапитализме», эта система дает целый ряд дефиниций и тем самым решает многие споры. Например, о том, кого считать феодалом, а кого – рабовладельцем; где грань и в чем различие между крепостным и рабом. Так, по схеме В.В.Крылова, раб – это индивид, воля которого отчуждается коллективно, а экономический продукт – индивидуально, что требует наличия такой организации, как полис, который вовсе не есть просто город-государство. Феодально зависимый – это трудящийся, и воля, и экономический продукт которого отчуждаются индивидуально.

Как показал Крылов, и в «докапиталистических» обществах, и при капитализме распределение предпосылок действительного процесса производства определяло формы социальных отношений в совокупном процессе производства. Но поскольку пред­посылки эти были качественно различными, различными были и господствующие производственные отношения. В одних случаях ра­бочая сила становилась собственностью господина посредством присвоения внутренней воли индивида, в других – ограничивалась внешняя воля. «Азиатская» форма эксплуатации, как заметил в одном из своих выступлений Крылов, представляла собой отчуждение ЧЕЛОВЕКА во всех его проявлениях; антично-ра­бовладельческая форма означала отчуждение духовных потен­ций ПРОИЗВОДИТЕЛЯ ОТ ЕГО МАТЕРИАЛЬНЫХ потенций; при феодализме отчуждался ТРУД как нераздельное единство живого и овеществленного труда, от которого отчуждена его природная реальность (в виде земли, воды). Феодализм, таким образом, исчерпы­вает возможности развития общества по линии отчуждения природ­ных факторов труда. Дальнейшее поступательное развитие возмож­но только на основе отчуждения у человека внешних для него неприродных объектов, накопленного труда. Это означает переход от внеэкономических производственных отношений к эконо­мическим, прежде всего – вещным производственным отношениям и – логически – к капитализму. Хотя капитализм вовсе не сво­дится ни к найму, ни к обмену живого труда на овеществленный, и В.В.Крылов, разрабатывая идеи Маркса, хорошо показал это в своих работах.

Феодализм в концепции В.В.Крылова логически оказывается наименее «докапиталистичным» и наиболее экономизированным и вещным среди «докапиталистических» способов производства. Для него характерны «расщепленная» собственность на индивида, на землю, максимальный для докапиталистического общества распад не только совокупного процесса общественного производства на духовную и материальную сферу, но и распад целостности самого материального процесса производства на составляющие его факторы. В этом смысле феодализм – самый материаль­ный, предметно-вещественный среди «докапиталистических» спосо­бов производства. Исходя из этого, В.В.Крылов особо подчерки­вал качественное, стадиальное различие между феодализмом и «азиатским» способом производства, между феодальной рентой и тем, что называют рентой на Востоке.

При внешнем, а еще точ­нее, поверхностном, сходстве земельной ренты, например, во Франции XIV в. и в современном ей Китае (историки любят такие сравнения, сводя различия к формам аренды и т.п., т.е. к несистемообразущим, вторичным признакам) рента применительно к каждому из этих случаев выражает реализацию собственности на совершенно разные вещи. Феодальная рента, как неоднократно подчеркивал в своих выступлениях В.В.Крылов, есть реализация собственности на такой природный процесс, который не только функционально, но и по своей физической сути является противостоящей человеку природой – землей. Феодал, в отличие oт рабовладельца, отчуж­дает не столько духовные потенции труда от реального процес­са труда, сколько природные факторы труда от самого труда. «Рента» на Востоке, согласно В.Крылову, есть реализация собст­венности на такой «природный процесс», в котором не только различные материальные факторы сращены между собой, но не обо­собились духовное и материальное, внутренняя и внешняя воля; здесь «рента» реализует собственность на совокупный обществен­ный процесс, на «общество» и «личность» во всех их проявлениях. Результат такой «ренты» – поголовная обезволенность общест­ва.

Типология докапиталистических исторических систем, разра­ботанная В.В.Крыловым, внутренне логична. Она демонстрирует, что каждый последующий способ производства был логическим снятием противоречий стадиально предшествующего ему. Однако, как и у любой теории систем (будь то формаций или цивили­заций), у данной теории есть одно ограничение: она не объяс­няет, как и почему исторически происходит переход от одной сис­темы к другой. И это неудивительно, ведь непосредственной филиации одной исторической системы в другую не бывает. Переход осуществляется в результате деятельности субъекта, ломающего систему; для него-то и не было до сих пор места в теории социальных систем.

Крылов выстроил логически безукоризненный и обоснованный ряд: АСП – антично-рабовладельческий строй – феодализм. Однако мы знаем, что в азиатских обществах АСП не превратился в антично-рабовладельческий строй, а этому последнему в Древней Греции вовсе не предшествовал АСП. Попытка найти последний на Крите и особенно в Микенах успехом не увенчалась, скорее, речь должна идти о развитом поздневарварском обществе, «поздность» которого, впрочем, имела вполне обратимый характер. Аналогичным образом обстоит дело для афро-азиатского мира и со спонтанным возникновением (до прихода европейцев и без их влияния) феодализма или капитализма.

По схеме Крылова же получается, что одновременно с АСП на Востоке, «параллельно» с ним в историческом времени на Западе существовали сначала антично-рабовладельческий, затем феодальный, а после – капиталистический социумы, составляющие некую историческую «троичную» (не случайна схема: Древность, Средние века, Новое время) модель-целостность. Последняя и АСП противостоят друг другу как параллельные и альтернативные ряды, потоки исторического развития, а не как стадиальные формы. Логическое не совпадает с историческим. Более того, капитализм, в основе которого лежит индустриальная система производительных сил, оказывается «в одной лиге» с двумя обществами, основа которых – натуральная система производительных сил. Несовпадение систем производства с историческими комплексами производственных отношений (отчуждение воли и экономического продукта)? У Крылова ответа нет.

А нет ли чего-то более фундаментального, чем системы производства, по крайней мере, для классификации и периодизации конкретно-исторического развития в целом? Чего-то, что снимает противоречие, несоответствие между помещением в один исторический ряд двух доиндустриальных («докапиталистических») и индустриального обществ, а в другой – только одного доиндустриального («докапиталистического») и наличием стадиальной лестницы, где эти ряды оказываются не историческими альтернативами, а логическими ступеньками? Противоречия между, выражаясь марксистским языком, наличием одной формации (социальное время) в нескольких цивилизационных вариантах в афро-азиатском мире и одной цивилизации (социальное пространство) в нескольких формационных (т.е. стадиальных вариантах) в Европе? Убежден в наличии положительного ответа на этот вопрос[12]. Более того, возможность такого ответа заложена в работах Крылова, точнее, в его методе; а вот его система такого рода ответ, как минимум, сильно затрудняла. Он требовал перестройки системы, ее расширения и одновременно превращения в элемент более широкой теории – исторического субъекта и качественно различных потоков исторического развития и социальных систем, к чему марксистско-универсалистский ум Крылова не был готов. Кроме того, это – на первый взгляд (но только на первый!) – грозило утратой внешней стройности, законченности, что, по-видимому, если и не пугало, то настораживало Крылова. Все это, однако, не отменяет и не подрывает базовых положений, методологических принципов теории Крылова.

V

Проблема соотношения общества и личности интересовала В.Крылова не только в контексте «докапиталистических» обществ или вообще в том или ином конкретном типе общества, но как общетеоретическая или социоантропологическая проблема. Будь то исследование общества или исследование личности, писал В.Крылов, «в обоих случаях объектом исследования будет не что иное, как одна и та же система общественных связей между инди­видами. Разница состоит лишь в том, что в первом случае этот комплекс отношений исследуется с точки зрения множества инди­видов, а во втором – под углом зрения единичного индивида»[13].

Повторю: в настоящей статье не ставится задача всесторонне­го критического анализа и оценки творчества В.В.Крылова, для этого потребовалось бы написать книгу. Однако необходимо отметить, что В.В.Крылов не всегда проводил четкое различие между «личностью» и «социальным индивидом», понимая под личностью скорее социального индивида. У этого отождествления вполне понятные причины, поскольку, во-первых, оно имеет прочные корни в марксистской традиции, где личность рассматривается исключительно как совокупность общественных отношений; во-вторых, сама официальная практика социальных отношений со­ветского общества была ориентирована на развитие в большей степе­ни не столько личностей, сколько социальных индивидов, т.е. микровариантов, уменьшенных единично-субъективных форм господствующей совокупности социальных отношений.

Подход В.В.Крылова к анализу личности отражает трагический парадокс целого поколения советских интеллектуалов, которые, став личностями вопреки логике бытия советской системы, продолжали концептуализировать и воспринимать личность (и самих себя в этом качестве) скорее как социального индивида, т.е. в соответствии с логикой позна­ния, характерной для советской системы. Иными словами, перед нами пример неполной эмансипации личности в условиях практики советской системы и по отношению к ней. И дело здесь не только в поколенческих характеристиках и особенностях, но также и в специфике той идейно-интеллектуальной системы, в рамках которой работает человек, в ограничениях, налагаемых этой системой.

Марксизм – при многих его плюсах и достижениях – не ориентирован на ана­лиз личности, сводит ее к «субъективному слепку» с «объективных общественных отношений», к их микроварианту, отчего и получается, что в марксизме раз­ница между обществом и личностью оказывается преимущественно количественной, конфликт между ними оказыва­ется обусловленным преимущественно количественным различием содержания (личность – уже, чем общество), а человек, как особое существо, лишается внутренней тайны, становится благо­датным объектом для манипуляции со стороны тех, кто контролирует «совокуп­ность общественных отношений». При этом, однако, то, что в советской (и вообще марксистской) практике и «идеологии» (практеории) трактовалось как личность, на самом деле было всего лишь социальным индивидом; конфликт личности и общества – таковой между обществом и социальным индивидом как его макровариантом, т.е. чисто количественный, между социальными индивидами первого и второго уровня (сорта). Ну а в «количественных» конфликтах, ясно, – правда всегда будет на стороне более крупных целостностей («семеро одного не ждут» и т.д.), как в теории, так и на практике советского социума: общественное, взятое как множественное, всегда выше личного взятого как единичного (т.е., на самом деле, социоиндивидуального), типическое важнее индивидуального. Настоящий конфликт настоящей личности с обществом – это совсем другое дело, и поразительно, что Крылов, будучи личностью и вступая в противоречие с совсистемой (конкретно, с одним из ее сегментов), не мог концептуализировать это противоречие адекватно его сути, а следовательно – правильно понять. Именно в этом коренились многие проблемы Крылова и таких, как он.

Мне уже приходилось писать о том, что личность как явление (и личность как качество) есть преодоление социального индивида; личность предполагает выход за рамки социального индивида путем установления таких отношений с Абсолютом (будь то Бог или совесть), которые не опосредованы социальным коллективом, личность есть снятие противоречия между социальным индивидом и коллективом. Не случайно социальный индивид может быть представлен и одним челове­ком, и коллективом, а вот личность всегда индивидуальна. Личность разобрать на «части», по составляющим ее связям, нельзя, она есть целое; социального индивида – можно, что и делала советская система, да и не только она, но и другие. Например античная. Другой вопрос, какими возможностями, средствами и резервами сопротивления обладает индивид.

Далее. В разработках В.В.Крылова, с одной стороны, – объективированное сущест­вование комплекса общественных связей, с другой – их субъек­тивное бытие; с одной стороны, – объективное существование об­щественных связей и контактов, их материальное бытие вне са­мих индивидов; с другой – субъективированная, интимно-внутрен­няя для каждого индивида форма бытия этих связей. При этом усвоенный и внутренне переработанный индивидом комплекс со­циальных отношений становится, наряду с природными потребно­стями и стремлениями, источником формирования внутренней воли. То есть получается, что разница между индивидом и обществом – это исключительно разница между субъективным и объективным. Но возникает вопрос: как, благодаря чему происходит интериоризация общественных связей; ведь личность так же объек­тивна, как общество: общество и личность суть субъекты, каче­ственно равнопорядковые, как минимум (не случайно, коллективом управлять легче, чем одним человеком)? На этот вопрос в работах В.Крылова ответа нет. Помимо прочего и потому, что в большей степени его интересова­ли макроструктуры и макропроцессы. Оговорюсь, однако, что ме­тодология и теория, разработанные В.В.Крыловым, значительно больше дают для анализа личности и культуры, чем многое из того, что было сделано теми, кто специально занимался этими проблемами. 

Интересно, в работе «Общество и личность» В.В.Крылов пи­шет об угрозе, которую несет личности тот факт, что через 20-30 лет трудящийся будет вынужден менять за свою жизнь 6-8 профессий; это может привести к разрушению личности в результате частой смены ее структур и потери устойчивой определенности личности[14].

На самом деле та угроза, которую В.В.Крылов относил в будущее и усматривал в профессионально-экономической сфере, в советском обществе, по крайней мере в 30-х – конце 60-х годов, т.е. до начала разложения «реального социализма», присутствовала всегда. Только обусловлена она была не экономическими, а социальными причинами и факторами. Человека «растаскивали» между собой, как бы натягивая его на себя, различные организации; в 30-60-е годы в течение своей жизни советский человек должен был несколько раз, по крайней мере внешне, официально резко менять свое поведение, свое отношение к событиям и людям. Короче, группы и организации отнимали у человека качество, давя социального индивида; группы и организации были реальны­ми, социально значимыми социальными индивидами, человек – в лучшем случае – вторичным социальным индивидом. В такой ситу­ации только личность оказывалась гарантией сохранения челове­ком первичной социальной индивидуальности. К сожалению, В.В.Крылов этих нюансов не зафиксировал. Не потому ли, что подобная фиксация предполагает как определенную позицию по отношению к обществу, в котором живешь, так и некую произвольную позицию по отношению к марксистской традиции, по крайней мере – внутрен­не?

VI

В.В.Крылова интересовали не только докапиталистические структуры, но и капитализм – в различных его проявлениях, капитализм как мировая система и особенно такой элемент этой системы, как так называемые развивающиеся страны, или «тре­тий мир».

Это нашло отражение в блестящей кандидатской диссертации В.В.Крылова («Производительные силы развивающихся стран и фор­мирование их социально-экономической структуры». М., 1974); в написанных им на основе разработок для диссертации центральных, системообразующих глав упоминавшейся выше книги «Развивающиеся страны: Закономерности, тенденции, перспективы», в крупной неопубликованной рукописи «Теория многоукладности – марксистско-ленинский метод анализа социально-экономической неоднородности развивающихся обществ» (1972); в целом ряде статей, сделавших эпоху – это можно смело утверждать, – в советском обществоведении и продемонстрировавших, что не только на Западе такие ученые, как Г.Мюрдаль, И.Валлерстайн и другие, занимаются проблемами неравномерности исторического развития и неоднородности капиталистической системы, но и в СССР тоже «не лаптем щи хлебают». Есть мастера, и даже заслуженные, этой разновидности научного спорта. 

Крылов решительно отказался видеть в докапиталистиче­ских (по социальному содержанию и облику) укладах современно­го мира пережиток «докапиталистической» эпохи, нечто такое, что капитализм не успел переделать, нечто вроде недоработки, брака капитализма. Уклады типа плантационного рабства, частно-земельной собственности в Индии, латифундий в Латинской Америке он, опираясь на некоторые мысли Маркса, рассматривал как ре­зультат деятельности капитализма, как функциональные органы капиталистической системы. Именно этот функционализм объясняет тот парадокс, что в начале XX в. в современном мире было больше некапиталистических (по внешнему виду – «докапиталистических») укладов, чем в начале Нового времени.

В.В.Крылов подчеркивал, что сам капитал как мировая система развертывался в виде многоукладности; в теории, разрабатывавшейся Крыловым, этому соответствовало логическое развертывание понятия «капитал» в понятийный блок «многоукладная структура капита­листической системы отношений». Наличие в современном (в смысле modern)мире некапиталистических укладов связано далеко не только с тем (хотя отчасти и с этим тоже), что местные «докапиталистические» уклады успешно сопротивлялись капитализму – ведь «докапиталис­тические» антагонистические уклады в капиталистическую эпоху возникли и там, где их до капитализма не было, капитализм со­здавал «от себя» эти «неодокапиталистические» (я бы сказал, «паракапиталистические докапитализмы»), эти неотрадиционные уклады («буржуазное про­исхождение традиционных укладов»). К тому же само сохранение местных традиционных укладов еще не есть свидетельство того, что они остались благодаря успешному сопротивлению капитализ­му. На самом деле капитализм в силу своей специфики может придать функционально капиталистические характеристики любой некапиталистической форме. Уничтожает он их лишь в том слу­чае, если это увеличивает прибыль. Или по политическим при­чинам. Короче, некапиталистические уклады суть обратная, «темная» сторона уклада капиталистического, который консервиру­ет их в этом состоянии.

Таким образом, капитализм (капиталисти­ческая система) двулик, дуален (не путать с концепцией дуаль­ной экономики Ю.Буке). В связи с этим, заключает В.В.Крылов, «сохранение укладов, отличных от капитализма, в мировых грани­цах капиталистического строя (а поэтому и страновых) может быть понято не только как неполное осуществление ПРОГРЕССИВНЫХ тенденций капитализма (упор на них был методом “легального марксизма”), но и как проявление КОНСЕРВАТИВНЫХ тенденций того же самого капиталистического строя… Наличие в конце капиталистической эпохи отсталых в экономическом и многоук­ладных в социальном отношении стран... есть особое периферий­ное проявление самих универсальных законов капитала»[15]. Отсюда вывод: в рамках ставшей на ноги мировой капиталистической системы устранение отсталых форм производства, борьба с воспроиз­водством докапиталистических форм суть задачи уже не буржуазные или буржуазно-демократические, а антибуржуазные.    

Опираясь на те размышления Гегеля и Маркса о капитализме, на которые раньше мало обращали внимания, В.В.Крылов сумел зафиксировать такие противоречия капитализма, такие формы нетождественности капитала самому себе, которые до его работ почти не попадали в фокус исследования, – либо вообще, либо как значи­мые. Речь идет о специфических противоречиях капитализма, ко­торые В.В.Крылов формулировал следующим образом. Капитализм есть мировое явление как совокупный процесс производства (т.е. процесс, в который входят распределение факторов про­изводства, действительный процесс производства, обмен и потребление). Как действительный процесс производства, представлен­ный индустриальной системой производительных сил, капитализм «локален», точнее регионален: в этом смысле он – региональное североатлантическое явление. Потому капитализм, подчеркивал В.В.Крылов, в своей окраинной зоне не только сохранял от доколониальных времен преимущественно доиндустриальные, домашние формы тру­да, не только сам от себя воспроизводил их на своей периферии, но подавлял там всякие попытки перейти к более прогрес­сивным методам экономической деятельности. Такое воспроизво­димое самим капитализмом в его периферийной зоне доиндустриальное состояние труда явилось тем материальным основанием, на котором протекало специфическое развитие социальных отношений, зависимых от всемирной власти капитала обществ[16].

Указанная форма не является единственной, в которой проявляется формой несовпадение капитала с самим собой, нетождественность самому себе. Есть и еще одна. Только в действительном процессе труда, как главной фазе совокупного процесса производства, капиталу, кото­рый функционирует в виде производительного, принадлежат непосредственно все прочие факторы труда, а не только овещест­вленный труд. Как только процесс труда кончается, «то вне активно осуществляющегося процесса производства капитал уже не покрывает собой все элементы и факторы совокупного процесса производства»[17]. Действительно, природные факторы принадлежат землевладельцам (частным или государству), рабочая си­ла – наемным работникам, социальные факторы производства – тем, кто организует разделение и комбинацию труда, т.е. государству в лице бюрократии, духовные факторы производства принадлежат особым корпорациям в виде институтов, университетов. Все это, пишет В.В.Крылов, капитал приобретает посред­ством ренты, заработной платы, налога. Вывод: «Вне действи­тельного процесса труда система отношений капиталистической собственности оказывается ШИРЕ, нежели только капитал сам по себе, хотя капитал в собственном смысле этого термина и есть конституирующий всю эту разнородную систему элементов ее момент»[18].

Ясно, что в капиталистической системе, взятой как мировой, именно на периферии, в зоне доиндустриальных и раннеиндустриальных форм производства будут концентрироваться те отношения капиталистической собст­венности, которые не суть непосредственно капитал: государственная собственность, земельная рента (что, разумеется, не означает отсутствия этих форм собственности в центре). Отсю­да – авторедукция капитала в докапиталистические формы, во внеэкономические отношения в колониальных и полуколониальных странах, а следовательно, – многоукладность.

Все эти мысли В.В.Крылова подводят к заключению: многоукладность капиталистической системы не есть историческое отклонение от теоретической модели, а, напротив, ее жесткая реализация. Многоукладность, т.е. система, в которой капитал сосуществует с некапиталистическими способами производства, в которых он обретает свое второе «я» и которые суть его функциональное инобытие, есть формационная черта капитализ­ма; именно на основе капитала происходит воспроизводство до­капиталистических способов производства и форм собственности.

Возможность регрессивного превращения капитала в докапиталистические укладные формы обусловлена, с одной стороны, негомогенной структурой капиталистических производственных отношений (куда помимо капитала входят земельная собственность, государственная собственность); с другой – самой структурой функциональных форм с совершающего свой оборот капитала. Эта возможность превращается в действительность на периферии Капиталистической системы, где некапиталистические функциональные формы оборачивающегося капитала встречаются не с наемным трудом, а с иными формами, и по своему содержанию превращаются в не-капитал[19].

В.В.Крылов дает очень интересное определение колониализма – «насилие с целью превращения резервов накопленного свободно­го общественного времени из его варварской формы “ничегоне­делания” в процесс производства прибавочного продукта», «свое­образная форма капитализма без капиталистического способа про­изводства», когда совокупный капитал метрополии получает при­бавочную стоимость в виде докапиталистической ренты. Так диа­метрально противоположно («прогрессивно» и «консервативно») проявляются одни и те же универсальные законы капитализма в центре и на периферии.

В.В.Крылову принадлежит еще один важный и интересный вы­вод о результатах действия универсаль­ных законов капитализма в центре и на периферии. В центре на смену разрушавшимся укладной и социальной структурам шли новые, успевавшие утилизировать и организовывать результаты социального распада. Как следствие этого, верх брала тенденция к господству укладно организованного населения над укладно неорганизован­ным (или дезорганизованным). Деклассация быстро оборачивалась реклассацией. На периферии, напротив, процесс укладной дезор­ганизации не столь отставал от процесса реорганизации или да­же опережал его. Усиление социальной дискретности периферий­ных обществ, увеличение числа укладов, их дробление, расщепле­ние на субуклады таким образом, что субукладные формы приоб­ретают самостоятельное значение, протекание одновременно цело­го ряда процессов, которые в Европе были стадиально различными (например, первоначальное накопление капитала и собст­венно капиталистическое накопление), – все это вело к появле­нию огромного слоя социально и укладно неорганизованного населения. В.В.Крылов называет это негативной формой распада классовых форм организации общественного организма. Это – ситуация, когда индивид не имеет классовой определенности и выступает не в роли агента особых укладных и классовых форм, а в качестве члена общества вообще, но не позитивно, а негативно, в результате невозникновения новой классовой цело­стности. Отсюда – следствия социально-политического и духовного порядка. «Настроения именно этих деклассированных групп населения, – писал В.В.Крылов, – составляют важный компонент как ультралевых, так и ультраправых экстремистских политических течений. Противоре­чие между сбросившими с себя всякую укладно-классовую опре­деленность слоями и классово организованными группами общест­ва иногда может отодвинуть на второй план все иные коллизии, что особенно заметно в перенаселенных зонах Дальнего Востока»[20].

В.В.Крылов не успел разработать эту тематику, но его вы­воды эвристически крайне важны и плодотворны. По сути они закладывают основу целого направления. Здесь необходимо еще раз подчеркнуть следующее. О центре и периферии много писали ученые Латинской Амери­ки, США, Европы, Африки и Азии. Однако большинство из них ставили в центр отношения обмена. Кардинальное отличие подхода В.В.Крылова к проблемам мировой капиталистической системы, к отношениям центр – периферия заключается в том, что для него главный вопрос – производство, система его организации. Центр превосходит периферию прежде всего в организации производи­тельных сил, в их уровне; он на такт, на стадию обгоняет пе­риферию: индустриальным производительным силам центра соответствует доиндустриальное состояние периферии; с формирова­нием энтээровских производительных сил в центре активизируется индустриализация периферии. Сдвиги в отношениях центра и пери­ферии обусловлены сдвигами в развитии производительных сил центра. Поэтому рассматривать концепцию В.В.Крылова по данному вопросу в русле неомарксистских сфер неверно, его подход про­тивостоит этим схемам.

VII

В теоретическом наследии В.Крылова важное ме­сто занимает разработка не только «базисных», социально-экономических проблем, но и проблем, связанных с тем, что в ор­тодоксальном марксизме называлось «надстройкой», хотя на самом деле, даже по логике теории Маркса, было далеко не только надстройкой. Речь идет о политике, политическом режиме, классовой природе власти (вообще и в «третьем мире» в частности), о правящих слоях, о государстве, о формах знания (последнему вопросу был посвящен ряд выступлений В.В.Крылова). Здесь я вынужден ограничиться краткой характеристи­кой крыловских разработок по проблеме государства, отношений между государством и классами.

В.В.Крылов считал, что тер­мин «государство», которым мы характеризуем формы организации и институты власти, на самом деле отражает совершенно разные институты и типы власти в «докапиталистических» обществах, с одной стороны, и в буржуазном обществе – с другой. В «докапиталистических» об­ществах государство (точнее было бы ска­зать то, что именуется «государством», т.е. система социально­го насилия, выделившаяся из сферы отношений производственных) не вычленилось из отношений производства, встроено в них, а сами они носят внеэкономический характер. В такой ситуации «го­сударство» выступает прежде всего как форма организации господствующих групп, регулятор отношений внутри них.

Станов­ление с капитализмом экономических производственных отношений способствует выделению и институциональному обособлению со­циального насилия от сферы производственных отношений. Это и есть государство в строгом смысле. Исторически (и логически) вместе с государством оформляется и гражданское общество. Одна из линий политической борьбы капиталистичес­кой эпохи – это борьба между государством и гражданским обще­ством. При этом наличие докапиталистических укладов, значитель­ный удельный вес крестьянства способствуют доминированию государства. Так, В.Крылов считал, что бонапартизм – это выражение господства государства над гражданским обществом.

В капиталистическом обществе государство выступает и как агент надстроечных отношений (отсюда – функция «вторичной соб­ственности» государства), и как субъект первичных отношений собственности. «Вторичные отношения собственности» (или отношения вторичной собственности), реализующиеся посредством налогов и т.д., суть не что иное, как экономическое бытие государства в качестве надстроечного – неэкономического, политическо­го – института. Первичные отношения собственности есть реали­зация того, что государство выступает в качестве собственника. И если в рамках «экономического бытия» государства господствующий класс (слой) есть агент надстройки, то в рамках госсобственности он – агент особой подсистемы производственных отношений.

Различая эти стороны и функции государства, В.В.Крылов сумел показать ошибочность или, по крайней мере, ограничен­ность тезиса о том, что в 60-70-е годы во всех развивающихся странах, будь то капиталистически или социалистически ориентированное развитие, государство везде в равной степени играет доминирующую роль. Роль, которую играл физически один и тот же агент, была, как показал в ряде выступлений В.Крылов, функ­ционально различна. При капиталистически ориентированном раз­витии на первый план выходила роль государства именно как надстроечного, политического института, который, конечно же, стремился подчинить экономическую сферу, доить ее, но ни в коем случае не растворить в себе (что, разумеется, не исключало в этом варианте в 60-70-е годы наличия госсобственности как таковой).

В социалистически ориентированном варианте, напротив, государство функционирует прежде всего как собственник, его «надстроечная» функция играет меньшую, а то и крайне незначительную роль. Должен заметить, что наделение «социалистически ориентированного государства» базисными характеристиками указывало путь к пониманию не только этого «государства», но и «социалистического государства», властных структур советского типа, поскольку переводило анализ из политической сферы, несуществующей как таковой в строгом смысле слова при коммунистическом порядке, на реальные отношения присвоения и перераспределения общественного продукта. При таком подходе советская номенклатура оказывалась бы уже не чиновничеством, а принципиально иным слоем. Неудивительно, что материалы конференции по элитам, государству и бюрократии в «третьем мире», прошедшей в ИВ АН СССР в 1974 г., были опубликованы под грифом «для служебного пользования». В этом двухтомнике была и статья (ударная) В.В.Крылова.

В.Крылов считал ложным, по крайней мере, применительно к развивающимся странам, противопоставление государства как особого собственника государству как политическому инсти­туту. Прежде всего, потому, что перед нами две формы реали­зации господства определенных социальных групп, определенных собственников. В.Крылов писал: «Государство как политический институт общества выражает внеэкономическую правовую сторону негосударственной (т.е. непосредственно принадлежащей господ­ствующему классу) собственности. Государство как собственник выражает внеэкономическую правовую сторону самой государственной собственности. Противопоставление государства как политического института общества государству как собственнику вообще, сначала кажущееся столь перспективным, оказывается ложной аналогией, которую иначе можно выразить так: государство как политический институт общества охраняет юридические права и неприкосновенность не только другой, негосударственной, собственности, но и права своей собственности, т.е. в обоих случаях оно выступает как один и тот же политический институт общества»[21]. Но ведь возможно столкновение интересов. В.В.Крылов задумался и над этим вопросом, а также над тем, что может взять верх в этом случае: право, охраняющее интересы негосударственных собственников, или право, охраняющее интересы самого государственного собственника? Право есть сила, и победить должно то право, которое сильнее. Но сила права выражается органами самого государства поэтому одолеть должно право государственное. Однако против негосударственной собственности государство может пойти только тогда, когда оно перестает быть силой в руках негосударственных собственников, т.е. тогда, когда оно становится силой либо несобственников, либо из своих собственных интересов выступает против частных собственников, не выражая интересов угнетенного класса[22].

Последняя фраза, как догадывается читатель, – это уже о реальном социализме. В.Крылов немало говорил о природе обществ реального социализма, но, к сожалению, по сути ничего не написал о нем – даже «в стол». И сам этот факт достоин размышления в качестве научной и социальной проблемы, но к сожалению здесь для этого нет места.  

VIII

Как уже говорилось, Крылов интересен не только в плане идейно-теоретического наследия, но и социально. Действительно, его жизнь некланового индивида в кланово организованной науке позволяет лучше понять не только Крылова, но многое в содержании и механизме функционирования советской науки как одной из подсистем коммунистического порядка на поздней стадии его развития.

Однако – обо всем по порядку.

Почти всю его жизнь в науке, все годы его научного жития-бытия за В.Крыловым, подобно шлейфу, тянулась определенная репутация: пьющий. Да что пьющий – просто алкоголик. Психически неустой­чивый тип. Невозможный, тяжелый человек. Короче:

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот – и веселый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист. 

И ведь действительно, в Володе Крылове было нечто есенинское – в самых разных смыслах и измерениях.

Репутация, о которой идет речь, не просто тянулась-создава­лась, подпитывалась, шлифовалась. Репутации, надо сказать, редко возникают сами по себе, спонтанно – они с о з д а ю т с я. Заинтересованными лицами в определенных интересах, с определенными целями. Ведь далеко не все пьющие люди имеют репутацию алкоголиков («жизнелюб и все тут»), не все воры – репутацию воров, плагиаторов (в науке это часто квалифицируется как «синтезатор идей» или «организатор науки» – именно такой люд часто и проходит в членкоры и академики, порой толком ничего не написав или написав в основном «в соавторстве») и т.д. Кто же выигрывал от такой репутации Крылова? Cui bono? Кому она была выгодна? Мнения – и при жизни Крылова, и после его смерти – высказывались разные. И объекты обвинения назывались разные.

Одни кивали на «начальство». И в этом, по-видимому, был свой резон, по крайней мере, что касается имэмовского периода научной деятельности Крылова. Однако не стоит торопиться «вешать всех собак» на начальство, как это обычно делается в России. Не все так просто. Только ли индивидуальные получатели интеллектуальной ренты существовали в науке? Занимали ли индиви­дуальная рента и индивидуальная интеллектуальная эксплуатация бoльшую часть «объема» эксплуатации, присвоение чужого труда, чужой воли в коммунистической системе вообще и в ее научной подсистеме в частности? Ответ на эти вопросы отрицательный. «Начальники» – «подчиненные» в коллективах советского типа – это поверхность, то, что сразу бросается в глаза, лезет в них или даже подсовывается специально: «начальники» во всем виноваты. Во всем ли? «Есть зло, которое я видел под солнцем, и оно часто бывает между людьми» (Экклезиаст. 6.I.), и зло это вовсе не ограничивается «начальством», которое само является частью системы.

Другие виноватили во всем непосредственное окружение. И в этом был свой резон. Крылов, как большинство людей, жил в не­скольких социальных микросферах. Некоторые из них, бесспорно, пред­ставляли собой вязкую, липко-тягучую среду полудрузей-полупредателей, полупочитателей таланта-полузавистников, полуконфидентов-полустукачей обоего пола. Используя не самую лучшую приспособленность Крыло­ва к практической повседневной жизни, его – часто – неумение разби­раться в людях, а порой и желание обмануться, эти человечки действитель­но подпитывались его интеллектуальной энергией и в то же время компенсировали свою социальную и интеллектуальную мизерабельность тем, что могли («из лучших побуждений») поучать, советовать, как творить и жить (особенно – как жить), как представлять свои идеи. Причем делать это, занимать эту «позицию сверху» в манере «ты понимаешь, ста­рик, мы с тобой; мы как лучше хотим. Ты не знаешь, как надо. Они – эти наверху, били бы тебя сильнее. Лучше мы сами. Мы тебя спасаем. Ты чего, старик». О таких «друзьях-товарищах» Игорь Тальков, еще один русский талант с трагической судьбой, спел так:

Ох, уж эти мне «друзья-товарищи»,

Все-все-все на свете знающие!

С камушком за пазухой и с фигой за спиной

И с одной на всех извилиной.

Да, было это в жизни Крылова: скрыто-полускрытая неприязнь со стороны немалого числа коллег, постоянное или почти постоянное присутствие в его жизни околонаучной публики – интеллектуального полулюмпенства-полубогемы, интеллектуального мусора, принадлежавшего к разным эпохам и самовыражавшегося в околонаучном «чириканьи» – необязательной, но зато эмоционально насыщенной, а потому приятно массирующей Я-концепцию и особенно Я-образ: «Я говорю, следовательно, я существую», – причем не просто так, а как интеллект. К сожалению, около Володи было много таких, и к еще большему сожалению он, зная им цену, понимая, что им место – у социальной и интеллектуальной параши, не гнал их пинком.

Однако проблемы Крылова заключались вовсе не в этом. Это – следствия, не причины. В равной степени ошибочно было бы сводить все проблемы жизни Крылова, во-первых, к отношениям либо с «начальством», либо с «подчиненными» (в обоих случаях можно привести контрфактуальные примеры), во-вторых, к личному моменту, к личным отношениям вообще, как бы эти отношения ни были важны. Особенно в советской жизни, где из-за слабости и «неразвитости» институционального аспекта социальной организации фактор человеческий, личностных отношений всегда был важен. Дело не в каком-то одном, частном аспекте и не в их сумме, а в сис­теме жизни в целом – в той системе, в которую был погружен Крылов и в кото­рой «изготавливалась» его репутация. Изготавливалась не столько по законам человеческой подлости (хотя и это тоже), сколько по законам социальной системы, в которой жил Крылов, так сказать, персонально-имперсонально (впрочем, законы эти в виду их коммунального, как сказал бы А.А.Зиновьев, характера, могли и совпадать, по крайней мере внешне).

Нельзя сказать, что репутация, с которой жил В.Крылов, вообще не имела под собой никаких оснований. Напротив. Он действительно пил, попадал в вытрезвители и наркологические больницы.

В некрологе говорилось о его обаятельном характере, об иронии, добродушии, отзывчивости на чужие проблемы. Все так. Все это прав­да. Но не вся. Наши некрологи пишутся по принципу «о мертвых либо хорошо, либо ничего». Но это не единственный принцип древних римлян, есть и другой: «О мертвых – правду». И правда эта заключается в том, что Крылов, этот интеллектуально сверхорганизованный и дисциплинированный человек, мог (вовсе не по причинам творческого свойства) подвести. Обаятельный и отзывчивый Крылов временами мог быть отчужденным и даже черствым. Он был легким и очень тяжелым человеком одновременно, распахнутыми закрытым одновременно. Это был эгоцентричный человек (творческий человек едва ли может быть неэгоцентричным, вопрос – в какой степе­ни и насколько он это осознает и контролирует). По-видимому, с ним было нелегко находиться рядом – три неудачных брака свидетельствуют об этом. Ну что же, по-видимо­му, мизантроп Шопенгауэр был прав, говоря, что человек – как дикобраз: колет тех, кто ближе, и чем ближе – тем сильнее.

Да, Крылов бывал неприятен и тяжел. Бывал ли он мал и мерзок? Не стану отвечать на такой вопрос; на него – по поводу творческих личностей – ответил Пушкин: «Толпа, – писал он, – жадно читает исповеди, записки etc… потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы, – иначе»[23]. Иначе, потому что у «могущего», выражаясь языком Пушкина, кроме малости и мерзости было ТВОРЧЕСТВО. И это меняет все и полностью.

Разве все те, кто окружал Крылова, были трезвенниками? Отнюдь нет. Более того, их «аморалка» и нечистоплотность обладали такими измерениями, которые и не снились внутренне чистому Володе Крылову. Не за пьянство и дерзость доставалось Крылову. То есть формально – за них. По сути же – нет, а за то, что был талантом, творцом, «очарованным странником».

По своему характеру, стилю жизни, отношению к самой жизни Крылов – не во всем, конечно, но во многом, включая нечто очень важное, архетипическое, напоминает мне главного героя лесковского «Очарованного странника». Поразительная живучесть, выживаемость при всех ударах судьбы; вера в истину, добро и справедливость, не­смотря на окружавшие его зло, ложь и несправедливость. Ну и, нако­нец, очарованность. Очарованность научной истиной и стремлением, путем к ней. Эта очарованность долгое время позволяла Володе жить или, по крайней мере, творить, паря над повседневностью, словно не замечая пошлости окружающего мира, того метафизического ужаса русской жизни, от которого сошло с ума немало людей – начиная с пушкинского Евгения и гоголевского Поприщина и самого Го­голя. Ведь что такое пошлость, как, помимо прочего, не «повседневность, стремящаяся охватить и поглотить, уподобив себе все»[24], стремящаяся низвести все до своего уровня (у н а с е к о м и т ь, как сказал бы А.А.Зиновьев) и лишить автономности, нетождественности себе? Пошлости повседневного социального Крылов противопоставил роскошь личного творчества. И тот вымышленный мир, который ему уда­лось построить на этом фундаменте. Эта роскошь стала, пожалуй, самым страшным вызовом многим из тех, кто окружал Крылова. «Жить мешает», – сказала о нем одна из его коллег-докторесс. И ее можно понять: как жить, если рядом такой человек, если понимаешь, что его уровня не достичь никогда. Как ни пыжься, как ни надувай щеки, все равно придется проползать под планкой, а не перелетать через нее. А кто планку установил? А-а-а, Крылов, опять этот Крылов. Ну, ладно. И чем больше интеллектуальное самомнение и связанные с ним социальные притязания, тем сильнее и болезненнее рессантимент, тем злее «ну, ладно».

Одна из самых страшных социальных сил – сила серых и убогих, борющихся за место под солнцем. За бутерброд, за копейку, за должность, за загранкомандировку. В их жизни нет очарования и очарованности. И никогда не будет. И борются они не за роскошь, а за пошлость. Это – их приз, приз в их «жизни мышь­ей беготне», их чемпионские лавры. Более высокие цели девальвируют этот приз, ничтоизируют (дезавуируют – слишком слабо передает ситуацию) его и его обладателей и показывают им их реальное лицо и место. Стремящегося к таким целям надо во что бы то ни стало уничтожить, унизить, скомпрометировать. Если не как ученого, то как человека. Сбить дыхание, «столкнуть» в запой. И поставить социальный штамп в виде официальной репутации. А что еще может противопоставить амбициозная бездарь человеку, который, подобно Крылову, стремился к подлинной научности, то есть к тому, чтобы сделать туманное ясным, просто объяснить сложный мир, причем сделать все это на точном терминологическом языке («Определяйте значение слов», – любил говорить Декарт), по строгимправилам и получить ре­зультат, поддающийся проверке. Тексты Крылова – ясные, четкие, логичные – означали интеллектуальный смертный приговор работам, полным тумана, манерного наукообразия, словоблудия и ложного глубокомыслия. Он резал их без ножа, всех этих псевдоученых-пустословов, годами с важным видом занимавшихся, а точнее блудивших словами по поводу роли военных в развивающихся странах, НТР в «третьем мире», национально-освободительных революций и многого другого.

Крылов стремился к точным и твердым определениям, работая в такой профессиональной среде, в которой подобный подход, переведенный в социальную плоскость, противоречил строю ее жизни, деланию карьеры, повседневному надуванию щек в качестве «персонификаторов интеллектуального труда», «мозга нации». Ясно, что т а к и е должны были защищаться от Крылова, прибегая к раз­личным мерам той социальной защиты, на которую способны. Он нарушал их социальный покой и тем самым нарушал некие социальные законы, жить мешал, был неудобен. И в то же время... необходим как генератор идей и объект эксплуатации.

В этом заключалось главное противоречие той «системы жизни», в которую был «вписан» Крылов, и той социальной подсистемы, которая возникла на (и при) пересечении науки как деятельности и оргформы, советского обществоведения и советского коллектива, взятого в ка­честве социальной молекулы (или в качестве социального индивида).

Проблема и случай Крылова – это проблема более общего социального целого, противоречий этого целого, ярко проявившихся в жизни Крылова, в его личности. И понять эту ситуацию лучше всего можно на основе любимого Крыловым метода: от абстрактного – к конкретному, от общего – к частному, особенному.

Продолжение следует.

[1] Зиновьев А.А.На пути к сверхобществу. М.: Центрполиграф, 2000. С. 28

[2] Бродский И. Трофейное // Сочинения Иосифа Бродского. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. Т.VI. С.12.

[3] Имеется в виду Анатолий Андреевич Громыко – тогдашний директор Института Африки АН СССР.

[4] Подр. см.: Фурсов А.И. «Биг Чарли», Или о Марксе и марксизме: эпоха, идеология, теория (к 180-летию со дня рождения К.Маркса) // Русский исторический журнал. М., 1998. Т. I, № 2. С. 398 и след.

[5] Крылов В.В. Собственность в традиционных обществах // Крылов В.В. Теория формаций. М.: Изд. фирма «Вост. литература» РАН, 1997. С. 15.

[6] Крылов В.В. Натуральная система производительных сил // Крылов В.В. Теория формаций... С. 10.

[7] Там же. С. 11.

[8] Крылов В.В. Собственность в традиционных обществах // Крылов В.В. Теория формаций... С. 14-15.

[9] Крылов В.В. Воля и ее отчуждение как средство превращения работающего субъекта в «неорганическое условие производства» других людей // Крылов В.В. Теория формаций... С. 53-54.

[10] Крылов В.В. Азиатский, античный и феодальный строй как прогрессивные стадии натурального хозяйства и традиционного общества // Крылов В.В. Теория формаций... С. 22. Думаю, точнее было бы сказать, что здесь нет и господства, фиксируется только подчинение (император – сын Неба); нет иерархии господ, есть иерархия подчинения, несвободы как положительного качества.

[11] Там же. С. 24.

[12] Подробную разработку этого вопроса см.: Фурсов А.И. Капитализм в рамках антиномии «Восток – Запад»: проблемы теории // Капитализм на Востоке во второй половине XX в. М.: Изд. фирма «Вост. литература» РАН, 1995. С. 16-133.

[13] Крылов В.В. Общество и личность // Крылов В.В. Теория формаций... С. 80.

[14] Там же. С. 85.

[15] Крылов В.В. О логическом развертывании понятия «капитал» в понятие «многоукладной структуры капиталистической системы отношений» // Крылов В.В. Теория формаций... С. 60-61.

[16] Мысль о «дуальной» природе капитализма со времени подготовки своей кандидатской В.В.Крылов изложил в ряде своих работ. См., например: Крылов В.В. Капиталистически ориентированная форма общественного развития освободившихся стран (о методологии марксистского исследования) // Крылов В.В. Теория формаций... С. 127-148; его же: Закономерности и особенности аграрной эволюции стран Африки: проблемы методологии // Крылов В.В. Теория формаций... С. 167-178.

[17] Крылов В.В. О логическом развертывании… // Крылов В.В. Теория формаций... С. 58.

[18] Там же.

[19] Подр. об этом см.: Крылов В.В. Капиталистически ориентированная форма общественного развития освободившихся стран // Крылов В.В. Теория формаций... С. 127-148.

[20] Крылов В.В. Специфика природы наемных трудящихся в развивающихся странах и особенности их классовой борьбы // Исследования социологических проблем развивающихся стран. М.: Наука, 1978. С. 116

[21] Эта фраза приведена мной по записи мысли Крылова, которую он высказал в беседе.

[22] То же самое.

[23] Цит.по: Пушкин-критик. М.: ГИХЛ, 1950. С. 107.

[24] Фурсов А.И. Колокола Истории. М., 1996. С. 159.

Источник