Твой Лик нерукотворный светел навсегда

Так писал о России, Руси, Её Душе Александр Александрович Блок, Русский поэт...

Се - третий материал из цикла "Наше, но не всё - далеко не всё!"

Цикл посвящён тем, кто наряду (не ниже и не выше) с "нашим всем", т.е. поэтом... а также и прозаиком... Пушкиным Александром Сергеевичем, внёс свою лепту... большую или малую... вложил свою душу... а душу измерить затруднительно, хотя и можно определить - великая ли душа у человека, или же - так, мелкая, мелочная душонка... в Русскую культуру.

На букву "а" был Апухтин Алексей Николаевич (см. "Всё идёт" по Апухтину", https://www.planet-kob.ru/articles/10343/vse-idet-po-apuhtinu ), и на букву "в" я - volens-nolens - уже написал, про Владимира Семёновича Высоцкого (см. "Почему джидайцы так не любят Высоцкого", https://www.razumei.ru/lib/article/5015/pochemu-dzhidaicy-tak-ne-lyubyat-vysockogo ). Теперь, стало быть, на букву "б"...

___

Александр Александрович рождён в Санкт-Петербурге 16/28 ноября 1880 г.

Отец его, уроженец Пскова, был из дворянского рода ("прародитель - лейб-хирург Иван Блок был при Павле I возведен в российское дворянство" - пишет поэт в автобиографии... здесь и далее цитаты по http://blok.lit-info.ru ), занимался правоведением. Кстати, брат его, дядя поэта, также юрист-правовед, служил в структуре МВД, в конце карьеры - а равно и жизни - занимал... правда, очень недолго... посты губернатора Гродно, а затем Самары; на последнем посту, летом 1906 г., и был убит эсерами... ("Дед мой" - упоминает поэт в автобиографии - "потомок врача царя Алексея Михайловича, выходца из Мекленбурга ... женат был ... на дочери новгородского губернатора - Ариадне Александровне Черкасовой"...) 

24-ым сентября того же, 1906-го, года датировано стихотворение племянника убитого "Русь":

... И сам не понял, не измерил,

Кому я песни посвятил,

В какого бога страстно верил,

Какую девушку любил.

Живую душу укачала,

Русь, на своих просторах, ты,

И вот - она не запятнала

Первоначальной чистоты.

Дремлю - и за дремотой тайна,

И в тайне почивает Русь,

Она и в снах необычайна.

Ее одежды не коснусь.

Вполне недвусмысленно различение поэта - есть Русь, Отчизна... и есть царская власть, которую пытался защитить его дядя, и есть эсеры, добивающиеся свержения самодержавия... Весьма разнится, например, с таким: 

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

- от Михаила Юрьевича Лермонтова, образца 1841 г.

Впрочем, вряд ли кто-то скажет вернее про отца, нежели его сын - далее из автобиографии Александра Александровича (выделено мною):

Отец мой, Александр Львович Блок, был профессором Варшавского университета по кафедре государственного права... Специальная ученость далеко не исчерпывает его деятельности, равно как и его стремлений, может быть менее научных, чем художественных. Судьба его исполнена сложных противоречий, довольно необычна и мрачна. За всю жизнь свою он напечатал лишь две небольшие книги ... и последние двадцать лет трудился над сочинением, посвященным классификации наук.

Выдающийся музыкант, знаток изящной литературы и тонкий стилист, - отец мой считал себя учеником Флобера. Последнее и было главной причиной того, что он написал так мало и не завершил главного труда жизни: свои непрестанно развивавшиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и физическом облике его. 

Вечная проблема людей ищущих, творческих - суметь в неком ограниченном объёме мало-мальски изложить своё понимание сложнейших и важнейших предметов.

А вот что поэт пишет про свою материнскую линию (выделено мною):

Семья моей матери причастна к литературе и к науке. Дед мой, Андрей Николаевич Бекетов, ботаник, был ректором Петербургского университета в его лучшие годы ... Петербургские Высшие женские курсы, называемые "Бестужевскими" (по имени К. Н. Бестужева-Рюмина), обязаны существованием своим главным образом моему деду.

Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает. Собственно, нам уже непонятны своеобразные и часто анекдотические рассказы о таких дворянах-шестидесятниках, как Салтыков-Щедрин или мой дед, об их отношении к императору Александру II, о собраниях Литературного фонда, о борелевских обедах, о хорошем французском и русском языке, об учащейся молодежи конца семидесятых годов. Вся эта эпоха русской истории отошла безвозвратно, пафос ее утрачен, и самый ритм показался бы нам чрезвычайно неторопливым.

В своем сельце Шахматове (Клинского уезда, Московской губернии) дед мой выходил к мужикам на крыльцо, потряхивая носовым платком; совершенно по той же причине, по которой И. С. Тургенев, разговаривая со своими крепостными, смущенно отколупывал кусочки краски с подъезда, обещая отдать все, что ни спросят, лишь бы отвязались.

Встречая знакомого мужика, дед мой брал его за плечо и начинал свою речь словами: "Eh bien, mon petit..." ["Ну, что, милый..." (франц.).].

Иногда на том разговор и кончался. Любимыми собеседниками были памятные мне отъявленные мошенники и плуты: старый Jacob Fidele [Яков Верный (франц.).], который разграбил у нас половину хозяйственной утвари, и разбойник Федор Куранов (по прозвищу Куран), у которого было, говорят, на душе убийство; лицо у него было всегда сине-багровое - от водки, а иногда - в крови; он погиб в "кулачном бою". Оба были действительно люди умные и очень симпатичные; я, как и дед мой, любил их, и они оба до самой смерти своей чувствовали ко мне симпатию.

Такой вот парадокс - умные и симпатичные люди, кои являются отъявленными мошенниками...

Примерно об этом - в стихотворении без названия -

Грешить бесстыдно, непробудно,

Счет потерять ночам и дням,

И, с головой от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в божий храм.

Три раза преклониться долу,

Семь - осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне...

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

Кстати - и стихотворение "Россия" (написано чуть более двух лет спустя после "Руси"):

Опять, как в годы золотые,

Три стертых треплются шлеи,

И вязнут спицы росписные

В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые -

Как слезы первые любви!

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу...

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, -

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты...

Ну что ж? Одной заботой боле -

Одной слезой река шумней,

А ты всё та же - лес, да поле,

Да плат узорный до бровей...

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснет в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка,

Когда звенит тоской острожной

Глухая песня ямщика!.. 

Хорошо сравнить сие отношение к родному краю, к Народу, с отношением, выраженным в год Первой русской революции, 1905-ый... точнее, уже в конце сего года - а оный именно и начат был с революции, с "Кровавого воскресенья" 9/22 января... в стихотворении "Сытые":

... Они скучали, и не жили,

И мяли белые цветы.

И вот - в столовых и гостиных,

Над грудой рюмок, дам, старух,

Над скукой их обедов чинных -

Свет электрический потух.

К чему-то вносят, ставят свечи,

На лицах - желтые круги,

Шипят пергаментные речи,

С трудом шевелятся мозги.

Так - негодует всё, что сыто,

Тоскует сытость важных чрев:

Ведь опрокинуто корыто,

Встревожен их прогнивший хлев!

Теперь им выпал скудный жребий:

Их дом стоит неосвещен,

И жгут им слух мольбы о хлебе

И красный смех чужих знамен!

...

И вновь в противоположение - из статьи Блока "Религиозные искания" и народ" (ноябрь-декабрь 1907 г., выделено мною):

Вот что пишет мне крестьянин северной губернии, Начинающий поэт. Слова его письма кажутся мне Золотыми словами:

"Простите мою дерзость, пишет он, но мне кажется, что, если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!.. И хочется встать высоко над миром, выплакать тяготенье тьмы огненно-звездными словами и, подъяв кропило очищения, окропить кровавую землю"...

"Вы - господа, чуждаетесь нас, но знайте, что много нас неутоленных сердцем, и что темны мы только, если на нас смотреть с высоты, когда всё, что внизу кажется однородной массой; но крошка искренности, и из массы выступают ясные очертания сынов человеческих. Их души, подобные яспису и сардису, их ребра, готовые для прободения"...

...  "О, как неистово страдание от "вашего" присутствия, какое бесконечно-окаянное горе сознавать, что без "вас" пока не обойдешься! Это-то сознание и есть то "горе-гореваньице" - тоска злючая-клевучая, кручинушка злая, беспросветная, про которую писали Никитин, Суриков, Некрасов, отчасти Пушкин и др. Сознание, что без "вас" пока не обойдешься, - есть единственная причина нашего духовного с "вами" несближения, и редко, редко встречаются случаи холопской верности нянь или денщиков, уже достаточно развращенных господской передней".

"Все древние и новые примеры крестьянского бегства в скиты, в леса-пустыни, есть показатель упорного желания отделаться от духовной зависимости, скрыться от дворянского вездесущия. Сознание, что "вы" везде, что "вы" можете, а мы должны, вот необоримая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с "вашей"? Кроме глубокого презрения и чисто-телесной брезгливости - никаких".

"У прозревших из "вас" есть оправдание, что нельзя зараз переделаться, как пишете вы, и это ложь, особенно в ваших устах - так мне хочется верить. Я чувствую, что вы, зная великие примеры мученичества и славы, великие произведения человеческого духа, обманываетесь в себе... Из ваших слов можно заключить, что миллионы лет человеческой борьбы и страдания прошли бесследно для тех, кто "имеет на спине несколько дворянских поколений"".

Что можно ответить на эти слова, заключающие в себе столь беспощадную правду? Как оправдаться?

Я думаю, что оправдаться нельзя. Вот так, как написано в этом письме, обстоит дело в России, которую мы видим из окна вагона железной дороги, из-за забора помещичьего сада, да с пахучих клеверных полей, которые еще Фет любил обходить в прохладные вечера, при этом "минуя деревни".

А в обеих столицах Российской империи дело обстоит иначе. Здесь устраиваются религиозные словопрения и вечера "свободной эстетики"; режиссеры взапуски проваливают сомнительные и несомненно никуда не годные сценические произведения; литераторы ссорятся и сплетничают; чиновники служат из пятого в десятое, и т. д.

Ещё существенные детали т.ск. истоков поэта Блока (по автобиографии):

Дмитрий Иванович [Менделеев] играл очень большую роль в бекетовской семье [т.е. в семье матери поэта, в каковой он и провёл первые годы жизни]. И дед и бабушка моя были с ним дружны. Менделеев и дед мой, вскоре после освобождения крестьян, ездили вместе в Московскую губернию и купили в Клинском уезде два имения - по соседству: менделеевское Боблово лежит в семи верстах от Шахматова, я был там в детстве, а в юности стал бывать там часто. Старшая дочь Дмитрия Ивановича Менделеева от второго брака - Любовь Дмитриевна - стала моей невестой. В 1903 году мы обвенчались с ней в церкви села Тараканова, которое находится между Шахматовым и Бобловым.

Жена деда, моя бабушка, Елизавета Григорьевна, - дочь известного путешественника и исследователя Средней Азии, Григория Силыча Корелина. Она всю жизнь - работала над компиляциями и переводами научных и художественных произведений; список ее трудов громаден; последние годы она делала до 200 печатных листов в год; она была очень начитана и владела несколькими языками; ее мировоззрение было удивительно живое и своеобразное, стиль - образный, язык - точный и смелый, обличавший казачью породу. Некоторые из ее многочисленных переводов остаются и до сих пор лучшими.

Моя мать, Александра Андреевна (по второму мужу - Кублицкая-Пиоттух), переводила и переводит с французского - стихами и прозой (Бальзак, В. Гюго, Флобер, Зола, Мюссе, Эркман-Шатриан, Додэ, Боделэр, Верлэн, Ришпэн). В молодости писала стихи, но печатала - только детские.

"Сочинять", как пишет сам поэт, он начал едва ли не с пяти лет. В отрочестве же и до юности он с двоюродными и троюродными братьями основал журнал "Вестник", в одном экземпляре, в коем он был редактором и деятельным сотрудником три года. Далее - автобиографическое -

Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет. Года три-четыре я показывал свои писания только матери и тетке. Все это были - лирические стихи, и ко времени выхода первой моей книги "Стихов о Прекрасной Даме" их накопилось до 800, не считая отроческих. В книгу из них вошло лишь около 100. После я печатал и до сих пор печатаю кое-что из старого в журналах и газетах.

Боьшое влияние на него оказало творчество Владимира Соловьева. Молодой Блок "....с упоением декламировал Майкова, Фета, Полонского, Апухтина, играл на любительских спектаклях, в доме моей будущей невесты, Гамлета, Чацкого, Скупого рыцаря и... водевили"... Майков и Фет, примечу, советскому... не знаю, как современному, россионскому... читателю более-менее знакомы, а вот Полонский и Апухтин... (Повторно отошлю к краткому абрису https://www.planet-kob.ru/articles/10343/vse-idet-po-apuhtinu .)

Трезвые и здоровые люди, которые меня тогда окружали, кажется, уберегли меня тогда от заразы мистического шарлатанства, которое через несколько лет после того стало модным в некоторых литературных кругах. К счастию и к несчастью вместе, "мода" такая пришла, как всегда бывает, именно тогда, когда все внутренно определилось; когда стихии, бушевавшие под землей, хлынули наружу, нашлась толпа любителей легкой мистической наживы. Впоследствии и я отдал дань этому новому кощунственному "веянью"...

Первый опыт... последнего года XIX века... - с редактором журнала "Мир божий" - оказался неудачным... "Пробежав стихи, он сказал: "Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!" - и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах".

Печататься "серьёзно" Блок стал в 1903-ем. "Первыми, кто обратил внимание на мои стихи со стороны, были Михаил Сергеевич и Ольга Михайловна Соловьевы (двоюродная сестра моей матери). Первые мои вещи появились ... в журнале "Новый путь" и, почти одновременно, в альманахе "Северные цветы".

Проучившись на юридическом факультете Петербургского университета три курса, Блок понял, "что совершенно чужд юридической науке" и перешёл на филологический факультет, "курс которого и прошёл, сдав государственный экзамен весною 1906 года (по славяно-русскому отделению)".

В год окончания университета Блок написал свои первые драматические пьесы, занимался и публицистикой... А к лирике добавлены были и глубокие психологические этюды - в 1909-ом, после двух смертей, ребёнка поэта и его отца - супруги предпринимают небольшое путешествие в Италию и Германию... из статьи "Взгляд египтянки" (осень 1909 г.):

В Египетском отделе Археологического музея Флоренции хранится изображение молодой девушки, написанное на папирусе. Изображение принадлежит александрийской эпохе — тип его почти греческий. Некоторые видят в нем портрет царицы Клеопатры.

...

Главная неправильность лица — глаза. «Я никогда не видел глаз такого необычайного размера», — скажет всякий с первого взгляда. Это не совсем верно; такой размер глаз возможен, хотя встречается не часто; странно велика только самая орбита; очень длинные и пушистые ресницы, очень тяжелые веки. Но поражает, собственно, не это, а самое содержание взгляда.

Глаза смотрят так, что побеждают все лицо; побеждают, вероятно, и тело и все окружающее. Полное равнодушие и упорство устремления, вне понятий скромности, стыда или наглости; единственно, что можно сказать про эти глаза, это — что они смотрят и будут смотреть, как смотрели при жизни. Помыслить их закрытыми, смеженными, спящими — невозможно. В них нет ни усталости, ни материнства, ни веселья, ни печали, ни желания. Все, что можно увидеть в них, — это глухая ненасытная алчба; алчба до могилы, и в жизни, и за могилой — все одна и та же. Но никакого приблизительного удовлетворения этой алчбы не может дать ни римский император, ни гиперборейский варвар, ни олимпийский бог. Глаза смотрят так же страшно, безответно и томительно, как пахнет лотос. Из века в век, из одной эры — в другую эру.

Эти глаза обведены темным кругом. Один (левый, как всегда) заметно меньше другого. Это — физиологическая особенность всех страстных натур, происходящая от постоянного напряжения, от напрасной жажды найти и увидеть то, чего нет на свете.

Но пресловутая заграница не манила поэта, в отличие от многих иных его - былых и будущих - сограждан. Летом 1911 г.  он был во Франции, Бельгии, Нидерландах... спустя два года вновь ездил - по совету докторов - во Францию, но писал об отрицательных впечатлениях, писал о "невылазной грязи, прежде всего — физической, а потом и душевной". 

Вполне последовательно и логично соответствующее отношение выражено в - написанной существенно позже и ставшей т.наз. программной - поэме "Скифы":

Мильоны - вас.

Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,

С раскосыми и жадными очами!

Для вас - века, для нас - единый час.

Мы, как послушные холопы,

Держали щит меж двух враждебных рас

Монголов и Европы!

Написано 105 лет назад, но звучит так, будто бы поэт писал это сегодня:

Вы сотни лет глядели на Восток,

Копя и плавя наши перлы,

И вы, глумясь, считали только срок,

Когда наставить пушек жерла!

Вот - срок настал.

Крылами бьет беда,

И каждый день обиды множит,

И день придет - не будет и следа

От ваших Пестумов, быть может!

...

Россия - Сфинкс!

Ликуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит, глядит в тебя

И с ненавистью, и с любовью!..

Да, так любить, как любит наша кровь,

Никто из вас давно не любит!

Забыли вы, что в мире есть любовь,

Которая и жжет, и губит!

И наша - по Вл. Соловьёву - Всечеловечность (против пресловутой "общечеловечности"... т.е. едва ли не биологического уровня общности) -

Мы любим всё - и жар холодных числ,

И дар божественных видений,

Нам внятно всё - и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений...

Мы помним всё - парижских улиц ад,

И венецьянские прохлады,

Лимонных рощ далекий аромат,

И Кельна дымные громады...

И вновь повторяем призыв:

Придите к нам!

От ужасов войны

Придите в мирные объятья!

Пока не поздно - старый меч в ножны,

Товарищи! Мы станем - братья!

А если нет - нам нечего терять...

...

В последний раз - опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

И вновь, спустя более века, звучат вполне современно обличающие строки из другого программного - поэмы "Двенадцать":

Ветер хлесткий!
Не отстает и мороз!
И буржуй на перекрестке
В воротник упрятал нос.
 
А это кто? — длинные волосы
И говорит вполголоса:
— Предатели!
— Погибла Россия!
Должно быть, писатель —
Вития…
 
А вон и долгополый —
Сторонкой — за сугроб…
Что́ нынче невеселый,
Товарищ поп?
 
Помнишь, как бывало
Брюхом шел вперед,
И крестом сияло
Брюхо на народ?..
 
Вон барыня в каракуле
К другой подвернулась:
— Ужь мы плакали, плакали…
Поскользнулась
И — бац — растянулась!

И вновь - образцом отношение поэта к Большевизму, статья "Может ли интеллигенция работать с большевиками?" (14.01.1918):

Может ли интеллигенция работать с большевиками? – Может и обязана.

Этой теме я посвящу на днях ряд фельетонов под заглавием «Россия и интеллигенция».

Я политически безграмотен и не берусь судить о тактике соглашения между интеллигенцией и большевиками. Но по внутреннему побуждению это будет соглашение музыкальное.

Вне зависимости от личности, у интеллигенции звучит та же музыка, что и у большевиков. 

Интеллигенция всегда была революционна. Декреты большевиков – это символы интеллигенции. Брошенные лозунги, требующие разработки. Земля Божия… разве это не символ передовой интеллигенции? Правда, большевики не произносят слова «Божья», они больше чертыхаются, но ведь из песни слова не выкинешь.

Озлобление интеллигенции против большевиков на поверхности. Оно, кажется, уже проходит. Человек думает иначе, чем высказывается. Наступает примиренность, примиренность музыкальная…

После двух переворотов 1917-го, второй из коих оказался всё же революцией - Великой Октябрьской социалистической - поэт отказался от эмиграции, полагая, что в трудное время верный сын Отечества должен быть вместе с оным.

По В-ии:

"В начале мая 1917 года [Блок] был принят на работу в «Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военных и морских ведомств» в должности редактора.

... На протяжении 1918—1920 гг. Блока назначали и выбирали на различные должности в организациях, комитетах, комиссиях. Постоянно возрастающий объём работы подорвал силы поэта. Начала накапливаться усталость, Блок описывал своё состояние того периода словами «меня выпили».

Этим же, возможно, и объясняется творческое молчание поэта, он писал в частном письме в январе 1919 года: «Почти год как я не принадлежу себе, я разучился писать стихи и думать о стихах…».

Тяжёлые нагрузки в советских учреждениях и проживание в голодном и холодном революционном Петрограде окончательно расшатали здоровье поэта — у Блока развилась астма, появились психические расстройства, зимой 1920 года началась цинга.

...

Как свидетельствует В. Ф. Ходасевич: «Блок умирал несколько месяцев… Он умер как-то „вообще“, оттого, что был болен весь, оттого, что не мог больше жить. Он умер от смерти»...

***

Одно из самых лучших, проникновенных произведений Александра Александровича - строфа из коего вынесена в заглавие - "На поле Куликовом", оному 23 декабря - ровно 115 лет (привожу лучшие - на мой, разумеется, взгляд - отрывки): 

... О, Русь моя!

Жена моя!

До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь - стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной -

В твоей тоске, о, Русь!

И даже мглы - ночной и зарубежной -

Я не боюсь.

Пусть ночь.

Домчимся.

Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь...

И вечный бой!

Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль...

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль...

***

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:

Не вернуться, не взглянуть назад.

За Непрядвой лебеди кричали,

И опять, опять они кричат...

На пути - горючий белый камень.

За рекой - поганая орда.

Светлый стяг над нашими полками

Не взыграет больше никогда.

И, к земле склонившись головою,

Говорит мне друг: "Остри свой меч,

Чтоб недаром биться с татарвою,

За святое дело мертвым лечь!"

Я - не первый воин, не последний,

Долго будет родина больна.

Помяни ж за раннею обедней

Мила друга, светлая жена!

***

В ночь, когда Мамай залег с ордою

Степи и мосты,

В темном поле были мы с Тобою, -

Разве знала Ты?

Перед Доном темным и зловещим,

Средь ночных полей,

Слышал я Твой голос сердцем вещим

В криках лебедей.

С полуно'чи тучей возносилась

Княжеская рать,

И вдали, вдали о стремя билась,

Голосила мать.

И, чертя круги, ночные птицы

Реяли вдали.

А над Русью тихие зарницы

Князя стерегли.

Орлий клёкот над татарским станом

Угрожал бедой,

А Непрядва убралась туманом,

Что княжна фатой.

И с туманом над Непрядвой спящей,

Прямо на меня

Ты сошла, в одежде свет струящей,

Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу

На стальном мече,

Освежила пыльную кольчугу

На моем плече.

И когда, наутро, тучей черной

Двинулась орда,

Был в щите Твой лик нерукотворный

Светел навсегда.

***

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла,

И, словно облаком суровым,

Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,

За разливающейся мглой

Не слышно грома битвы чудной,

Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало

Высоких и мятежных дней!

Над вражьим станом, как бывало,

И плеск и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал.

- Молись!

___
 

На иллюстрации - мать поэта, Александра Андреевна, урождённая Бекетова.

Источник